Ведьма

«Вы все еще балуете меня! – воскликнула она, краснея. «Так до свидания! Это будет сегодня поздний ужин?»

«Может быть, дитя! Только не жди меня! Потому что, как я уже сказал …»

«О, я жду, и когда" берет с до девяти! Я не могу отведать кусочек без тебя! Да ест Гертруда одна!»

Она быстро поцеловала его в лоб и вернула его римскому эпиграмматику. Франц Лейтхольд посмотрел ей в глаза и пробормотал, потерянный во сне:

«Совершенно благословенная мать! Такая родная, такая умная – и такая благородная, прекрасная душой и телом! Пусть Бог Вседержитель всегда принимает их под свою милостивую защиту!»

Некоторое время он думал об этом. Как будто печаль дорогого воспоминания захлестнула его. Серьезная, слегка дружелюбная голова с величественной темной бородой лишь нерешительно склонилась над книгой и наполовину написанным листом, пока, наконец, Маркус Валериус Мартиалис не победил мягкосердечные порывы момента.

Тем временем Хильдегард легко спустилась по широкой деревянной лестнице. Когда она вышла на улицу, она все еще казалась нерешительной. Асфальтированная дорожка перед входом в дом вела налево в сад, направо – на Гроссахштрассе. Здесь находились тяжелые кованые ворота. После недолгого размышления Хильдегард повернула направо и повернула его на Тора на петлях.

Дорога была пыльной. Кое-где на легком ветру поднимались серо-дымящиеся вихри. Это было не очень привлекательно. Может, дальше было хуже.

Девушка как раз собиралась снова закрыть калитку и обернуться, когда появился красивый молодой человек в черном академическом костюме и поднял свой бархатный берет с почтительным приветствием. Молодым человеком был доктор Густав Амброзиус, глаустедтер по происхождению, как и отец Хильдегард. В прошлом году, незадолго до переселения хозяина, он поселился в Глаустедте в качестве врача, с отличием сдав экзамены в Гейдельберге и Болонье. Как сын долгожданной семьи – кроме него в живых никого не было – он быстро нашел признание в так называемых семьях Глаустедтов, патрициев, советников и купцов, особенно после того, как шестидесятилетний медицинский нотариус Линндорфер Штайнвег все меньше и больше отказывался от практики.

Отношения с Леутольдсом, конечно, строились на другой основе. Первый пастор Глаустедта, герр Мелхерс, друг детства Магистра и в то же время хороший знакомый семьи Амброзиусов, познакомил молодого доктора с Францем Энгельбертом Лейтхольдом по чисто социальным причинам, потому что он предполагал, что эти двое были классическими людьми. образованные, но один из них был весел. Наслаждение жизнью никоим образом не понравится мужчинам, которые, несмотря на разницу в возрасте, особенно понравятся друг другу. Во время этого вступления серьезный пастор, часто преследуемый эфемерными импульсами, не думал о сношении с Хильдегардой. Доктор Амброзиус нашел еще более приятным неожиданный восхитительный вызов на бис.

[341] Молодой врач происходил из соседнего дома, старинного замкового здания с круглой башней и величественной зубчатой стеной. Несколько лет здесь проживал Тухкрамер и советник Генрих Лотефенд, самый богатый человек во всем ландграфстве Глаустедт-Лих. Генрих Лотефенд недавно заболел лихорадкой, из-за которой он был прикован к постели на несколько дней и на полторы недели привязал его к комнате. Теперь пациент практически выздоровел. Доктор Амброзиус дал ему лишь еще несколько правил поведения на ближайшее будущее, а затем вылил вместе с ним кувшин Ассманншойзена на увитый виноградной лозой балкон для его будущего благополучия.

Хильдегард не расстроилась, что доктор Густав Амброзиус заговорил с ней и в те пять минут, что он оставался болтать у ворот, говорил о герре Лотефенде и других вещах. Молодой человек, который никогда не нарушал свою форму, но при этом обладал чем-то необычайно свободным и свежим, обращался к ней с первого дня. И поэтому она говорила с ним дружелюбно и не стеснялась, хотя чисто случайную встречу у ворот могли легко неверно истолковать и сплетничать плохие люди.

Наконец она сказала, мило склонив голову:

«Но я останавливаю тебя. Ваше время измеряется …»

«По-немецки: вы меня выписываете!» – пошутил доктор. «Я [342] уже почти извиняюсь. Я должен был это увидеть, ты собирался прогуляться».

