Сын Ра. Волшебный эпос

Разгневался не на шутку витязь, да всю ту кружку с пойлом ядовитым в рожу гадкому старичонке и выплеснул, а сам повернулся, голову руками обхватил – и бежать пустился.

Долго бежал Яван, удаляясь от места того неприятного. И чем дольше он бежал, тем меньше у него любви к миру в сердце оставалось, и тем сильнее он к Ра любовью разгорался.

Наконец перестал он бежать, остановился, окрест глянул, а вокруг пустыня лишь голая раскинулась – никого и ничего не было рядом. С укоризною подумал тогда Яван: «Да как же я мог любить этих ничтожных людишек, жалких, подлых и мелких, кои копошатся на земле, словно куча червей, всё загаживая и всё вокруг пожирая! С какой ненавистью мы себе подобных уничтожаем, с какой страстью мучаем их и терзаем! Мерзкие, глупые, жадные, себялюбивые твари!..»

Слёзы горькие у Вани потоком из глаз побежали, смывая с лица жёлтую пустынную пыль. И сердце в груди у него забилось сильно-сильно. Зато теперь он наконец прозрел – прозрел к единому богу! С трепетом душевным он вдруг понял: есть лишь одна истая, праведная и нерушимая любовь – любовь к богу милосердному, всемерно пекущемуся обо всех своих творениях.

Посмотрел Яван вверх и вперёд пылающим взором – и о-о-о! – узрел Ра он там, ярче тысячи солнц воссиявшего! И вроде бы не так уж далеко он был, восхищающий к себе зовом неизъяснимым.

Умилился Ванюша до глубины души и страстно на зов этот могучий он потянулся. В экстазе почтительности уничижительной и покорности доверительной пал Яван на колени пред сим образом, а потом рухнул он ниц и пополз, благоговея, к Ра, стараясь приблизиться, насколько это было возможно, к объекту своего почитания.

Долго он полз вперёд, преисполненный страха божия, – аж даже приустал малость. Наконец не выдержал Ваня, остановился и обратил лицо своё грязное к пресветлому лику.

И вот же неожиданность! Ра вроде как удалился от него и собою померк. Что за диво такое?! Или это ему померещилось?

Опять уткнулся Яваха в песок горячий и с удвоенной прытью пополз к Ра. Полз-полз, полз-полз, и совсем уж из сил повыбился. Вновь тогда он остановился, к богу взор устремил – ба-а! – а Ра ещё дальше от него отдалился и ещё более светом своим умалился.

В недоумении полнейшем и с горечью в душе поднялся Яван с колен и растерялся тут уж совершенно. Такой жуткой минуты не испытывал он никогда. Показалось ему вдруг, что он единственный на белом свете только и существует, а всё остальное – лишь тени обманчивые да бескрайняя вокруг пустота… И в тот же самый миг, откуда-то изнутри, из самого сердца, кажись, дивный засиял ему свет, совсем даже не яркий, а тёплый, ласковый и родной, – и несказанно притом живой.

И голос, невероятно какой-то знакомый, тихий такой да спокойный, у него в голове вдруг зазвучал, прямо в оголённое Ванино сознание впечатываясь:

– О, сын мой возлюбленный – не гонись зря за целью призрачной! Ведь любовь вселенская и в едином живёт и во множестве! Единый Себя через множество любит, а множество лишь через единство себя полюбить сможет! Иного же не дано…

Тут свет мягчайший медленно меркнуть начал и вскорости полностью угас, а у Явана в ушах ещё долго эхом звучало: «Иного же не дано… Иного же не дано… Иного же не дано…» Покуда, наконец, и этот отзвук чудесный из мыслей его не исчез.

…Проснулся Яван на постели своей мягкой весь сплошь в поту лихорадочном. Сперва-то он лежал, словно олух, не помня как его зовут, и где он находится. Полежал он чуток, будучи в прострации, да с мыслями помаленьку и собрался.

И вернулась вдруг в сознание его память – вся память без остаточка, коя с рождения в нём отпечаталась!

