Военморы. На воде, под водой, в небе и на земле

Нет, конечно, он не против того, чтобы «Адмирал Макаров» прервёт исследовательские работы, включит «форсаж» и в режиме полного хода пойдёт в точку SOS. Если пришёл призыв о помощи, надо спешить. И всё же… Обидно… Не состоялось открытие…

– А совесть у тебя есть?!

Игорь вздрогнул и оглянулся на голос. Это пришёл принимать вахту начальник лоцийно-навигационной группы капитан-лейтенант Ганин.

– Журнал не заполнен, контрольные показатели не сняты, стол завален макулатурой, сам не весел… Нет, вахту я у тебя не приму. Что? Какой СОС?.. А, радиограмма Корнилова. Так нам до Ленинградской знаешь сколько чапать? Дён десять, не меньше. Ещё остынешь и даже переохладишься, потому что море Сомова сплошь забито льдами, к тому же огромный припай. Так что начальство ещё немного редьку поморщит, карандашиком на карте почирикает и объявит: в виду невозможности прохода через море Сомова остаёмся на маршруте. К тому же, к Ленинградской уже подходит американский ледокол. Повторяю: ле-до-кол, с толстым стальным брюхом, а не какой-нибудь соломенный «адмиралишка».

Неизвестно, сколько бы ещё продолжался этот приступ словесного поноса, если бы Ганина не прервал вошедший в лабораторию старпом – «бог порядка и пиит устава»:

– Двенадцать часов ноль три минуты! Почему вахту ещё не приняли?

Ганина старпомовская строгость не смутила:

– Как сказал в прошлом опытный моряк, а ныне популярный бард «служение стихиям не терпит суеты».

– Почему нарушаете форму одежды? Где ваш галстук?

– Э… Так вот же он, у меня в руках. Спешил.

Ганин принялся поспешно застёгивать под несвежим воротником кремовой рубашки тугие резинки галстука. Он вновь овладел собой и его мулермановские усы разъехались в сардонической усмешке:

– К чему такой тон, Геннадий Владимирович. Мы ведь не на параде, а в море. И не просто в море, а можно сказать, у чёрта в зубах.

Капитан 3 ранга Кундинов не моргая смотрел на Ганина.

– Ещё Суворов говорил: «Война – это не парад, а только работа, причём, тяжёлая».

Старпом сразу не нашёлся что ответить. И Ганин не минул этим воспользоваться:

– Товарищ капитан третьего ранга, на вахту я явился вовремя, но старший лейтенант…

– Товарищ капитан-лейтенант, являются только черти во сне, а на вахту офицер прибывает.

Кундинов круто повернулся и вышел из гидрографической лаборатории. Потом вспомнив, зачем приходил, коротко бросил:

– Анисимов, быстро сменяйтесь, вас ждут в кают-компании.

* * *

В кают-компанию Игорь спускался совсем в расстроенных чувствах. Ко всему ещё эта стычка Эдика Ганина со старпомом. Анисимов знал, что у них взаимная неприязнь. Ганин считал старпома «углом в 180 градусов» и за спиной Кундинова называл его не «богом порядка» и не «пиитом устава», а значительно короче «Ать-два».

Кундинова больше всего раздражала демонстрируемая Ганиным независимость от «табеля о рангах». Игорь же среди них не выделял ни правого, ни виноватого и очень хотел бы примирить конфликтующие стороны. Но не знал, как.

Ступив на мягкий палас кают-компании, он замер, ошеломлённый. Все находившиеся здесь офицеры стоя аплодировали ему. Такое внимание к своей персоне за всю свою жизнь он испытывал только один раз – за свадебным столом, в роли жениха. Но что же, собственно, произошло? А ведь там, в лаборатории, он не придал значения словам старпома: почему вдруг собравшиеся офицеры ждут его одного.

Опаздывать в кают-компанию к обеду или ужину категорически нельзя – вековая флотская традиция, ставшая непреложным законом. Всегда офицеры за несколько минут до трапезы приходят в кают-компанию и, не садясь за свои столы, развлекают друг друга байками, анекдотами, чем угодно, но разговоры о службе абсолютно исключены. И только когда в кают-компанию входит командир корабля со словами: «Товарищи офицеры, прошу к столу», все собравшиеся рассаживаются каждый на своё место и кают-компания сразу же наполняется звоном приборов о тарелки.