«Сначала да», – ответила Хильдегард. « Я подумал о том, чтобы немного прогуляться до Гроссхаймера Форсте. Но когда я увидел пыль, я передумал. И когда я говорю о вашем своевременном времени, я имею в виду это серьезно. Все в Glaustädt знают, что вы сейчас почти перегружены».

«Конечно. Но вы также можете время от времени делать перерыв. Что ж, сегодня, однако, все еще есть несколько требований. Лихорадка мистера Лотефенда не единственная. Что-то витает в воздухе. Могу я попросить тебя, дорогая дева, от всего сердца порекомендовать меня твоему дорогому отцу? А теперь – приветствую!»

Он снова поднял свой темный бархатный берет и протянул ей руку. Хильдегард Леутхольд ударил без щепетильности, сказал: «Приятного вечера!» И медленно толкнул кованые ворота в замок. Пока Эмброуз шел в город с горящим лицом, она аккуратно взяла свой синий халат и прошла мимо парадной двери в сад.

Этот сад, состоящий частично из пригодных для использования грядок и частично из парков в версальском стиле, занимал четыре или пять акров земли между домом и Гроссахом. Посередине находился небольшой гранитный бассейн с бесчисленным количеством золотых рыбок. Через живую изгородь на южном краю открывался вид на соседние сады, приготовленные таким же образом.

Там, в увитой виноградной лозой беседке, сидел чрезвычайно богатый суконщик и советник Генрих Лотефенд. Он отсалютовал. Хильдегард Лейтхольд поклонилась. Семья Леутольдов поддерживала дружеские отношения с Генрихом Лотефендом и его женой Мехтильдис. Хильдегард нашла сорокашестилетнего мужчину, который с юмором рассказывал о своих путешествиях и приключениях во Франции, Италии и Австрии, очень интересным и весьма увлеченным его отцовской доброжелательностью. Не раз, когда она кормила золотых рыбок или чем-то занималась в их кроватях, по-прежнему величественный джентльмен медленно подходил к изгороди из боярышника, некоторое время задумчиво наблюдал за ней, а затем заводил с ней беседу. из которых, вероятно, у нее была кратковременная. Забыла о работе и уверенно подошла ближе. Генрих Лотефенд давно перестал заботиться о своем великолепно процветающем суконном бизнесе. У него была только большая часть дохода, а в остальном он жил исключительно своими хобби, особенно алхимией и географией. Он также занимался обширным цветоводством, так как он был большим другом природы в целом. Теперь Хильдегард втайне сожалела о том, что веселый, отзывчивый человек, который зимой так бредил пробуждением весны, был приговорен к безрадостному заточению в лазарете в такую славную майскую погоду. На самом деле она должна поздравить беднягу с его выздоровлением. Она как раз собиралась сказать ему приятное слово. Но к тому времени он уже ушел в дом. Ну тогда может завтра!

Полубессознательное решение, которое Хильдегард Леутхольд уже приняла, когда заметила клубящуюся пыль на шоссе, теперь было выполнено без промедления. Если бы она сидела здесь, на скамейке из коры, или там, под аркадами из листьев, то она могла бы рассчитывать, что Гертруда Хегрейнер со своей красно-коричневой садовой прялкой сядет рядом с ней в кратчайшие сроки и будет жаловаться на разные вещи. о неуклюжести горничной Терезы или о самых юных розыгрышах маленького Флориана. Хильдегард очень любила хорошую экономку, но в течение некоторого времени она была более чувствительна, чем обычно, к странному дыханию мелочности и отсутствия поэзии, исходившему от Гертруды. Она определенно чувствовала, что Гертруда Хегрейнер не совсем вписывалась в настроение этой чудесной Майский вечер.

Хильдегард Лейтхольд зашагала прямо к берегу Гроссаха. Открыв решетчатую дверь, выкрашенную в черный и зеленый цвета, она спустилась по неровным ступеням каменной лестницы, покрытой мхом. Здесь, на железном кольце береговой стены, лежала тонкая лодка. Хильдегард перетянула машину, упруго подпрыгнула и ослабила цепь. Потом взяла весла. Уверенной рукой она провела маленькую гондолу мимо садов загородного дома к лесу Линндорфер, где Гроссах, свернув на восток, затерялся между высокими стволами древних дубов, буков и лип.