Покумекал тогда мал-мало Ваня, то да сё в уме своём сопоставил, да к себе самому и обратился с такими словами:

– И какого рожна дорожка кривая тебя сюда занесла, а? Какой ты, к чертям, Яван Говяда, коли упился сладкого яда? И чего ты здесь лежишь, словно под ёлкою шиш? А ну-ка, гад – вста-а-ать!!!»

Да с постели катапультированно подскакивает.

С удивлением необычайным, точно впервые всё видит, огляделся ошарашенный витязь и на обстановку роскошную воззрился. Повращал Яван выпученными буркалами, икнул пару раз и принялся машинально по комнате шарить, шкуру львиную и палицу ища. В углах поискал – нету, в шкафах посмотрел – тоже нет. Всё кругом обшукал, а не нашёл ни фига, и среди поисков этих, этак случайно, глянул Ваня на зеркало, висевшее на стене. Он в то время как раз стоял на четвереньках, поскольку закоулочки осматривал последние.

И узрел Ванька в зеркале своё отражение, и даже сперва онемел. Право слово, видок у доблестного воина был ещё тот. Привстал Яваха с пола, приблизился к зеркалу-коверкалу на ватных ногах и вперился в своё отражение во все-то глаза. А из зазеркалья на него уставился… Не, не витязь неуязвимый. И не могучий богатырь. И уж не Ра сын-то!

Ферт пялился на Ваню смазливый. Ага! Волоса у этого повесы были длинные, в красно-малиновый цвет окрашенные, и даже в косички заплетённые; в обоих ушах у него по большой серёге висело в виде змей, причудливо изогнутых, по виду золотых и самоцветами украшенных; а на шее нечто вроде цепи лежало, или скорее ошейника, опять же из золота сделанного да из драгоценных каменьев. Ну и лицо возмутило Ваню не менее, а вернее мордень – всё табло его раскрашено было очень: и глаза, и брови, и губы, и щёки… Даже на подбородке массивном и на лбу широком и то посверкивали какие-то блёстки.

Оглядел себя Яван, словно не веря глазам: на пальцах его с ногтями цветными да длинными перстни массивные нанизаны, на плечах рубашка голубая из тончайшего материала накинута, а всё тело умащено было какой-то дрянью и до того сладко и приторно пахло, будто он был девицей-белоручкой, а не парнем могучим.

Чёрт-те что короче! Позор!

Взбеленился тут Яванище не на шутку. Размахнулся он, да так треснул кулачищем по зеркалу, что разбежались по нему трещин змейки. Исказилось изображение ненавистное, раздробилось и осколками на пол осыпалось. А Яван тигром разъяренным бросился в ванную и первым делом украшения с себя посрывал да в углы пошвырял. А затем наполнил он ванну водой горячей, плюхнулся туда, и давай себя мочалить…

Долго он там возился, но всю навную «красоту» с себя смыл. Расплёл Ваня косички затейливые, гребнем их расчесал, а власа-то длинные – аж до низа лопаток ему достали. «Ишь какие длиннющие вымахали! – удивился он. – Давненько, видать, я в этом „раю“ чертячьем жизнь прожигаю! Вот те и три дня…»

Одел Ваня халат, причудливыми узорами расписанный, и вон из спальни вышел. Приходит в гостевую залу шагом размашистым и громовым голосом Навьяну призывает.

Не долго милаху кликал-то. Вот бежит и она, по виду весьма встревоженная. Сама, очевидно, только что со сна: в рубашечке лёгкой, сквозь ткань которой тела её очертания просвечивали, густые волосы гривою по плечам развеяны, а в глазищах вопрос проглядывается и явное недоумение.

– Что, что случилось, Ванечка? – остановившись и всплеснув руками, вопросила Навьяна. – Ты же сам на себя не похож прямо!

– Ты права, Навьяна! – гневно отвечал ей Яван. – Я и в самом деле не похож на себя ныне! Не иначе как слегка изменился…

Для убедительности руками он красноречиво в стороны развёл и продолжал уже несколько поспокойнее:

– В какую только сторону – вот вопрос! Я полагаю, что в непутёвую… А ты как считаешь?

