Межкультурные парадигмы в отечественной и европейской литературе. От Серебряного века до новейшего времени

Иван Алексеевич Бунин объездил немало стран. Множество самобытных, благоухающих пряностями и благовониями стихотворений – итог путешествий по Греции и странам Ближнего Востока. Изучение Корана, древних памятников культуры и всевозможных поверий увлекли поэта. Разумеется, самые яркие открытия Бунин воплотил в творчестве. Тема эта обширна. Остановимся лишь на малой её толике – лирических героинях, в той или иной степени охваченных желанием любить и быть любимыми. Тема любви тесно увязана здесь с постижением связи времён и культур, осознанием целостности мира. Как иллюстрация деликатного эротического подтекста и восточного сюжета, почти идентичного русскому, примечательно стихотворение «Диза» (1903 г.). Одиноко сидящая в светлице за пяльцами молодая мастерица Диза думает о милом друге[84]. Знаток женского сердца, Иван Бунин точным штрихом раскрывает глубоко спрятанное любовное чувство: накручивание волос на пальцы есть не что иное, как бессознательный знак желания. Цветовой и временной контраст – снег и зелень ветвей – тоже не случаен: он демонстрирует смятение молодой девицы. Она, в сущности, не может дать точный ответ на вопрос: верен ли ей в разлуке милый друг, а знать это для неё куда важнее, чем вышивать замысловатые узоры, поэтому, усиливая смысл, так настойчиво повторяется глагол «забыты»: «Забыты узоры цветные, забыты точёные пяльцы».

«Кувшин», «шатёр», «джинн», «алмаз», изумруд», «благоуханья»… Эти слова помогают поэту создавать восточный колорит. Из цикла стихов о загадочных женщинах Востока стоит выделить такие жемчужины, как «Розы Шираза»[85], «Гробница Рахили»[86], «Дия»[87], «Зейнаб»[88], «Ириса»[89].

В стихотворении о юной красавице «Дия» (1907 г.) героиня, которая «легка, как горный джинн», чей стан «под шёлковым бешметом детски строен», которая вот-вот «нальёт кувшин, на камень бросит красные папучи и будет мыть, топтать в воде белье», не роняет ни воду, ни слова. Она ничего не говорит – за неё журчит фонтан и ручей. И струящаяся вода красноречива. Обращаясь к ручью, как к живому, автор восклицает: «– Журчи, журчи, звени, родник певучий, // Она глядится в зеркало твоё!». Это невинное любование юной Дией невольно возвращает читателя к похожей бытовой ситуации, описанной в стихотворении «Криница» (1906–1911 гг.)[90]. За водой к журавлю пришла русская женщина. И тут, говоря о внешних достоинствах героини, автор проявляет гораздо больше смелости: «Плывет, качаясь, тяжкое ведро, //Сверкает жесть – и медленно вдоль луга // Идёт она – и стройное бедро // Под красной плахтой так упруго».

О характере закрытых и в то же время страстных женщин Востока, думаю, лучше всего говорит стихотворение «Зейнаб» (1903–1906 гг.):

Зейнаб, свежесть очей! Ты строга и горда:Чем безумнее любишь – тем строже.Но сладка, о, сладка ледяная вода,А для путника – жизни дороже!

И совсем в ином ключе, легко, напевно, иронично, Иван Бунин пишет о неверной мусульманке в стихотворении «Жена Азиса» (1903 г.)[91]. Толчком к его созданию послужило древнее правило симферопольских татар: «Неверную меняй на рис».

Уличив меня в измене,Мой Али, – он был Азис,Божий праведник, – в СюрениПроменял меня на рис.Умер новый мой хозяин,А недавно и Али,И на гроб его с окраинВсе калеки поползли.Шли и женщины толпами,Побрела и я шутя,Розу красную губамиПодведёнными крутя.Вот и роща, и пригорок,Где зарыт он… Ах, Азис!Ты бы должен был раз сорокПроменять меня на рис.