Однако нарушать такой строгий порядок позволительно только сменившимся с вахты офицерам. Игорь хорошо понимал, что нет ничего зазорного в том, что он пришёл на обед после командира.

А тут от командирского стола навстречу старшему лейтенанту Анисимову направлялся старший кок мичман Окропилашвили. В руках он держал поднос с метровым шампуром сочного кавказского шашлыка. Его безукоризненно белые одежды подчёркивали торжественность момента.

Начальник экспедиции был немногословен:

– Честь дать название новой подводной горе предлагаю предоставить её первооткрывателю старшему лейтенанту Анисимову.

Все вновь зааплодировали. Игорь во второй раз почувствовал себя женихом на свадьбе, хотя понимал, что открытие новой подводной горы в этой экспедиции событие уже не уникальное. Если поверхность Мирового океана картографирована только на 22 процента, а «Адмирал Макаров» сейчас находится в его самых малоисследованных районах, то как тут не случаться открытиям. Как понимал и другое – эта наверняка командирская затея с колоритным поздравлением предназначалась не столько ему, ещё юному инженеру гидрографической службы Черноморского флота, сколько всем участникам экспедиции.

Место Анисимова за столом было не очень далеко от командирского стола. И он стал невольно прислушиваться – о чём, нарушая флотскую традицию говорить только о «бабах или о погоде», шёл такой оживлённый разговор между командиром корабля и начальником экспедиции.

– Космические снимки, Николай Николаевич, дают отвратительную картину. Море Дюрвиля задержит нас только надвигающимся с северо-запада циклоном. А вот северо-восточная часть моря Сомова забита крупнобитым дрейфующим льдом и множеством айсбергов. Дальше, до кромки припайного льда – чистая вода. Допустим, мы пробьёмся на чистую воду, но в любой момент при изменениях направления ветра ловушка за нашей кормой может захлопнуться…

В это время зазвонил висящий рядом с командиром на переборке телефон. С усилием сорвав с рычагов-фиксаторов трубку, Романов послушал и сказал Асташову:

– Докладывает вахтенный на промере глубин капитан-лейтенант Ганин. Снова обнаружены отличительные глубины…

Асташов резко ткнул вилкой в кусок говядины словно поставил точку:

– Курс не менять.

Защёлкнув трубку на место, командир продолжал:

– Если американцам удастся снять наших полярников, мы можем встретить их по эту сторону ледовой перемычки.

– На американцев, Виталий Евгеньевич, надейся, а сам не плошай!

Асташов встал из-за стола, не допив компот и не подождав, когда закончит обед командир корабля. Такого раньше он себе не позволял.

Глава II

Грохот стоял такой, что объясняться можно было только жестами. Вертолёт трясло словно в ознобе от студёного стокового ветра. Игорь сидел прямо на полу, подложив под себя захваченные с корабля очень тёплые на оленьем меху альпаки. Вообще-то в вертолёте было всё на случай вынужденной посадки: палатка, спальные мешки, надувная лодка ЛАС-5, месячный запас продуктов на пять человек, спирт, ракеты, дымовые шашки и ещё, и ещё, и ещё…

Обутыми в унты ногами Анисимов упирался в непонятный для него блок приборов, правой рукой придерживая носилки с больным полярником, а левой, хватаясь за скобу, и время от времени приподнимался, чтобы посмотреть на стрелку радиокомпаса. Стрелка по-прежнему бесновато дёргалась то вправо, то влево, и с каждой минутой полёта уходила надежда на то, что она, наконец, зацепится за отметку, на которой работал радиопривод «Адмирала Макарова». Судя по времени полёта горючего оставалось не больше чем на десять-пятнадцать минут. А вокруг надёжного «Камова» – непрекращающийся снежный заряд. Сплошная снежная пелена. Ни горизонта, ни поверхности океана с его возможно спасительными большими льдинами – ничего не видно.

…Не просто было решиться на этот полёт командиру Ка-25 майору Лебедю. Пробившись через ледовую перемычку, «Адмирал Макаров» не долго шёл по чистой воде. Вскоре путь ему преградил тянущийся до самого берега мощный припайный лёд. Ширина припая равнялась предельному радиусу полёта корабельного «Камова». По всем расчётам выходило, что вертолётчики будут иметь в запасе не более десяти-пятнадцати минут. Если собьются с курса на пути к полярной станции или обратно и проблуждают эти минуты, вынужденной посадки не миновать. Просто закончится горючее. Кто же тогда будет спасать их? Выходило, что некому.