И уставился на волшебницу нави тяжёлым взглядом стальных своих глаз.

Но Навьяна не смутилась нимало, взгляд Ванин с твёрдостью выдержала, а затем пожала плечами и уселась спокойно в кресло, а Явану на другое креслице указала, после чего Ваня, не сводя взора ярого с лица Навьяниного, присел тоже, на спинку откинувшись и ногу на ногу закинув.

– Ну так как же, Навьяна, – ещё раз спросил он, – нравится тебе мой видон?

– Да, – ответила та. – Я, Яванушка, полагаю, что всё идёт как надо, и чему быть суждено, тому быть и должно.

– Больно тёмно изъясняешься, – покачал головою Яван. – Это как же понимать тебя прикажешь?

– А так, милок-соколик, что я ведь тебя не неволила – ты сам у меня остался, добровольно. Разве, скажешь, это неправда?

– Хэ! И одурел я тоже добровольно от зелья твоего любовного?

– А разве тебе было плохо? Побойся, Вань, бога! Наоборот – хорошо, очень хорошо…

Вздохнул Яван, посмотрел на чаровницу сочувственно и тоном убеждённым молвил:

– Может быть это и так, только ваш навий «рай» – не для меня… Ухожу я, Навьяна!

– Но почему, Ваня, почему?! – с ноткой волнения душевного воскликнула волшебница. – Не понимаю я… Оставайся у меня и далее! Будешь в ладу вечно жить. На что тебе подлый и вредный мир?

Долго не отвечал Яван.

А потом глянул он Навьяне в глаза и такие слова ей сказал:

– Не по прави будет, Навьяна, чтобы сильный да знающий свой отдельный «раёк» для себя сколачивал, а на сирых и слабых с высокой башни плевал, несовершенство мировое презирая. Не для того нам мощь дана, чтобы себя лишь холить, а всех прочих в кабале неволить… Надеюсь, милая, ты чинить препятствия мне не станешь? А если станешь, то предупреждаю: зря это!..

Чародейка не отвечала. Закрыла она глаза свои, опахала, и словно там застыла. Задумалась глубоко, видно… Наступила тишина. Только птички пышнопёрые пели сладко где-то неподалёку, и ласковый ветерок шевелил Ванины волосы.

И тут вдруг – фур-р-р! – рядышком фонтанчик струйный прозрачной водой забил-зажурчал, и откуда-то, словно издалека, музыка струнная зазвучала, звуками своими чарующими сердце Яваново размягчая.

– Слушай, Навьяна, – прервал Ваня затянувшееся молчание. – Последний раз повторяю – мне ждать-то более недосуг – ухожу я!

А Навьяна, не открывая глаз, улыбнулась мягко да и отвечает ему загадочно:

– А отсюда нельзя уйти, Ваня – назад ведь дороги нету. Ну а если вперёд?.. Не знаю, дерзнёшь ли?

– Что за шутки ещё такие, Навка! – вскричал Яван чуть ли не в ярости. – Перестань говорить загадками!

– А я и не шучу, Ванюша, – всё так же спокойно продолжала та. – Ты же знаешь – я на вульгарный обман не способна. И к насилию грубому душа моя не лежит. Ну а если ты считаешь, что я тебе какое худо причинила, то можешь, не мешкая, в рожу мне плюнуть. Клянусь, не обижусь! А ежели, Вань, ты так не считаешь, то послушай, что я тебе скажу, в последний раз послушай…

Яваха на месте сидеть тогда остался и, очевидно, плевать в Навьянину рожу вовсе не собирался.

– Ну – я слушаю… – хмуро он сказал.

– Ты ныне, Вань, добровольно должен решение принять судьбоносное! – отчеканила Навьяно твёрдо.

– Да-а? Это какое же, интересно?

