Сходник

Влад Ростовцев

Сходник

I

Где найдешь, где потеряешь – наперед не угадаешь! Ибо наша жизнь – бесконечная череда обретений и утрат, «американские горки» и рулетка, кою раскручивает твоя собственная судьба. И порой единственное слово, услышанное всуе, многое переменит, становясь первым фрагментом пазла, исподволь выкладываемого свыше. А что предопределено в той головоломке, не скоро станет понятным, а может, и никогда – разве что в посмертных пределах. И не дано провидеть, во благо сие або к горестям…

От наскока банды Жихоря, еже пришлось вернуться в свою весь с покойниками, ранеными, пленным и осьмью разбойничьими лошадьми – прочих из них, разбежавшихся по кущам, не удалось отловить, минуло седмь дней. И на торг отправился все тот же обоз – на сей раз из девяти телег при четырех конных в охране. Ехал он уже обычной дорогой – не лесом, а вдоль правого берега Москвы, ведь заливные луга, бывшие на пути, уже просохли.

Чуть ли не по прибытии все меха Молчана, включавшие шестьнадесять бобровых шкур, единодесять куньих и типовую связку из сорока шкурок векшей, взял, не поскупившись, заезжий купец, промышлявший зело доходной перепродажей мехов за пределами Земли вятичей.

Пополудни второго дня он выгодно сбыл привезенный бобровый пух и половину, считай, бобрового жира для целительных натираний. Вслед встретился с давним знакомцем по охоте на тура и Тмутаракани. А вечером оказался в компании, где вкушал отдохновение от коммерции и некий новгородский купец. Сей, именем Жирослав, прибыл с товаром, закупленным у иноземцев, для реализации с большой выгодой. Привез – в изрядную цену – сукна, полотна, сосуды из стекла и солнечного цвета алатырь с побережья Варяжского моря: в бусах, а порознь, – для оберегов.

Доставил и краски для лучших тканей – за них он запрашивал просто неимоверно! И отказывал даже в малых скидках, приговаривая, что сущая дешевизна сие в сравнении с виденным им в торговых странствиях кармином, не говоря уже о пурпуре; впрочем, все разошлись и они.

Частично не обломилось ему лишь с чужестранными винами, пусть и привез всего четыре бочонка с целью определить, окажется ли на них спрос у вятичей, буде соберется на данный торг в иной раз.

Однако, в прямое отличие от прочих товаров, сумел продать лишь бочонок вельми дорогого мадьярского.

На болгарское и ромейское, а и они предлагались зело недешево, никто и не позарился. Сказался, конечно, явно неумеренный запрос продавца, однако главная причина заключалась в ином.

Заморские вина вообще на котировались у вятичей, с достатком выше среднего, воспринимаясь в их застольях некоей диковиной, и не боле. Ибо в их земле, наряду с Булгарией на Итиле и Полоцким княжеством, добывался бортниками-лесовиками мед, не имевший равных ни на западе, ни на востоке, ни на юге, ни на севере. Из него готовили знаменитое хмельное питие, представлявшее разведенный водой пчелиный мед главного взятка, смешанный с ягодами, фруктами, и анисом, сдобренный вслед хмелем и перекипяченный. Дале в него добавляли хлебную закваску и оставляли бродить не мене, чем на двадесять дней. И назывался он «вареным», либо «сытным» – из сыты.

Легендарный же ставленый мед, доступный лишь немногим, высоко стоявшим на тогдашней социальной лестнице, выдерживался по десять-пятьнадесять лет. А на княжеских пирах у московских князей, начиная с Ивана Калиты, мед подаваемый на столы, имел выдержку в тридесять пять!

Те же из вятичей, кто победнее, пользовали медовуху – бражку из ягод и фруктов с добавкой меда, кореньев, трав и аниса. За неимением же и оной в дело шли березовица, представлявшая перебродивший березовый сок, и слегка опьяняющий квас, именуемый «твореным».

Правду сказать, чуть не ушел к покупателю, именем Буда, преуспевающему владельцу кузни со знатными мастерами, бочонок дорогущей фряжской мальвазии. Да вмешался бдительный волхв, объявивший, что она – суть бесовское зелье, понеже используется в Киевском княжестве, предавшем родовую веру, ради чужестранной, при обряде, именуемом причастие. А вятичи крепко стояли за Стрибога, Перуна, Велеса и Мокошь, презирая киевских, новгородских и псковских, подчинившихся насилию князя Владимира и его присных.