Хильдегард упивалась спокойным скольжением по ярко вспыхивающим речным волнам. Дома слева, освещенные золотым сиянием сверкающего солнца, двигались, как пылающие образы снов. Кое-где над сияющими пляжными стенами висела сказочная мерцающая березовая ветка или пышная листва переполненных виноградных лоз, спускавшихся в воду. Из последнего сада доносился веселый детский шум и негромкая музыка. Затем постепенно вокруг воцарилась глубокая святая тишина. Это было похоже на предчувствие близкого одиночества в лесу. И вот первые тени деревьев растеклись по реке. Лес открывался своими благородными куполообразными сводами. Тростник колыхался направо и налево, или цветы незабудки цвели тысячами.

Сквозь поляну на южном берегу виднелись далекие черепичные и соломенные крыши Линндорфа. Голубоватый дым клубился над трубами. На солнышке было так чисто и уютно, как будто там не было ни беспокойства, ни горя. Хильдегард подумала о несчастном крепостном фермере, который так неожиданно променял свою деревушку на опушке леса на темницу дома с полом. Ее охватила глубокая жалость и ужасное горе. Но потом столетний дуб снова двинулся вперед… с силой, ее сильное сердце оторвалось от мрачных мыслей. Здесь царил истинный небесный мир Божий. Так что прочь печаль! Май был таким коротким, и таким коротким, как май, была молодость, по сути, все человеческое существование. Vita nostra brevis est – наша жизнь коротка – сказано в красивой студенческой песне, которую спели отцу под окном, когда он прощался с Виттенбергом. Она только что гребла, но не напрягалась. Вода еле слышно плескалась по килю, усыпляющая, как тихо гудящая колыбельная. Майские цветы на ее груди сладко пахли, хотя они немного опустили кубки. Между высокими стволами берега выпаслись два оленя. Когда гондола приблизилась, они медленно подняли свои прекрасные головы и с любопытством посмотрели на красивую девушку, сидевшую в планере. Но они не убежали.

Теперь Хильдегард достигла самого красивого места на всем течении реки. Гроссач снова описал здесь поворот и потому выглядел как тихий уединенный пруд, окруженный лесом, как жемчужина из своей раковины. Место непреодолимо приглашало повеселиться и помечтать.

Сегодня Хильдегард впервые так глубоко проникла в лес. Очарованная этой чудесной картиной, она решила здесь ненадолго отдохнуть. Она с силой ударила лодкой вбок, так что кончик киля заехал далеко на низкий берег. Обернув железной цепью стебель сломанной ивы, она удобно вытянулась в передней части гондолы, сунула руки под синий бархатный колпак и погрузилась в невыразимое чувство благополучия при виде нежного движущиеся вершины.

Так она отдыхала десять минут, когда приглушенный звук приближающихся шагов вывел ее из забвения. Она не знала страха. Ценных вещей с собой не было. Единственным ее украшением была горстка майских цветов, от которой пахла ее корсаж. Район вокруг Глаустадта также считается полностью безопасным после уничтожения большой банды разбойников в Фогельсберге. Тем не менее Хильдегард Лейтхольд начала. Только теперь она осознала, как необычайно одиноко здесь, на берегу реки, и как, по крайней мере, возможно, что какой-то бродяга воспользовался этим одиночеством, чтобы вторгнуться в нее с вызывающим попрошайничеством. Дорога, соединяющая соседние деревни, шла дальше на юг за Гроссач, но пешеходы [343] свернули больше в сторону города, в северной части леса, где были хорошо проложенные пешеходные дорожки и популярная гостиница, так называемый лес. таверна.

Хильдегард Лейтхольд выпрямилась, чтобы в случае необходимости быстро ослабить цепь баржи и столкнуть ее с берега. Затем над ольховыми кустами она увидела голову и грудь хорошо одетого человека, в котором сразу узнала своего соседа, богатого суконного клерка и советника Генриха Лотефенда. Крупная, широкоплечая фигура шагнула вперед и выразила радостное удивление при виде Хильдегард. Лотефенд носил дорогой фиолетово-красный дублет из тончайшей фламандской ткани, перевязанный всевозможными модными лентами, плюс бриджи из того же материала и блестящие мокасины с пряжками. Он низко поклонился, снял со лба широкополую шляпу советника и крикнул добродушным басом:

«Слава богу, что наконец-то я тебя догоняю, дорогая! Из своей лаборатории я видел, как вы ехали со скоростью стрела, но больше не могли дотянуться до вас словами. Итак, я пошел за тобой. Извини, но ты мне показался беспечным!»