– А вот видишь кубок сей прелестный? – спросила его красавица и, открыв наконец прекрасные свои глаза, на сосуд рубиновый ему указала, стоящий на столике подле них.

– Вижу!

– Выпей, Яванушка, напиток перехода, только что мною для тебя изготовленный, – проворковала принцесса навья. – Выпей сей же час – и ты свой путь вновь обрящешь!.. Вот только вряд ли ты положению своему обрадуешься. Ну да на то воля твоя, и я тебе более не товарка.

Скривила Навьяна губы в горькой усмешечке и продолжала голосом странным:

– И признаюсь тебе напоследок, что полюбила я тебя, Яван Говяда! И в мыслях я, Ванюша, плохого тебе не пожелаю! Бабка мне сейчас внушает, чтобы я морок на тебя навела, но я того делать не стану, потому что… непонятный ты для меня человек, Ваня. Есть в тебе нечто… загадочное, что даже для меня остаётся тайной, и эта тайна надежду какую-то в душе моей рождает, светлую и далёкую, от коей сердце в груди ёкает… Пей, Ваня, пей и… прощай! Не свидимся мы с тобой более никогда.

Не ждал Яван от навьей волшебницы таковых слов сердечных. Глянул он удивлённо на прекрасную чародейку, а у ней из угла глаза слезинка выкатилась алмазная да скатилась, сверкая, по щёчке её румяной.

Схватил он тогда кубок бестрепетной рукою, подскочил на резвые свои ножки и хотел уж было выпить то зелье, не мешкая, да тут же и приостановился, затем подошёл решительно к Навьяне, и, приобняв деваху, в губы алые поцеловал её жарко.

Потом выпрямился наш витязь, взболтнул в кубке жидкость золотистую, очами засверкал и сказал:

– Прощай, Навьяна-краса! Спаси тебя Бог! Ура!

И выпил залпом зелье искристое.

Глава 13. Как наш витязь еле лез через дикий чёртов лес

И тут вдруг будто проснулся Яван, и словно пелена с его глаз упала. Не сразу само собой, не в миг, и не в минуту даже, ибо ещё какое-то время соображалка у Вани фурычить отказывалась, но всё же очухался он, проморгался, башкою потряс, глядь – а в руках у него верная палица!

И окрестности он стал с любопытством осматривать.

И что же? Ваня, оказывается, не в навном чертоге ныне обретался, а в чистом поле стоймя стоял. Перед ним вдалеке лес зеленелся, позади пропасть чернелася, а за пропастью горы громоздились. И ни избухи тебе, ни дворца, ни каната… Ну как сгинуло!

Яван-то лохматый был, как лешачина, и бородища у него выросла чуть ли не до пупа. На теле же у него шкура львиная, как и прежде, была накинута, а за спину перекинута сумень – вот и всё его имение, а в голове, понятное дело, недоумение.

«Вот те раз! – поразился Яваха. – Коли бы не волосы длинные да не борода, можно было бы подумать, что приснилась мне эта лабуда. А оказывается, я и вправду в нави обманной пропадал – и не дни, не месяцы, а скорее всего, года…»

Поклонился Яван до земли до самой папане Ра, и, поднеся палицу к губам, с чувством её поцеловал, а затем на плечи оружие он закинул и зашагал по направлению к лесу неблизкому. Идёт и думает про себя с досадой: «Ха! А ведь обманула меня Навьяна! Обещала мигом мою особу в Пеклоград доставить да, кажись, этот её миг я измерю ногами…»

А пить да есть ему тут захотелося – аж трудно представить! Ну в точности так же, как давеча, когда он в избу карги Навихи вступил, голодая да жаждуя, – таким же теперь и уходил он восвояси, ежели ещё не явнее.