Сезонные торги – дело бойкое и в продажах, и в покупках, и по завершении. А при расслаблении, понятном каждому в Древней Руси, еще и приятное. И со знакомыми встретишься из иных городищ и селищ, и узнаешь самые свежие новости в окрестных городищах и селищах, и сам расскажешь что-то. Да и прихвастнешь чем-либо в доверенном кругу за чаркой-другой-третьей.

Еще и подморгнешь бойкой молодке! А будет продолжение, аль нет, тут уж, как повезет, зане никому не постичь наперед мысленный ход молодок, понеже они и сами не всегда понимают его…

Что таить, иные счастливцы бахвалились дале, красуясь перед прочими, кому не обломилось с любовным счастьем на спринтерской дистанции.

Не таков был Молчан!

Опасаясь, что дойдет до Доброгневы и ведая непредсказуемость ее норова, еже вовсю вспылит та, никогда не заходил он за пределы прозрачных намеков из разряда тех, что не пришьешь к делу. И явно солидарен был с ним отставной бригадир наполеоновской армии Этьен Жерар, высказавший, согласно его аглицкому биографу – небезызвестному Артуру Конан Дойлу: «Благородный человек обязан хранить тайну, хотя вправе дать понять, что мог бы сказать многое».

Третья ночь вне дома предстояла последней пред утренним убытием обратно. Иные из обозных провели две предшествующие ночи прямо в своих повозках, втиснувшись рядом с товаром своим и даже не раздеваясь.

Молчан же, самый заслуженный из них, с громкой славой самого добычливого охотника во всей округе и много повидавшего за ее пределами, предавался сну на открывшемся прошлой осенью постоялом дворе для состоятельных торговых гостей. Посему его и называли в обиходе гостевым домом. На нижнем уровне там трапезничали, а на верхнем отдыхали в отдельных комнатах, когда подходил срок.

Рядом с двором было и охраняемое место для лошадей и повозок с поклажей, однако Молчан не рисковал оставлять там самое ценное.

И хотя строению тому не было еще и года, кровососущая живность вселилась в него уже по-хозяйски. Впрочем, сие не столь уж и напрягало Молчана, перетерпевшего тьму данной нечисти в царьградском подворье, занимавшем целый квартал за городскими стенами близ церкви мученика Маманта.

Оный был славен не токмо муками, а и сотворением чуда дивного неимоверной лепости – отчасти перекликавшегося с подвигом апостола Андрея, воскресившего молитвой своей сначала одного утопленника, а за ним и добавочных тридесять девять, складированных по его просьбе в одном месте, едва их выбросило волной. По истовой же молитве Маманта некий зело добычливый голубь особливой грузоподъемности накормил, влетая в окошко темницы сквозь решетку на ней, помиравших с голода узников – тем же числом 40, что и у Андрея, однако относительно живых, ведь не положены мученикам – нижним чинам в пантеоне святых, чудеса с воскрешением, равные апостольским.

А ночью двери темницы той, ясное дело, отворились сами собой и все насытившиеся вышли на свободу – тем и спаслись от тюремщиков из числа злостных язычников, закосневших в отрицании праведной веры.

Ибо не сомневался Молчан: сразу же по возвращении домой он, перво-наперво, отправится в бревенчатую мыльню – с каменкой и закопченными дочерна стенами и потолком, собственноручно спроворенную им в первый же год супружества с Доброгневой, вслед за переездом в собственную избу-новостройку, и пройдет очищение паром, смертельное для любых придомовых кровососов. А Доброгнева пропарит все его одежды…

И не провидел он, что в начале второй половины четыренадесятого века таковое же мытье в бане по-черному, да и терпимое отношение к кошкам, коих уничтожали в иных пределах за предположительную причастность к ведьмам и колдовству, спасет Русь и ее чистоплотных жителей от пандемии бубонной чумы, переносимой крысами, выкосившей тогда 60 миллионов человек населения Азии и наполовину сократившей Западную Европу, где даже высшая знать нередко пренебрегала не токмо омовениями, а и интимной гигиеной.