Американский военный ледокол, откликнувшийся на SOS с советской антарктической станции «Ленинградская», вышел из «Мак-Мердо» – крупнейшей базы США в Антарктиде – и вошёл в море Сомова раньше «Адмирала Владимирского». Но в полынью входить не стал, поднял для ледовой разведки вертолёт. Спустя несколько часов сообщил «ленинградцам», что своим вертолётом он дотянуться до них не может, а подойти близко к припаю категорически невозможно. Ибо в любой момент при следующем урагане неширокая горловина, сквозь которую надо пройти в полынью, может захлопнуться крупным плавником и смёрзнуться так, что назад им не выйти.

С этим «приветом» американцы повернули к своей базе «Мак-Мердо». Нашим полярникам уже ничего не оставалось, как в подробностях рассказать о завершившейся американской «спасательной операции» капитану 1 ранга Асташову. На что тот отреагировал своеобразно:

– Ну и хорошо. Мешать не будут…

Командир корабля понимающе улыбнулся в свои колкие усы и как бы между прочим доложил:

– Идём полным ходом!

– Давай, Виталий Евгеньевич, жми на всю катушку. И перед проходом перемычки в полынью не сбавляй ход. Упреждающую ледовую разведку вертолётом проведём ещё на подходе. Если сразу перемычку проскочим, то без задержек – к самому припаю! И вызови на мостик майора Лебедя…

Именно в этот момент на мостик поднялся командир электромеханической судовой части капитан 2 ранга Михаил Николаевич Головченко.

– Командир, надо останавливать левый двигатель на ремонт.

– Да ты что, Миша? Ни за что!

– Виталий Евгеньевич, регламентное время планово-предупредительного ремонта давно прошло, а мы всё оттягивали, потому что ходили во льдах. А выработавшие свой срок кольца газовыхлопного коллектора не выдержали – в машинное отделение начали поступать выхлопные газы, вахту нести невозможно…

Зазвонил командирский телефон. Романов сорвал трубку, намереваясь сразу послать звонившего, но, услышав голос начальника метеорологической группы капитан-лейтенанта Шахрая, почти выкрикнул:

– Давай погоду!

– Давление быстро падает, ожидается усиление ветра до 25 метров в секунду. Через несколько часов нас накроет крыло циклона, эпицентр которого пройдёт северо-восточнее.

– Сговорились вы, что ли? – командир с досадой посмотрел на стармеха, которому возразить он уже не мог. – Сейчас бы придавить на всю железку…

– Люди прекрасно понимают сложившуюся обстановку, – спокойно продолжал Михаил Николаевич. – Мы с парторгом уже говорили с коллективом. Коммунисты решили из машины не выходить, пока не заменят кольца. Их поддержали и все остальные. К тому же штормовать придётся всё равно на одном двигателе.

– Миша, что ты меня уговариваешь как жеманную девку. Знаю, что этот ремонт отменить невозможно. Лучше скажи, какая помощь нужна?

– Чтобы камбуз работал круглосуточно…

После этих слов стармех круто повернулся и буквально соскользнул по крутому трапу вниз, в своё машинное отделение. А там уже вовсю кипела работа.

Игорю Анисимову не раз доводилось бывать в машинном отделении, и он хорошо себе представлял, какой ожидается работа. Тем более при сильной качке. Тем более, если ты видишь, как судовой двигатель по своим размерам отличается, к примеру, от автомобильного – как слон от зайца.

К концу первых суток ремонта Головченко, оставив своих «маслопупов», как в шутку на судне называли всех механиков, за работой у двигателя, поднялся в центральный командный пост машинного отделения, чтобы позвонить в метеорологическую лаборатория Шахраю:

– Саша, сколько ещё штормовать будем?

Шахрай ответил уверенно:

– Давление начинает расти. Скорость циклона 30 узлов. Он нас обгоняет. Часа через четыре начнём выходить из штормовой зоны.

– Через четыре, говоришь? Значит, успеем…

– Что успеем-то? – не понял Шахрай.

– Закончить ремонт двигателя.

В машине люди моря не видят. И лишь потому, с какой силой их отбрасывает от механизмов, как из-под ног улетают ключи, они могли предполагать, что за бортом бушует примерно шести-семибалльный шторм. Но ошибались. В это время вахтенный метеоролог записывал результаты очередных измерений: ветер – 22 метра в секунду, море – 8 баллов.

…Когда шторм стал стихать, запустили левый двигатель. «Адмирал Макаров» вновь обрёл возможность развивать полный ход.