«У этих навных – сплошной обман! – к лесу идючи, Яваха рассуждал. – Ничего истинного, видать, нету. Наваждение да и только… Зато время на уловки их мудрёные самое настоящее тратить приходится, а ведь времечко-то не вернёшь – что ушло, то ушло… Эх и сколько же годов я в мороке этой гостювал да в мареве обретался? Наверное, постарел уже сильно: ишь, бородища какая вымахала. Да-а, дядечка я таперя, видать, а может, и дедушка даже…»

Оглядел Ваня внимательно тело своё ладное. Да нет, вроде никаких изменений особых не наблюдалось: всё так же налиты были силою могучие его мышцы, – и ни тебе дряблости никакой, ни морщинки, ни жиринки, а в волосах – ни единой сединки. Сплюнул Яван в сердцах, перевёл взгляд на лес приближающийся да и думать забыл обо всём раздражающем.

И то ведь верно – ну его всё к бесу!

А тут и лес. Высоченный такой, густой, нехоженый, на наш даже чем-то похожий. И листва у него была зелёная. Всё вроде в том лесу было в норме: кусты да кочки, цветы да грибочки, трава да дерева… И гул в нём какой-то странный стоял, громкий такой, зудящий и на мысли нехорошие наводящий.

Подозрительно это Ване стало. Вот ступил он под сень сумрачную, ушки держа на макушке, и вскорости враз дотумкал, что там к чему, отчего и почему… Там же всяческой гнуси носились тучи: и мошки тут были, и вошки, и блошки, и разные крылатые сороконожки, комары да мухи бо́рзые, осы ещё и стрекозы, и множество великое других перепончато-членистоногих безо всякого уже звания, не имеющих никакого названия…

Кровососы то были окаянные! Ведь не успел наш Ваня и шагу по лесу ступить, как сия зудящая камарилья сверху донизу его облепила и принялась жалить да кусать куда ни попадя… Прямо уй стало Ване да ай! Не спасли его ни шкура львиная, ни небесная броня. Видать, не на такого супостата рассчитана была сия защита – поядрёнее врага ей вишь подавай…

Откровенно говоря, сюрпризом это стало для Вани, хотя, если припомнить, и на белом свете мошкара ему не менее, чем прочим, досаждала. Да и Дед Правед вроде говаривал, что бронь небесная сберегает от грозных тварей, и не обмолвился ни полсловом, что ещё и от комарья… В общем, худовато пришлось там Ване. Уж на что терпеливым он был парнем и закалённым витязем, а и то не стерпел таковского «гостеприимства». Завертелся он, будто ужака, и начал себя по рукам и по харе рьяно охаживать, а толку от того не получивши, ветку густую он обломил и ею принялся обмахиваться.

Чуток вроде поотбился, хотя эффекту от такого махания было мало: всё равно ведь кусали, гады!

Ну, естественно, настроение бравое у Ванька́ подупало. Ещё бы – такая напасть! Идти далее неинтересно ему как-то стало. Да и куда идти-то? Дороги никакой нету: чаща везде, бурелом, кустищи густые, с колючками всюду ветки – сплошные вокруг дебри.

И решил тогда Ваня прямо переть. Напролом ломанулся, скрипя зубами. Идёт, лезет, продирается, палицей машет, сушняк ломает, кусты ногами пригибает, да мало-помалу вперёд себя и пихает. На гнус уже и внимания почти не обращает – не до того.

Вот час так, другой проходит, потом ещё столько же, да и ещё с какой часик… Ну, конца и краю джунглям этим не видать! Хорошо ещё, что чутьём каким-то внутренним Ваня с курсом прямым не забывал справляться, поэтому с пути не сбивался – а то бы по кругу там плутал…

Неслабо он приустал. Жрать охота ему стала – страсть! А пить так и вдвое. Да из бочагов он пить не решался: вода вонючая в них была да гнилая, как словно жижа в навозной яме, и к тому же несметное множество всякой живности гадкой там, киша, плавало. Пригляделся к ним Ваня мимоходом – ну, думает, и проглоты! Добро, что невеликие собою, а лютые и прожорливые – ужас! Один другого чисто поедом едят, и соседушка в соседа натурально вгрызается.

И вообще – в лесу словно военные действия были развёрнуты. Кого только там нету! И птицы здесь были мерзкие, и зверьки дерзкие, и змеюки ползучие, и ящеры рыскучие… А разных жуков, пауков и другой пакости – ну просто прорва невероятная!