Напомним, что небезызвестный Людовик XIV, «Король-Солнце», источал столь интенсивное амбре, что иноземные послы, дружно старались соблюдать на приемах у его высочества максимальное удаление, ведь не было тогда противогазов. А Изабелла Кастильская, вдохновительница установления инквизиции в Испании, принципиально не мылась три года, пока не пала Гранада – последний оплот мавров, и всемерно гордилась этим! Хотя Фердинанд Арагонский, ее венценосный супруг, прохладно отнесся к сему подвигу, активизировав в знак протеста утешения на стороне, и должно осудить оного ветреника за ущербность по части истового патриотизма…

Что до чумы, ее спроворил для Западной Европы татарский князь Джанибек, по чьему приказу осажденную генуэзскую Каффу – нынешнюю Феодосию, а она и называлась так еще при ромеях, забрасывали посредством катапульт чумными трупами в качестве биологического оружия, а генуэзские корабли завезли крыс с зараженнми блохами в Средиземноморье. Вследствие чего и был написан «Декамерон», к коем семь молодых дам и три молодца, укрывшись от чумы в двух милях от Флоренции, десять дней подряд поочередно рассказывали друг другу занимательные фривольные истории, общим числом сто.

Однако Русь, исключая Псков, Новгород и частично Москву, почти не пострадала от той эпидемии. Ведь наши пращуры обожали париться, никогда не экономя на воде для помывки, чем из скаредности и по сей день грешат просвещенные европейцы. А баню по-черному протапливали березовыми дровами, содержащими деготь с углеводородами и фитонцидами, и она насыщалась паром, имевшим выраженный бактерицидный характер…

Труды первого дня на торге Молчан завершил в честной компании.

Назавтра, уже под вечер, уговорил его на трапезу с участием заезжего новгородца владелец постоялого двора, именем Голот. С оным довелось, было, сражаться в одном строю и даже вырезать вострым ножом наконечник стрелы, застрявшей в его предплечье. Гость-де вовсю подвирает, зато слушать его – одно удовольствие, да и стол будет обильным.

Однако допрежь изрядно вылил он колодезной водицы на главу свою, дабы посвежела от употребленного пополудни. Ведь обильно наливал давний знакомец, именовавшийся в Тмутаракани Евпатием, однако не открывший из конспиративной вредности своего нынешнего секретного прозвания.

И прояснившись разумом, Молчан еще раз восстановил в памяти все колоритные детали сей встречи, коя немало открыла ему, а единою и вовсе ошеломила. Оное образное выражение означало в стародавние времена: основательно врезать чем-то тяжелым по чуждой главе, облаченной в шлем-шелом, временно ввергая сию в ступор…

II

Начиналось так. Сбыв к полудню изрядно товара, Молчан оказался пред дилеммой: стоять ли ему до вечера, торгуя оставшийся бобровый жир, либо перенести на завтра. Ведь захотелось чуток передохнуть, фланируя вдоль речного бережка. А вдруг ход его дум нарушил негромкий оклик. Нарушителем оказался мухортый мужичок, коего он намедни наладил прочь.

– Не вовремя ты! Перебил мои размышления о высоком! – покривился Молчан. – Ясно же изложил для твоих начальствующих: не стану сходничать на них. А вновь заявился! Даже на торге не укроешься! Днесь-то зачем?

– Хотел бы повстречаться с тобой Будимир – знакомец твой по Тмутаракани, – уведомил вятича-охотника вятич из Секретной службы, промышлявшей нашего мастера ловитвы.

– Будимир? Единадесять лет не виделись. Есть, что нам вспомнить! Зови!

– Се он тебя зовет. Тут, неподалеку. И стол накрыл, – пояснил посланец.

– Стол без доброго меда – одно позорище! Помнит ли о том Будимир?

– Да меда на пятерых хватит! И снеди полно…

– А вдруг твои начальствующие учинили мне ловушку? С таковых станется! – изобразил сомнение Молчан, а он и точно насторожился. – Войду, а вместо знакомца пятеро поджидают меня, дабы заковать в железа. И незнакомые все! Еще и в меде откажут! – сами выдуют…

– Нет там иных! Будимир токмо, да страж на вратах.

– И все же остерегусь. Эй, Забой, подойди!

Шорник Забой, торговавший неподалеку ременные упряжи, шоры, седла и уздечки, бившийся давеча с лесными разбойниками, являлся удальцом, первейшим в любом кулачном бою, при том, что по числу извилин в черепушке находился на значительном отдалении от любых первых в ином, а и вторых.

И любому, кто не устрашался выступить супротив, сильно везло, аще начинал шорник с разящей шуйцы!