Было что-то странно завораживающее и внушающее уверенность в манере этого человека в этом обращении.

«Небрежно? Почему? – спросила Хильдегард Лейтхольд, немного сбитая с толку.

«Ну, разве ты не боишься – ты, нежная и беспомощная маленькая девочка, – что какой-нибудь негодяй и вор может обидеть тебя, когда ты так беззащитно гребешь в этой пустыне? Я знаю, что вам нравится этот маршрут, и пока что вы тоже хотите его пройти. Однако в последнее время в районе Линндорфа снова появились всевозможные путешественники. Особенно группа цыган. Такая чернь невероятно нахальная. А ты, мой юный друг, вооружен не так, как я.

Он показал ей рукоять шведского всадника, который носил в левом нагрудном кармане.

Хильдегард вздрогнула. Вид посеребренного ружья сразу поразил ее воображение.

«Серьезно? – запинаясь, спросила она. « Я ничего об этом не знал».

«Что ж, совет не суетится по этому поводу, потому что негодяи еще не появились по эту сторону Гроссаха. Не хочется раньше времени расстраивать умы в Глаустедте. Возможно, их схватят и отправят в Дернбургше как можно скорее. В конце концов, вам здесь, несомненно, грозит серьезная опасность. Только подумайте, как близко это к горам. Если с тобой ничего не случилось, кроме того, что тебя утащили, чтобы вымогать у отца хороший выкуп …»

Генрих Лотефенд преувеличил. Группа цыган недавно появилась возле Линндорфа и Кенигслаутерна, но люди лишь мимоходом украли у фермеров несколько цыплят, а затем, из вполне обоснованного страха перед жестокостью Глаустадт Хермандад, двинулись дальше. близлежащая граница. Лишь шестидесяти-семидесятилетний отставший был пойман вчера, подходя к хозяину усадьбы недалеко от Косвига, чтобы выпить. Тем временем Хильдегард Лейтхольд забеспокоилась. Ей приходили в голову странные приключения, о которых Гертруда Хегрейнер рассказывала ей в детской в Виттенберге, и живое воображение молодой девушки внезапно раскрыло самые яркие возможности. Со стороны герра Лотефенда было честно и мужественно то, что он так дружелюбно обошелся с ее неосторожностью.

«Если я посоветую тебе, – продолжил суконник после паузы, – ты воспользуешься моей компанией сейчас.»

«Да? Вы хотите видеть меня в лодке?»

«К сожалению, мне не разрешено делать что-либо подобное. Врач запрещает ' с. Доктор Ambrose вы, наверное, сказал, что да, я затянуты себя в последнее время. Жестокая лихорадка. А вечером здесь из воды поднимаются всякие пары. Человек, который только что исцелился, не безнаказанно подвергается их воздействию. Но ты можешь спокойно оставить лодку здесь, у дерева, и пойти со мной. Лодку не украдут у вас тайно. Это никому не пригодится. Вора, который затем его возглавит, будет легко поймать».

Как назло, в воздухе раздался яркий свист, как будто тунец издалека подал знак своему прячущемуся товарищу. Возможно, это был безобидный возчик недалеко от лесной таверны или рыбак, живущий под влиянием Глаубаха. Но этот свист решился для Хильдегард, который странным и пугающим образом действовал ей на нервы. Она немного прикусила губу, взяла ивовый пень за верхний узел и быстро прыгнула на берег.

«Я благодарю" Вас, сэр Lotefend! Она сказала, вздохнув. « Возможно, вы правы; если бы судьба распорядилась так, я бы вряд ли был застрахован от нападения на узкую речку, которая даже не глубока. Завтра пришлю садовника и заберу лодку домой. А до тех пор он, вероятно, будет в покое. Но очень жаль, что этого мерзкого народа лучше не держать под контролем. Я так люблю грести!»

«Это тоже прекрасное удовольствие, особенно летом. Если бы у меня не было моей проклятой лихорадки …»

«В следующий раз я поеду в старый Хардт. Вот и вы в открытом поле, между полями и лугами».

«Вы, вероятно, сделаете это. Конечно, там не так красиво, как в Lynndorfer Hochwald. Но пословица верна: лучше сэкономить, чем жаловаться.

Хильдегард завязала цепь еще крепче, а затем поправила майские цветы, которые немного ослабли, когда она наклонилась. Теперь она разгладила свой голубой халат, немного приподняла его и приготовилась следовать за дружелюбным советником.

3.