Богатейшая, надо признать, в лесу том была фауна, многообразная и безобразная. Да и флора была ей под стать. И единого чистого дерева нигде не наблюдалось: все какими-то плющами да лианами оказались увиты, слизняками вонючими пооблеплены, да грибами тухлыми поутыканы.

Поднял Яван голову кверху, глядь – а в кронах деревьев некие твари носятся крылатые, и визжат они на там как ненормальные. Видом навроде нетопырей, только окрашеные пёстро да ростом побольше. А на ветках вверху плодов было великое множество, с яблочко махонькое величиною, – красные такие сами да оранжевые. Вот эти самые плоды твари верещащие и пожирали да промеж собою за них дрались яростно.

Одна дерущаяся пара прямо в воздухе когтями тут сцепилась и, колотя друг дружку крыльями и пронзительно визжа, взяла да и свалилась под ноги Явану. Тот палицу быстро отставил да – хвать их! Поднёс к лицу мелких охальников и перекорёжился аж. Что за мерзкие твари! Напоминали они собою маленьких чертенят: худыми-прехудыми они оказались, аж рёбра торчали. Пузейки у них были кругленькие, ножки коротенькие, кривенькие, а концы крыльев лапками когтистыми оказались увенчаны. Мордочки же казались почти человечьими, только зленькими: глазёнки такие маленькие, зыркающие злобно во все стороны, ротики широконькие, острющих зубёшек полные, а носики длинные, мокрые и двигающиеся очень проворно…

И пока удивлённый Яван чёртиков странных разглядывал, один перепончатокрыл резко вдруг завопил и с остервенением в ладонь Ванину зубами впился, да тут же и второй его примеру последовал и вцепился в палец Ванькин с не меньшим остервенением.

Ну, тут уж бронь сработала как надо – неуязвимым остался для укусов Говяда!

Не добившись таким способом никакого проку, чёртики, как по команде, Ваню грызть перестали и вдруг заверещали шепеляво:

– Отпуш-ш-ти, ангел, не дави! Слыш-шь ты, верж-жила – раш-штопырь швои хваталы, кому говорят! А не то плохо тебе будет, ой плохо! Ш-ш-ш!..

А Яваха лишь усмехнулся молча и чуток посильнее сдавил упырёнышей.

– Ой-ой-ой! – завопили те наперебой. – Ш-што ты твориш-ш, недотёпа пож-жорная! Вше кош-шти попереломал, ображ-жина толш-штокож-жая, вше киш-шки повыдавливал! Ай-яй-яй! Отпуш-шти, ангел!

И до того смешно Явану от угроз злобных стало, что он громко расхохотался, тем самым силу хватки ослабив, а гадёныши крылатые только того и ждали: вырвались они из Ваниных дланей и восвояси шарахнулись.

Пошёл Яван далее, от гнуса веткой отмахиваясь, да не шибко-то далеко ему уйти дали. Поднялась в ветвях над ним целая вакханалия: ну адская туча налетела этих кровопийцев! Короткое время они над ним ещё шныряли да мельтешили, а потом вдруг всем скопом на него и кинулись. Мигом они его всего облепили, словно пчёлы в рое матку, и как начали его грызть да кусать… Аж зажмурился Ваня.

Само собою, ничего путного из этой атаки у чёртовой оравы не получилось. Зато Яван, в справедливом находясь негодовании, принялся себя по чём попало колошматить, а затем и вовсе на землю он пал и стал по ней кататься.

Моментально нечисти цельный рой и попередавил собою!

Отстали от него хищные упырёныши. Кто летать ещё мог, те на воздух взлетели да пуще прежнего загалдели, а потом то ли сверху на лежащего Ваню они опростались, то ли содержимое своих желудков на него извергли. Да и какая там была разница – у них ведь что рот, что задница: такой смерденью Ваню обгадили, что хоть нос затыкай!