Ведь двумя торгами ране был случай, еже на спор, бахвалясь силушкой, Забой хватил ударной своей десницей, разящей куда боле, в чело молодому быку, привезенному на продажу

Грузно просев, стал тот бездыханным, лишь пена пошла из ноздрей …

И скоропостижно усопшую животину пришлось, подзаняв у знакомцев, срочно выкупать у хозяина, мигом завысившего продажную цену, и оперативно разделывать.

Хорошо хоть, сердобольный Молчан подбил еще троих городищенских, дабы и они приобрели у богатыря-горемыки по доброму кусу не заматеревшей еще говядины, раз уж все одно собирались отовариться на торге мясом.

По возвращении домой жена Забоя – видом замухрышка, едва достававшая мужу до верхних ребер, жестко выговорила ему, прибегнув к ухвату и причинив увечье на лике – не тяжкое, зато приметное без малого до зимы…

И едва откликнулся он на приказ старшого, довел до него Молчан:

– Зовут меня на медок достойной крепости. И радоваться будут, аще товарища приведу… Хошь пропустить пару-тройку ковшей?

У Забоя аж кадык дернулся!

– Зрю: согласный ты, – молвил Молчан, потешаясь в душе над онемевшим от сей наглости мухортым. – Тогда приводи себя в опрятность, ажно воспитанный гость!

Поправь на боку кистень, проверь и нож на поясе. Да договорись, дабы до полудня кто-то присмотрел за твоим товаром.

Вслед попросил он Мезеню, торговавшему рядом, о том же для себя.

И огласил мухортому оперативнику Секретной службы Земли вятичей, подчиненной Высшему совету старейшин:

– Веди уж, раз уговорил! Да не торопко. И не петляй, а напрямки!

И уже с первыми шагами хода Молчану вспомнилась давняя предыстория приключений в Тмутаракани с Будимиром …

III

По поздней осени в городище нагрянул, по неизменному своему обычаю – без предупреждения, старший родич, от коего всегда жди сюрпризов. Завидев его, Доброгнева, отнюдь не запамятовавшая обстоятельства возвращения Молчана из Царьграда в одном рванье и без мошны, переменилась в лике! Взъярилась! И собрав малых – двухлетнего и грудного, на время откочевала к свекрови со свекром. Ибо не желала обихаживать Путяту, незваного, наглого и чуждого умыслами, явно намылившегося увлечь мужа ея в новую авантюру.

«Еще и вылакает, спаивая Молчана, все домашние запасы хмельного!», – уверенно заподозрила она, прозорливая. И крепко мечталось ей опрокинуть лохань кипятка на оного, вслед и саму ту емкость для постирушек напялить ему на башку – в знак демонстративной своей неприязни.

– Неласково встретила мя, – резюмировал старший родич по ее уходе. – Явно таит предубеждение! И не оспаривай, младшой: не женское дело – тайная служба Отечеству!

Невмочь осознать Доброгневе, что весь ты – неописуемый герой от макушки до пят! Понеже, по неразумности своей, полагает преходящие твои убытки выше непреходящей скрытной славы, коя – весь уверен я! – суждена тебе на многие поколения вперед, и восхищаться будут даже самые дальние потомки…

Вот она, бабья суетность! А ведь ты животом рисковал, ради Земли вятичей и соплеменников всех. Преодолел невзгоды, мало кому снившиеся!

И переполняет гордость, что одного я с тобой рода…

Тут даже Молчану, коему отнюдь не было чуждым бахвальство, показалась преизбытком столь явная лесть.

И еже осушили по второму ковшу, справился он у Путяты, отринув деликатность, якоже неразумную тут, зачем пожаловал сей, решительно не веря, что старший родич истосковался по общению с ним и прибыл для устранения данного дискомфорта.

– Да я к тому и веду, что созрел ты для новых подвигов! – живо откликнулся старший родич. – Ибо, имея дарования и смелость, превыше даже моих, не разу не был в Киеве.

А досконально ли осведомлен ты о Тмутаракани, мимо коей проплывал, следуя в Царьград и обратно? Вельми усомнюсь!

И скорбно мне сие! Ибо заслуживаешь ты, аки никто из всех иных…

«Тмутаракань? Припоминаю: проплывали, еще и названию подивился. А иной осведомленностью точно не располагаю», – подумал Молчан.

– Не впадай в огорчение! Даже и в Киеве лишь немногие ведают о ней, а из вятичей – одни избранные! – вмиг разгадал его мысли Путята, понеже и подводил к ним. – Хошь поведаю?

И Молчан, твердо полагавший себя отнюдь не рядовым вятичем, а наособицу, согласился послушать. Вдруг и взаправду небезынтересно оное?