* * *

Вопрос «лететь или не лететь» перед майором Лебедем не стоял – если радиуса хватает, пусть даже впритык, значит он полетит. Его беспокоило другое. Погода. Разогнавшийся над ледовым куполом Антарктиды до двадцати, двадцати пяти метров в секунду стоковый ветер не ослабевал. А взлетать с корабельной палубы Ка-25 уже при пятнадцати метрах не может. Снежные заряды, в которых тонул не только горизонт, но даже верхняя палуба, набрасывались на корабль один за другим. «Адмирал Макаров» уже третьи сутки ходил галсами у кромки припая.

Наконец, начались, как их называют метеорологи, проблески: ветер неожиданно стихал, снег прекращался и на горизонте неоновой нитью вспыхивала кромка припая. Всё, можно лететь? Но затишье длилось недолго, буквально двадцать-тридцать минут. Ураган снова накрывал корабль. Потом продолжительность проблесков стала увеличиваться.

На корабле волнение нарастало. Люди – и члены экипажа, и участники экспедиции – начинали высказывать своё недовольство. Почему Лебедь не летит?!

А командир авиаотряда словно тигр в клетке метался по ходовому мостику, куда его вызвал для принятия решения начальник экспедиции. Запаса горючего на десять минут – это слишком мало, чтобы в короткий проблеск погоды уводить вертолёт за многие десятки километров от корабля. Рисковать Лебедь готов. Двенадцать лет службы в палубной авиации что-то да значат. Но риск не может быть самоцелью. Ведь ты рискуешь не только своей жизнью, но и жизнью экипажа, а на обратном пути – жизнью спасаемого полярника. К тому же как командир, как офицер Лебедь понимал, что самопожертвование бессмысленно, если ты не можешь выполнить поставленную задачу.

– Виктор Иванович, положение начальника экспедиции обязывает меня принимать решения и отдавать приказы. Но я жду вашего решения, – всё-таки не выдержал и самый выдержанный на корабле человек.

Майор Лебедь резко остановился, опёрся обеими руками о тубус выносного индикатора радиолокационной станции. На его скуластом лице заходили желваки. Медленно, с расстановками он проговорил:

– Я увижу, когда можно лететь…

И тут же поправился:

– Когда я должен лететь.

Прибывший на мостик по вызову старший лейтенант Анисимов, чтобы не оставаться невольным свидетелем неприятного инцидента, юркнул было в штурманскую. Но Асташов громко окликнул:

– Начальник гидрографической группы! Вы полетите с майором Лебедем как второй штурман вертолёта. Быстро к четвёртому помощнику – экипироваться. Взять с собой навигационные приборы. Изучить маршрутную карту. О готовности доложить.

За двойным стеклом прямоугольных иллюминаторов снова загудел снежный заряд. Послышался свист тугого напора ветра в корабельных антеннах. На мостике температура не опускалась ниже 18⁰С, но Игорь передёрнул вдруг озябшими плечами. В голове молниеносно пронеслось: если вначале экипироваться, а только потом изучать карту, значит решение послать вместе с экипажем вертолёта именно его, старшего лейтенанта Анисимова, начальник экспедиции принял только что.

Объяснялось оно просто. Над землёй вертолётчики летают в основном по ориентирам, над морем – тоже по видимым ориентирам: свой корабль, какой-то ещё пароход, который засекли при взлёте, может быть, есть остров или клочок берега, в общем, всё, за что может зацепиться глаз. И только тогда, когда ничего этого нет, – по радиокомпасу. Но «Адмирал Макаров» сейчас находился в непосредственной близости от Южного магнитного полюса и поэтому надежды на радиокомпас мало – ошибки в показаниях могли быть роковыми. А какие ориентиры над ледовой пустыней?.. Значит, штурману вертолёта нужна надёжная помощь более подготовленного корабельного штурмана.

Но почему именно он, старший лейтенант Анисимов? Ведь лучшим штурманом на «Адмирале Макарове» ещё в начале похода признан командир лоцийно-навигационной группы капитан-лейтенант Ганин…

Поспешно натянув на себя меховые штаны, альпак, унты, Игорь направился из находившейся в преисподней корабля вещевой баталерки не в штурманскую рубку за секстаном и другими приборами, а к себе в каюту. Сразу растолстевший и неуклюжий, он почувствовал себя в привычной обстановке небольшой каюты как слон в посудной лавке.