Привскочил Ванята на ножки проворные, начал стряхивать с себя это дерьмо, и хоть не штука́ было его стряхнуть, да всё одно от вонищи было не продохнуть.

Огляделся Яван, а на земельке россыпь целая мёртвых да раненых паразитов валялася. Смотрит он далее и удивляется, ибо корни деревьев близстоящих вдруг на поверхность из земли повылазили, быстренько чёртиков оплели, и начали их в себя всасывать, – даже ещё и живых! Только чуфф-чуфф да цусс-цусс – слышно было, как страшные корни плоть сосут.

Ох и противная то была картина!

Осторожно далее Яван двинулся – и то! – с энтой живностью ухо надо было держать востро, а то, неровён час, насядут опять здешние твари, до кровушки охочие – а ну как не хватит на них броневой мочи?

Идёт Ваня вперёд, сквозь чащобищу продирается, да вверх поглядывает – не летят ли на него хищники окаянные? Только нетопыри эти чертячьи высоко в кронах мельтешат, но к Явану не суются, не приближаются – на всю округу лишь верещат.

Зато появились вдруг в количестве немалом огромные зелёные мухи, – вонь, видать, от него почуяли, – и до того богатыря нашего достали, что тому и света небелого уже не видать стало. Отмахивался он от них, отмахивался, а те лезут к нему всё равно: и в глаза суются, и в уши, и в нос, и в рот… Час, наверное, продлился, покуда Ванюха осатаневший от них отбился. Сам уже и не видит почти ничего – рожа вся сплошь опухла.

А тут вышел он на прогалину, ногою вперёд ступил, да в дыру и провалился. Палица же с плеча у него скатилася, в траву покатилась, а нога в провал ушла аж до паха. И в тот же самый миг вскрикнул от боли Яваха, ибо некто невидимый за ногу его ухватил зубами и стиснул её с силою страшной. А потом как вниз-то потянет! Едва-едва Яван за куст успел ухватиться, да вовремя смог остановиться.

Земля вокруг ноги его схваченной пообрушилась малость, и обнаружилась там большая нора, а из норы голова высунулась ужасная, коя держала ногу Яванову серпозубыми челюстями. Потянул Ваня ножку свою в горячке боли и вытянул на аршин длины из подземной норы чудище большое: то ли змея, то ли червя, то ли личинку гигантскую… Ох и страшное то было чудище! Ох и отвратительное! Всё тело у него блестящими кольцами оказалось покрыто, а на брюхе ножек кривых два ряда сучилося, коротеньких таких да когтистых. Ну, многоножка огромная чисто… Ещё успел Ваня глазёнки её увидать: небольшие такие, точно бусины круглые, жутким огнём горящие и на жертву свою глядящие.

Тут гад ногу Ванину опять как потянет. Кустище, за коий тот схватился – тресь! – и переломился. Поволок хищный червячище под землю свою добычу, и наш богатырь за травку даже ухватился, только не помогло это – волокёт его вражина мерзкий и всё…

И понял тогда Ваня, что нечисть сей же час в провал его затянет, коли он и далее на земельке будет валяться да всему удивляться. Собрался он с силами, огне́вился да по башке червячине кулаком как треснет!

Того аж судорога перекорёжила.

А Ванька ноженьку свою – дёрг! – и вырвал её из пасти да, не мешкая, к палице на карачках побежал. Схватил Ванюха проворно оружие своё грозное, над буйной головушкой взметнул его и хотел было гада подземного порешить, – да тут и остановился и палицу вниз опустил. Чего зря бить-то, когда червяк жуткий дух уже испустил. Пузом белым вверх он опрокинулся, телом длинным выгнулся, пасть раскрыл, – да и застыл. Только корчи предсмертные по нёму пошли. Пригляделся Ванька, а это, оказывается, он гаду черепушку кулачком своим проломил. Видать, здорово приложился с перепугу – врезал чудищу сильно!

Подождал немного Яван, покуда гад затихнет окончательно, а потом за башчищу его прихватил, да из норы и выволок.