Минуту они молча шли бок о бок по заросшей травой дорожке у реки. Хильдегард Лейтхольд молчала, потому что серьезно обдумывала, как быстро все может измениться в человеческих делах. Вряд ли сначала красивый, доверчивый выход, а затем внезапно пренебрежительное чувство незащищенности и осознание того, что поступили безрассудно и глупо. Генрих Лотефенд молчал, потому что был непреодолимо опьянен близостью прекрасной молодой девушки здесь, в тихом лесном одиночестве. Если бы Хильдегард наблюдала за ним лучше, она бы заметила, как его кулак, который держал длинную палку с золотыми пуговицами, нежно дрожал и только постепенно становился сильнее и надежнее.

Через некоторое время мистер Лотефенд начал теплым глубоким голосом:

«Давно, дорогая девственница, мы не виделись. Я хвалю тот факт, что первый выход скоро свяжет меня с тобой, мой дорогой друг».

«Это правда я? « Спросила молодая девушка, глядя вверх. «Ты дружишь со мной?»

«От всего сердца! « Заверил Лотефенд. « У рекламщика должна быть какая-то сущность, которой он придерживается в подлинном самоотверженном участии».

«Как мило с вашей стороны оказать мне такую щедрую услугу! Я даже не знаю, как я все это заработал. А пока – я тоже могу вам признаться, что вы дорогой друг и сосед, которого я хочу снизу вверх. Да, как мне сказать …? У вас такие веселые, свежие манеры, не такие тяжелые и непослушные, как у других мужчин вашего положения и возраста. Я думаю, это потому, что ты такой умный и многое повидал».

«Вы мне льстите, – сказал советник. « Я думаю, что вы более свежи и сильны, чем другие, – не потому, что я умнее или опытнее, а потому, что у меня всегда было теплое, восприимчивое сердце. Молодость не зависит от возраста. Во мне живет что-то, дорогая Хильдегард, что связано с вашим существом. Когда я вижу и слышу вас, я полностью чувствую себя молодым зеленым двадцатипятилетним фанатом. И, честно говоря, теперь я почти думаю, что сохранил себя таким молодым, потому что я никогда не был по-настоящему молодым».

Хильдегард изумленно посмотрела на его пылающее лицо. [346] Он казался ей странно изменившимся. Черно-карие глаза с длинными ресницами вспыхнули и заблестели.

«Я вас не понимаю», – невинно сказала она.

Советник тяжело уронил голову на грудь. Несмотря на все его искреннее и глубокое возбуждение, в этом жесте было что-то театральное, преднамеренность, которую даже ничего не подозревающая Хильдегард считала странной.

«Да, да, – мрачно сказал он, – вы меня еще не знаете. Ни я, ни моя судьба. О, что бы я дал, чтобы наконец рассказать вам эту судьбу! Верный истине, а не искаженный злобой завистников и клеветников».

Дорога была в нескольких локтях от русла реки. Справа в чаще лежал срубленный ствол дуба.

«Я немного устал», – продолжил торговец тканями. «Если ты не против, давай отдохнем здесь несколько минут. Мы все еще приходим домой в темноте.

«Если ты имеешь в виду…»

«Я в долгу перед тобой. Сильная лихорадка забирает даже самых пылких. И сегодня мой первый выход».

Они сели.

«Да, дорогой друг, – начал Лотефенд, – я должен еще раз подчеркнуть, как хорошо, наконец, снова быть рядом с тобой. Ты почти позволил мне умереть, не позаботившись о больном».

«Вы ошибаетесь. Их несколько раз присылали к вам, чтобы узнать. Мы также слышали от доктора Амброзиуса, что через короткое время вы оказались вне опасности. Между прочим, я бы сам хотел дождаться твоей милой жены, но отец запретил. Он опасался возможности заражения. Вы знаете, как нежно он заботится о своем ребенке!»

«Я не учел этого. Ваш достопочтенный отец прав, когда охраняет такое сокровище, как зеницу ока. Если бы мне посчастливилось иметь такую дочь, как ты, или даже такую жену, я был бы таким же.

Некоторое время он молча смотрел в землю, пока изумленная Хильдегард играла с полусохшими листьями сломанной ветки. Затем внезапно он продолжил устрашающе шепчущим голосом.

«Как видишь, Хильдегард, я самый одинокий человек на свете.»

«Вы серьезно говорите?»

«А как иначе? Почему вы спрашиваете?»