Ни вкус, ни деликатность не изменяют художнику даже тогда, когда он поднимает сложную тему запретной любви, чувства, которому препятствуют понятные житейские препоны. Обстоятельства привязывают человека к земле, крылья опускаются и отмирают, словно сорванные и забытые на скамейке полевые цветы. Так может быть с кем угодно, но не с поэтом. Он способен поднять любовь на такую высоту, где ничто и никто не может помешать ее расцвету. В стихотворении «Чужая» (1903–1906 гг.)[92] речь идёт именно о таком чувстве. Нотки обречённости звучат в речи героя, посмевшего полюбить чужую жену. При этом он полон внутреннего достоинства, которым нельзя не восхищаться. Большое чувство возвышает! Особенно прекрасным и чистым оно становится тогда, когда любящие не могут быть вместе. Интересно, понимал ли поэт тогда, насколько важной для него окажется сердечная закалка, мужественная способность и готовность любить на расстоянии, ведь пришлось же ему потом, на чужбине, издалека любить русских женщин, друзей, родные воронежские пейзажи?..

Лирика Бунина живописна. Бунин-поэт как будто бы впитал в себя мироощущение знаменитых художников своего времени, с которыми водил дружбу. Но любовь в изображении этого русского поэта поражает не только силой художественной изобразительности. Она всегда подчинена загадочным внутренним законам. Они человеку неведомы, но в минуты просветления он может их почувствовать и воспринять. Вспомним о роковом предназначении любви. Сопряжённость понятий «любовь» и «смерть» для Бунина – очевидный и непреложный факт. Катастрофичность бытия, непрочность человеческих отношений и самой жизни для поэта не требуют доказательств. В его миропонимании это печальные аксиомы любой человеческой судьбы. В одном из писем поэт вопрошает: «Неужели вы ещё не знаете, что любовь и смерть связаны неразрывно? Каждый раз, когда я переживал любовную катастрофу, а их, этих любовных катастроф, было немало в моей жизни, вернее, почти каждая моя любовь была катастрофой – я был близок к самоубийству».

Богиню любви в лирическом пространстве Бунина часто вытесняет богиня печали[93].

А вот отрывок из стихотворения «В старом городе» (1901 г.)[94] и мрачное описание лунной ночи в стихотворении «Светло, как днем, и тень за нами бродит» (1901 г.)[95]:

Там в садах платаны зацветают,нежно веет раннею весной,а на окнах девушки мечтают,упиваясь свежестью ночной.И в молчанье только им не страшенблизкой смерти медленный дозор,сонный город, думы чёрных башени часов задумчивый укор.-– —Светло, как днём, и тень за нами бродитВ нагих кустах. На серебро травыЛуна с небес таинственно обводитСияние вкруг тёмной головы.Остановясь, ловлю твой взор прощальный,Но в сердце холод мертвенный таю —И бледный лик, загадочно-печальный,Под бледною луной не узнаю.

Бунину свойственно стремление поднять простое земное чувство до уровня, когда оно открывает душе тайны мироздания. В философском стихотворении «К прибрежью моря длинная аллея» (1900 г.) у лирической героини нет имени. У того, о чём хочет сказать автор, названия не бывает: это нечто «несбыточное», «мечты созданья». Мысленный взор поэта обращен к вечности, где мы есть существа, стоящие на какой-то одной, чётко очерченной ступени. Об этом говорит сам прибрежный пейзаж[96].

Сверхчувствительность Ивана Алексеевича, безусловно, обострилась в свете социальных катастроф, потрясших Россию в начале ХХ века. Его лирика наполнилась новым грозным значением. «Любовь прекрасна» и «любовь обречена» <…> Эти понятия окончательно совместились и совпали, затаив в глубине каждого произведения (рассказа или стихотворения) личное горе Бунина-эмигранта, вынужденного покинуть Родину с новым, уродливым лицом революционных перемен. Бунин говорил жене Вере Николаевне, что «он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга, что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает её». То же настроение – в поэтическом признании: «Пыль Москвы на старой ленте шляпы / Я как символ свято берегу». Женская красота, счастье, слава – всё приобретает ощущение бренности и обречённости в стране, где и весна, по меткому выражению Бунина, какая-то окаянная. Поэту, влюблённому в прошлое, только и остается, что лелеять воспоминания. В стихотворении «Что впереди? Счастливый долгий путь…» (15.IX.22.) «счастливый путь» автор предрекает молодой лирической героине, но уже не себе[97].

Если помнить, что красота, любовь, молодость, гармония всегда для Бунина оставались почти тождественными понятиями, а образы родной природы неизменно участвовали в любовном трепете сердец, то революция, уничтожившая духовную и материальную сущность Руси, потерявшей красоту людей, и физически отдалившая от писателя-эмигранта родную природу, должна была поглотить вдохновение Бунина-поэта.