С трудом втиснулся в кресло и неловко задел молнией рукава край выглядывавшей из-под настольного плексигласа фотографии. Только сейчас он понял, что его привело в свою каюту. Из-под мутноватого плекса на него смотрели два родных лица. Двухлетняя Наташка обеими ручонками ухватилась за локоть матери, словно бы искала у неё защиты от фотографа. На её лице застыло недоумение. У Марины взгляд был какой-то отчуждённый, холодный. Наверное, потому, что в этот момент смотрела она не на Игоря, а в мёртвый объектив фотоаппарата.

Эх, увидеть бы их глаза в глаза. Хоть на секунду. Хотя бы на экране дисплея, как видят свои семьи космонавты.

«Что это я?.. Никак прощаться пришёл?». Игорь устыдился своих собственных мыслей. Но в нём будто что-то надломилось. И он дал волю чувствам. «Если сам Лебедь не решается лететь, значит немного шансов, что мы вернёмся. Родные мои, никто больше в жизни не будет вас любить так, как любил я… Как люблю я…».

В корабельном коридоре послышались шаги. Игорь вскочил и зачем-то накрыл фотографию под плексом лежавшей рядом лоцией. Поспешно вышел и дверь закрыл на ключ, чего раньше никогда не делал. Поднимаясь по крутому трапу на ходовой мостик, он на секунду остановился, чтобы унялась стучащая в висках головная боль. Сейчас Анисимов умом был совестливее, чем сердцем, потому снова одёрнул себя: «Ещё не взлетели, а я уже раскис. Неужели это и есть трусость?!».

В памяти молнией всплеснулось белобровое лицо Витьки Тимченко. Маленький, казалось, тщедушный альбиносик, он в курсантской роте был словно гадкий утёнок предметом насмешек и подтрунивания. Кличка у него была «Шмакодявка». Но не столько за малый рост и тщедушность, сколько за безграничную, страстную любовь ко всему живому. Он не давал в обиду муху, мог целый час выхаживать попавшую в компот пчелу, в увольнение ездил в Ораниенбаум, где ещё на первом курсе, случайно оказавшись в лесу, обнаружил высокий конус муравейника.

И вот почему-то именно ему, Витьке Тимченко, Игорь решился рассказать одну историю, которую раньше не доверял никому.

* * *

Пробежав сквозь ажурный строй нефтяных вышек, которые словно пограничные столбы отделяли подножия кавказских гор от кубанской равнины, ватага мальчишек так же бегом вытянулась цепочкой по тропинке, ведущей в густо заросшую лесом лощину.

Те, кто послабее, переходили на шаг, останавливались и, зная, что их поджидать никто не будет, поворачивали обратно. Как и везде, мальчишки этого рабочего посёлка нефтяников жили по закону сильнейшего. Слабый не только не получал помощи, сочувствия, но и был презираем.

Хотя и последним, но всё же Игорь добежал до пещеры. Рассказывали, что когда-то в ней нашли спрятанную партизанами «сорокапятку», а сейчас в неё можно было проникнуть только ползком. Высокий красноглинистый обрыв раздавил вход в пещеру, из которого словно бы ручьём растекался по склону белый упругий песок.

Прибежавший первым Борис Кушнарь, рослый, мускулистый парень, который в этой мальчишеской компании был и по возрасту старше всех, опять замышлял что-то недоброе. Игорь это понял по его издевательской улыбочке, с которой он карабкался к пещере по её песчаному языку.

Из их пацанов Кушнаря никто не любил. Он грязно ругался, не стесняясь даже девчонок, мог ни слова не говоря выхватить у кого-нибудь прямо изо рта бутерброд и, громко смеясь и чавкая, тут же съесть его. Мог до крови избить, если не согласишься идти с ним в чужой сад или «шухарить» на нефтяных вышках – чего-то там обязательно сломать, чтобы качалка остановилась. Зато и похвала Кушнаря в каком-нибудь разбойном, подлом деле ценилась очень высоко.

Оскалив в улыбке свои большущие и кривые зубы, Борис достал из-за пазухи свечку, спички и, сплюнув, приказал:

– Эй вы, черви, ползите сюда.

Пацаны послушно поползли на четвереньках по крутому песчаному языку.

– Ну!? Кто первым полезет в пещеру?..

Все приползшие к узкой щели входа отшатнулись. Даже смотреть было жутко на темнеющий у подножия красноглинистого обрыва провал. Ещё страшнее становилось от того, что Кушнарь мог кого-то затолкать туда силой.