«Ну, до сих пор у меня было прямо противоположное впечатление. Я говорю: « Ты уже раньше, всегда рада, что я нашла тебя и опрятна».

«Да, с тобой, в доме твоего отца или в компании. Это не мешает мне быть глубоко несчастным дома в моих четырех кольях. Дорогая Хильдегард! Ты молод как майский день и мир твой. Вы не представляете, что это значит – пустынная, деформированная жизнь».

«Но я вас прошу! Вы, вы упустили свою жизнь? Самый богатый и уважаемый Крамер из Глаустедта, для которого все на земле процветало согласно его желаниям, влиятельный, уважаемый советник …»

«Внешнее не делает это в одиночку. Я как птица в золоченой клетке. Внутренние мучения не поддаются описанию».

Хильдегард чувствовала себя странно неуютно. Тон, которым говорил этот человек, казалось, в полную силу исходил из глубин смертельно раненного сердца. И все же, когда она подумала, каким жизнерадостным и крепким он был раньше…

«Но что вам не хватает? "Она наконец выпалила.

«Самостоятельные страдания! – мягко сказал он. « Вы никогда не замечали этого, несмотря на все усилия, которые я приложил, чтобы сохранить это в секрете? Конечно, вам всего девятнадцать, и вы не имеете ни малейшего представления о несчастьях человечества. Поверьте, это ад на земле принадлежать женщине, которую вы не любите!»

«Я вас не понимаю. Разве ваш брак с миссис Мехтильдис не был бы счастливым? Но до сих пор я всегда слышал обратное. И зачем, я спрашиваю, ты мне все это рассказываешь, девственница, которая еще так малоопытна?»

«Потому что я безгранично доверяю тебе. Потому что я… Но теперь позвольте мне заранее объяснить, как могло случиться, что я женился на этой женщине …»

«Я должен это слышать?»

«Да, дорогая Хильдегард! Угостите меня – это облегчит мое сердце. И я надеюсь, вы меня не осудите».

«Ну тогда говори! Но я действительно не знаю …»

«Просто уходи – и слушай! Сказано двумя словами. Вот как это выяснилось. Я был очень молодым и анемичным парнем, который был совсем один на свете и даже не знал, что такое любовь – ни детская, ни родительская любовь, даже другая, высшая… Но я был амбициозен до безумия и обезумел от жадности Богатство и власть реализованы. Мальчишкой я умер, голодал и был жестоко порабощен отвратительными людьми. Нечто подобное там создается! Теперь я пришел в дом богатого торговца тканями Лёнерта в качестве малооплачиваемого бухгалтера. Мехтильдис была его единственной дочерью – немного старше меня, но не неприятной, даже не уродливой. Спустя короткое время я заметил, что там накатывается. А потом взял и довел до конца. Мехтильд дала священный обет скорее умереть, чем бросить меня. Тогда отец сказал да. Но я не любил ее ни на секунду! Меня привлекала свобода, независимость, перспектива восхождения. Я еще не знал, что не хлебом единым жив человек. И когда позже он иногда становился пустым и пустым, я с силой подавлял боль, давал себе понять, что не имею права жаловаться. Я собирал золото и товары, я давно стал самым богатым оптовиком и дал себе советника по науке, изучал земной шар и искал философский камень в дымящейся лаборатории – все тщетно! Мой сияющий дом, великолепие моих цветов, аромат моих прекрасных вин оставались столь же неэффективными, как и очарование яркой общительности. Не хватает только одной вещи, которая оживляет жизнь!»

«Бедный друг! «С сожалением сказала Хильдегард, когда он закончил. « Вполне может быть, что никто не может заставить себя любить. Но для бедной женщины ужасно, когда она видит, что ей отказали в высшем из всех. И она должна это почувствовать…

«Без сомнения. В течение некоторого времени Мехтильдис знала, что между ней и мной нет внутреннего общения. Мы так плохо живем и живем рядом, как два доброжелательных соседа по дому, которые проявляют друг к другу вежливое внимание. И Мехтильдису ни в чем не недостает. Любовь, которая когда-то была в ней столь сильна, быстро сменилась пылкой набожностью. Мехтильдис молится в любое время дня, она никогда не пропускает проповедь, она совершает добрые дела при каждой возможности. Теперь она даже основывает детскую больницу и дом для одиноких стареющих девственниц. Но я угасаю, Хильдегард! Чем старше я становлюсь, тем безрадостнее ухмыляется мне нелепость этого нелюбящего существования. И теперь я хочу положить этому конец!»