В эмиграции Бунин почти не пишет стихов. Любовь к женщине из поэзии перешла в прозу, здесь успешно прижилась и дала блестящие плоды в виде цикла рассказов «Тёмные аллеи». И в бунинской прозе любовь опять же волнует трагическим звучанием, ещё более пронзительным и очевидным. Герои, опаленные страстью, гибнут. Правда, тут стоит сделать оговорку. Что считать у Бунина прозой, а что стихами – это ещё вопрос! Автор не разделял себя на поэта и прозаика, однозначно называл поэзией всё, что написал, утверждая: любой рассказ может изложить в стихотворной форме. И всё же мы не станем углубляться в тему жанров и остановимся на привычном понимании поэзии.

Итак, прозрачный источник поэтической любовной лиры в эмиграции у Бунина как будто бы иссяк. Зато обострилась ностальгия. Любовью к Родине пронизано всё созданное им за границей. Процитируем первые впечатления писателя, навсегда оставляющего Родину. «Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти дома и умерли смертью здесь. Вот мы смертью смерть поправшие. Думаем только о том, что теперь там… Интересуемся только тем, что приходит оттуда?» Немногочисленные стихи, написанные в эмиграции, пронизаны чувством одиночества, неприкаянности и тоски.

Если Блок в своё время воскликнул «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!» («На поле Куликовом»)[98], то Бунин мог бы сказать: «О, Русь, жена чужая!» И это был бы, увы, никем не услышанный крик боли, мольба о помощи и сочувствии… Сегодня масштабная фигура Ивана Алексеевича как писателя, мыслителя, общественного деятеля оценена вполне адекватно. Осмысляя книги, дневники и письма Бунина, свидетельства его близких, друзей, возлюбленных, мы открываем не только его, но и Россию, и самих себя.

1.4. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус: Европа и Россия в 1920 году

Статьи, написанные Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковскими для варшавской газеты «Свобода» почти сто лет назад, звучат в наши дни как весьма современное, тревожное предупреждение. Мережковский учил читателей изыскивать онтологическую символику даже в таких бытовых деталях, как запах[99].

Ночью 24 декабря 1919 г. супруги Мережковские бежали из советской России в возрожденную Польшу через Бобруйск, Минск и Вильно. Писатели давно сочувствовали полякам, Дмитрий Мережковский в своей лекции о творчестве Адама Мицкевича назвал их распятой нацией.

Жизнь супругов Мережковских в Польше можно условно разделить на четыре периода. В течение двух месяцев, начиная с середины февраля 1920 года, они жили в гостинице «Краковская» в Варшаве. Весной, по любезному предложению опекавшего их молодого друга петербургских времен, художника и литератора Юзефа Чапского, Мережковские поехали на две недели отдохнуть в родовое имение графов Чапских Морды под Минском.

Третий период – Зинаида Гиппиус назовет его «новой варшавской фазой» – продлится до пятницы 31 июля 1920 года. Все это время Мережковские будут жить на улице Крулевской в доме 29 а – напротив Саксонского сада. В субботу 17 июля 1920 года выйдет первый номер созданной ими политической, литературной и общественной газеты «Свобода», девизом которой стали слова – «За Родину и свободу». На первой странице газеты «Свобода» объявлялось, что её ближайшими сотрудниками будут Б.В. Савинков, О.И. Родичев, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, Д.В. Философов.

Вернувшись из Гданьска (в своих мемуарах Гиппиус упорно называет его Данцигом) в начале сентября 1920 года, Мережковские поселились в гостинице «Виктория», где провели ещё полтора месяца, покинув Варшаву 20 октября 1920 г. (12 октября 1920 г. между Польшей и советской Россией было подписано перемирие). Этот четвёртый период Зинаида Гиппиус характеризует как последний и самый несчастный, что объясняется отчуждением и растущей агрессивностью со стороны многолетнего близкого друга семьи Мережковских Дмитрия Философова, попавшего под обаяние Бориса Савинкова, ставшего фактическим издателем и руководителем газеты «Свобода» и сделавшего журналиста Александра Гзовского полноправным редактором газеты, все меньше считавшимся с мнением других сотрудников, о чем с огорчением и болью пишет в своих мемуарах Зинаида Гиппиус. Именно в это время – в августе – сентября 1920 года – Гзовский публикует на страницах «Свободы» вторую редакцию повести собственного сочинения «Палачи революции», уже печатавшейся в «Минском курьере». В 1921 году предприимчивый литератор выпустит ее третьим изданием – отдельной книгой на польском языке под интригующим заглавием «В государстве красных людоедов. Повесть из жизни большевистской России».