– Что, уже по ногам потекло?.. Смотрите пиздюки, как это делает Борис Иванович.

Кушнарь лёг на живот, протиснул в чёрную пасть пещеры голову и плечи, на секунду задержался, потом, отбрасывая подошвами ботинок вязкий песок, пополз в страшное чрево. Довольно скоро он выбрался оттуда ногами вперёд, и все увидели, что в глубине подземной щели горит свеча. Она освещала пространство, в котором уже можно было встать на колени.

– Кто потушит свечу, тому отдаю свой самопал.

Пацаны молчали. Они были раздавлены смелостью Кушнаря и своей трусостью. Одно дело не лезть в пещеру, когда там ещё никто не побывал, и совсем другое, когда там горела свеча, зажжённая Борисом. Значит действительно все они – трусы.

– Ладно, суслики. Задача упрощается.

Кушнарь сделал ставший уже привычным жест – дотронулся подбородком до розового шрама на левом плече. Шрам был рваный и казался глубоким. Не так давно на рыбалке, неловко замахнувшись удочкой, Борис вогнал в своё плечо большой рыболовный крючок. Пацаны видели, как он вернулся к мотоциклу, достал из-под сиденья плоскогубцы и, не ойкнув, вырвал из своего плеча этот крючок с мясом.

– Так и быть, самопал получит тот, кто первым дойдёт отсюда до родника только по верхушкам деревьев, не спускаясь на землю.

И тут же все опрометью бросились на деревья. Только бы подальше от этой жуткой пещеры, которая для кого-то может враз стать могилой. И каждый представлял свою смерть задыхающимся в обвалившемся песке. Не пошевелить ни рукой, ни ногой, дыхание останавливается, но ты ещё живой. Живой в песчаной могиле…

Один Игорь, никем из убежавших не замеченный, остался у глинистого обрыва. У него горело лицо. Бил озноб. Да, он червь, гадкий, жалкий, на которого любой, кому вздумается, может наступить. Дыхание стало тяжёлым, прерывистым. По всему выходило, что жить червём ещё страшнее, чем лезть в пещеру. Но почему же тогда он не полез в это жуткое чрево при Кушнаре, не заслужил его редкую и такую высоко ценимую похвалу?..

Да потому, что при Кушнаре нельзя было отступать. Это выглядело бы ещё позорнее, чем промолчать и не полезть. А сейчас он в любой момент может вернуться. Одним рывком выдернуть голову и плечи из холодной могилы.

Игорь полез.

Дотянулся до свечи.

Опрокинул её. И она погасла.

А пацаны об этом так и не узнали.

* * *

Дослушав рассказ, Витька Тимченко искренне сказал:

–Я бы, наверное, не полез… А на хрена?..

Тогда у Игоря промелькнула мысль, которой он стыдился до сих пор: «Шмакодявка. Конечно, ты бы не полез…». Анисимов даже очень огорчился тем, что не по тому парню проверяет свои чувства.

А сейчас Витьки нет в живых. Но именно сейчас Игорь доверил бы ему всё, что его терзает и мучает. И не для того только, чтобы выговориться. А чтобы услышать Витькино слово. Что оно для него – теперь Анисимов знал точно. Витькино слово было (тогда, к сожалению, этого никто не замечал), есть и будет сама говорящая совесть.

* * *

Выл шторм. Небольшое океанографическое судно отчаянно вертелось между набегающих волн, не давая очередной волне ударить в борт и опрокинуть корабль. Как обычно по трансляции репетовалась команда: «На верхнюю палубу не выходить!».

На сигнальном мостике оставался только вахтенный сигнальщик, накрепко привязанный шкертом к ограждению. Когда новая пятиметровая волна ударила в правую скулу судна, сигнальщик еле удержался на ногах, но выронил из рук бинокль. Он понимал, что при следующем крене бинокль точно улетит за борт. Тогда матрос отвязался и стал ловить дорогой прибор по сигнальной палубе. Это увидел с левого крыла ходового мостика вахтенный офицер лейтенант Виктор Тимченко и заорал матросу что было мочи, чтобы перекричать грохот шторма: «Отставить!!!» Но вздыбившаяся в этот момент с левого борта волна, до этого казавшаяся небольшой, достала до сигнальной палубы, по ходу забросила Тимченко через оставленную открытой дверь опять на мостик, а матроса забрала с собой.