Приехав в Варшаву, супруги Мережковские довольно быстро разочаровались в своем близком друге Борисе Савинкове, не выдержавшем испытания конкретной организаторской деятельностью на благо России, как её понимали З. Гиппиус и Д. Мережковский. К осени 1920 года и уже было трудно поверить, что еще несколько месяцев назад в очерке «Иосиф Пилсудский» Дмитрий Мережковский писал о нем: «Я назвал Бориса Савинкова как единственного сейчас русского человека в Европе, способного что-нибудь сделать для «третьей» России. Мне трудно было говорить о Савинкове: он мой друг многолетний, человек слишком мне близкий».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Спустя год, в июле 1900 года, поэт отмечал: «Два новых журнала «Жизнь» и «Мир Искусства» взбудоражили умы… сезон, который только что закончился, выказал больше жизни, чем предшествовавший. Неизбежный раскол между «отцами» и «детьми» поднял температуру жизни в журналистике». (Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья. – М.; Шуя: Алгоритм, 2007. – С. 56.)

2

Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. – М.: Издательство Сабашниковых, 1997. – 341 с.

3

Иванова А.С. К.Д. Бальмонт – переводчик английской литературы. Иваново – СПб.: Издатель Епишева О.В., 2009. – С. 16.

4

Боулт Джон Э., Теркель Е. Литературное творчество Льва Бакста // Лев Бакст. Моя душа открыта. Кн. 1. Статьи. Роман. Либретто. – М.: Искусство – ХХI век, 2012. – С. 19.

5

Бакст Л.С. Моя душа открыта. В 2 кн. / Сост. Е. Теркель, Дж.-Э. Боулт, О. Ковалева (Записки художника). – М.: Искусство XXI век, 2012.

6

Бакст Л.С. Серов и я в Греции. / Дорожные записи. (Земной шар глазами художника.) – М.: Государственная Третьяковская галерея, 2016. – С. 124.

7

Рассматривая их, вспоминаешь отзыв авторитетного московского искусствоведа Ю.Я. Герчука о графике художника: «…отдающая беломраморным холодком изысканно-линеарная неоклассика Льва Бакста». Герчук Ю.Я. Искусство печатной книги в России XVIXXI вв. – СПб.: Коло, 2014. – С. 276.

8

«Для работ Бакста, опубликованных в «Мире искусства», характеры легкие, ажурные, сочетающие мелкий штрих и точечную линию… более лаконичные и строгие заставки к стихотворениям Бальмонта, строящиеся на противопоставлении больших чёрных и белых пятен. Все эти рисунки носят декоративно-орнаментальный характер». Пружан И.Н. Лев Самойлович Бакст. – Л.: Советский художник, 1975. – С. 39.

9

В. Круглов так оценил эти работы Бакста: «В виньетках к остро символистским стихам Бальмонта «Я – изысканность русской медлительной речи», «Предопределение», «Слияние» важную роль играет сопоставление пятен черного и белого. Их мотивы также навеяны античностью, они тоже лаконичным и строги, но более метафоричны, многозначны по смыслу, порой мрачноваты по настроению». Круглов В. Баксту 150 лет // Лев Бакст. Альманах. Вып. 470. – СПб.: Palace Editions, 2016. – С. 19.

10

Круглов так оценил эту композицию: «Это – редкое в живописи русского символизма произведение, посвященное интимной сфере бытия современников. Оно – автобиографично. Здесь «осень» – время года, метафора человеческих отношений и самочувствия людей. Как метафора воспринимается и напоминающая лицо человека ваза, полноправный герой картины, «затесняющий» фигуры персонажей (в них узнаются Бакст и его жена Л.П. Гриценко-Бакст), связывающий и разделяющий их завораживает магический ритм свисающих из вазы переплетений ветвей, листьев и гроздьев винограда, которым вторят плавные очертания сосуда, рисунок вьющихся тропинок, то сходящихся, то разбегающихся в сумеречной дали парка». Круглов В. Баксту 150 лет // Лев Бакст. Альманах. Вып. 470. – СПб.: Palace Editions, 2016. – С. 34.

11

«В синем небе пролетают, улетают журавли, // С долгим криком пропадают, как видения, вдали. // Май потух, сгорело лето, осень хмурая пришла. // Вместе зелени простерлась бледно-серая зола. // Как обманутая, плачет потускневшая земля, // Как обиженные, смотрят обнажённые поля. // Нет стеблей зеленокудрых, нет пурпуровых цветов, // Только лес ещё мерцает светлым трауром листов, // И в прозрачности небесной грусть глубокая видна, // Грусть о том, чаша жизни вся осушена до дна». Бальмонт К.Д. Несобранное и забытое из творческого наследия. В 2-х т. Т. 1. Я стих звенящий. Поэзия. Переводы. / Сост., общ. ред., статья, примеч. и коммент. А.Ю. Романова; вступ. статья Р. Берда. – СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2016. – С. 52.

12

Алпатова Т.А. Метафизика Осени в поэтическом мире Г.Р. Державина и Н.М. Карамзина // Поэтика Г.Р. Державина и литературные диалоги. Коллективная монография. – Казань, 2017. – С. 49.

13

В. Круглов отмечает: «Художника уже в 1901–1902 годах отличало пристрастие к мотивам античности. Его утончённая линейная графика модерна навеяна древнегреческой мифологией и вазописью. Он вводит в композиции изображение амура, пути и фавнов, мотивы треножников, гирлянд, ваз. На игре плавных линий построены светлые, идилличные по настроению… заставки к стихотворению К.Д. Бальмонта «Ночь». Лев Бакст. 1866–1924. Каталог. Альманах. Вып. 470. – СПб.: Palace Editions, 2016. – С. 19.

14

Бакст Л.С. Серов и я в Греции. / Дорожные записи. (Земной шар глазами художника). – М.: Государственная Третьяковская галерея, 2016. – С. 44.

15

Бальмонт писал: «Мне дорог Гоголь как создатель «Вия» и «Страшной мести». Там же. – С. 89.

16

Там же.

17

Боулт Джон Э., Теркель Е. Литературное творчество Льва Бакста // Лев Бакст. Моя душа открыта. Кн. 1. Статьи. Роман. Либретто. – М.: Искусство – XXI век, 2012. – С. 21.

18

Общество художников Мир искусства на почтовых карточках. Каталог. – СПб.: Стандарт-коллекция, 2006. – С. 6.

19

Бальмонт считал одной из творческих задач писателя «творить Красоту». Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья. – М.; Шуя: Алгоритм, 2007. – С. 43.

20

Бальмонт отмечал: четыре стихии владеют судьбой большого художника – это «Россия, Природа, Женщина, Красота», под которой поэт понимал «красоту гармонического созерцания, красоту художественного творчества». Там же. – С. 162.

21

В письме В.Ф. Нувелю художник рассказывает: «Античный ужас» имела… крупный и шумный успех», в архиве художника сохранилось сорок вырезок из французских и английских журналов, посвященных картине. Бакст Л.С. Моя душа открыта. В 2 кн. /Сост. Е. Теркель, Дж.-Э. Боулт, О. Ковалева (Записки художника). Кн. 2. – М.: Искусство XXI век, 2012. – С. 139.

22

Круглов В. Баксту 150 лет // Лев Бакст. Альманах. Вып. 470. – СПб.: Palace Editions, 2016. – С. 16.

23

Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья. – М.; Шуя: Алгоритм, 2007. – С. 172.

24

Сейчас загорится для нас // Молодая луна. Вот – ты видишь? Зажглась! // Дышит мрак голубой. Ну, целуй же! Ты мой? Бальмонт К. Стихотворения. – Л.: Советский писатель, 1969. – С. 250.

25

…Я стоял у волны. // В ней качалась русалка нагая. // Но не бледная дева вчерашней луны, // Но не та, но не та, а другая… Там же. – С. 251.

26

Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья. – М.; Шуя: Алгоритм, 2007. – С. 80.

27

Бакст Л.С. Серов и я в Греции. / Дорожные записи. (Земной шар глазами художника.) – М.: Государственная Третьяковская галерея, 2016.

28

Бакст Л.С. Серов и я в Греции. / Дорожные записи. (Земной шар глазами художника.) – М.: Государственная Третьяковская галерея, 2016. – С. 124.

29

Бальмонт К. О русской литературе. Воспоминания и раздумья. – М.; Шуя: Алгоритм, 2007. – С. 80–81.

30

Беспалова Е. Бакст в Париже. / Серия «Художественные стили, направления, объединения. – М.: БуксМарт, 2016. – С. 16.

31

Стонет голубь, стонет сизый // У меня на крыше. // Опустели все карнизы, // Без касаток тише. // Скрылись ласточки живые, // Осень золотая. // Облаков немые выи, // Как змея литая. // Уж не вынудить нам лета, // Уж тепла не вымочь. // В красном, в светах желтоцвета, // Вот от, Змей Горыныч. Бальмонт К.Д. Несобранное и забытое из творческого наследия. В 2-х т. Т. 1. Я стих звенящий. Поэзия. Переводы. / Сост., общ. ред., статья, примеч. и коммент. А.Ю. Романова; вступ. статья Р. Берда. – СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2016. – С. 145.

32

Герчук Ю.Я. Искусство печатной книги в России XVI–XXI вв. – СПб.: Коло, 2014. – С. 263.

33

«Я верую во власть и в чару Змея. // Через него на утре бытия // открылось мне, что яркий возглас «я!» // Есть меч благого, хоть и нож злодее я… // …и выпь – как кобра, в грозный миг опаски // Люби живых, но только не забудь: // Был змеем каждый дух когда-нибудь. // Был змеем каждый дух когда-нибудь. // И в мире все, в уродстве и в прикрасе, // Не явь ли сна? Все лики – ипостаси // Единого. Рассыпанная ртуть. // Змеится травка к солнцу. И вздохнуть // Не может лес незмейно в вешнем часе. // Отлив змеи – в играющем атласе, // Волна змеей спешит переплеснуть. // Когда огонь любви чарует в теле, // В живой и мудрой храмине твоей, // Не змей ли ворожит на том пределе, // Где страстный Он желанен страстной Ей? // Гроза змеит свой знак, меж туч алея. // Змеина стеблем белая лилея… // Змея не вечно жалит… // Любя змею, люби и голубей… // Чрез каплю воли ты – всемирный Змей…». Бальмонт К.Д. Несобранное и забытое. «Я стих звенящий». Из творческого наследия: в 2 т. Поэзия, переводы. / Сост., общ. ред., статья, примеч. и коммент. А.Ю. Романова, вступ. статья Р. Берда. – СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2016. – С. 213–220.

34

А.Н. Бенуа вспоминал: «Фигура её на холсте была аккуратно вырезана и пришита к общей «радуге» среди всяких паяцов, кукол, барабанов, мячей, тележек и прочих игрушек. Любовь Павловна висела в своём новомодном парижском черной платье и в своей огромной чёрной шляпе! …Все в зале спрашивали друг друга, что это за дама висит, как живая, среди игрушек?». Бакст Л.С. Моя душа открыта. В 2 кн. / Сост. Е. Теркель, Дж.-Э. Боулт, О. Ковалева (Записки художника). – М.: Искусство ХХI век, 2012. – С. 36.

35

Беспалова Е. Бакст в Париже. / Серия «Художественные стили, направления, объединения. – М.: БуксМарт, 2016. – С. 215.

36

Общество художников Мир искусства на почтовых карточках. Каталог. – СПб.: Стандарт-коллекция, 2006. – С. 18.

37

«Тьма нас ласкает. Кончился день. / Что же ты плачешь? Видишь – мы рядом – / Будем друг друга тихо любить. / Что же ты смотришь горестным взглядом? / Или не можешь полдень забыть? / Все, что смущало, все, чем обманут, / Встало волною, плещется в грудь. / Звёзды светить нам дважды не станут. / Ночь убывает. Снов не вернуть. / Серая чайка плачет над морем. / В Небе свинцовом тусклая мгла. / Ах, не расстаться с тягостным горем! / Где же мы были? Ночь уж прошла». Бальмонт К.Д. Избранное. – М.: Аделант, 2011. – С. 64–65.