И просветил его старший родич, будучи вельми осведомленным в силу начальствующей должности в Секретной службе и располагая доступом к самым потаенным сведениям.

Одновременно стал искушать – по неизменной своей привычке и служебной надобности, исходя из особливого норова Молчана, бывшего рабом своих нежеланий: аще решил упереться, не сдвинешь!

Оказалось, что Тмутараканью прозывается территория, омываемая двумя южными морями, и главный град на ней, в коем есть даже мощеные улицы, словно в Царьграде!

А контролирует пролив меж теми акваториями крепость, возведенная хазарами, являющаяся неприступной для ворогов каменной цитаделью с неимоверной толщиной стен, и невозможно взять ее приступом. И слаб супротив той крепости даже Киев, огороженный лишь простым земляным валом с деревянными надстройками, а мощеных улиц в нем всего ничего! – хватит, дабы счесть их, перстов на одной длани, еще и останется…

Со стороны того моря, что именовалось у ромеев Меотийским озером, город представляет почти вертикальный остров. Со стороны же пролива Тмутаракань – очень удобная гавань, защищенная с обеих сторон мысами, и крупный морской порт.

Лето там жаркое. Даже вызревает красный и черный виноград, из коего делают отменное вино, знакомое Молчану по Царьграду, и получают вкуснейший изюм. Растут и абрикосы, неведомые в Земле вятичей, сладчайшие груши и арбузы – насыщайся, сколь влезет!

А зима – мягкая и без морозов.

Аще наскучат спелые и сочные фрукты, равно и изюм – в выпечке и сам по себе, а с ними и вина, самое время поохотиться! И любы будут для столь знаменитого охотника кабаны, русаки, лисы, да и утки. Обильно водится в Тмутаракани и выдра – водное животное с таковым мехом, что лишь бобровому и уступит! Из рыбы же обильны уловами судак, щука и карась. Радостны Молчану соловьиные трели, а есть там и соловьи особой породы! И подлинно удивителен зверь названием болотная рысь, вполовину мельче нашей лесной, ныряющий, будто выдра, и плавающий, аки карась. А нет во всей Земле вятичей такового хищника. Вот оно, вожделение для истинного мастера ловитвы!

Все же со временем приедаются и вина – даже возбуждающее все естество сладкие, и чревоугодие, и охота с рыбной ловлей, даже и соловьиное пение. А не след печалиться! Ибо прелестницы не приедаются, доколе не остывают с возрастом все порывы любострастных желаний. Однако не след печалиться о сем Молчану в его ближайшие тридесять лет, а то и сорок!

Тем паче, Тмутаракань – не однообразный женской природой Царьград, где одни ромейки да ромейки! Ясно, что неизбежным будет в нем скорое пресыщение, подобное каждодневному употреблению одного и того же самого яства, даже самого изысканного. Тут затоскуешь и по присоленной горбушке!

В Тмутаракани же в наличии девы многих народов, разные обликом и нравом. Любые зенки станут косыми в разные стороны, ежели выбирать! Хазарянки, гречанки, иудейки, армянки! И лишь одно объединяет их: неимоверная краса и готовность усладить тех, кто достоин их совершенства.

– Самому бы мне туды! – как бы непроизвольно и почти правдоподобно вырвалось у Путяты.

Однако Молчана, привычного уже к неискренности прыткого завлекателя, не впечатлило сие откровение. Хотя и не усомнился он, что его неугомонный старший родич даже ноне не оплошал бы и с девами, черными кожей, о пылкости коих, особливой, поведал ему в Царьграде многоопытный и сведущий Фома-прохвост.

«Красиво бает, да он всегда таков! – подумалось ему по осушении третьего ковша. – А не отказался бы я от арбузов, винограда, абрикосов, груш и изюма, полюбившихся мне на том задании, а уж от виноградного вина – и подавно! И сколь любо было бы послушать южных соловьев с их коленцами!

Никогда не охотился на выдру и болотную рысь, и ни с кем не водился в Царьграде, опричь гречанок от Фомы. Украшает ли меня таковое? Отнюдь!

Аще жизнь – токмо одна, справедливыми будут в ней многие приключения и запретные удовольствия!

На небесах же, поди, ничего не предложат, окромя каши без соли. Ни мясного не жди там, ни хмельного, ни прелестниц…

Однако не пристало надолго оставлять Доброгневу и чад без мужа, отца и кормильца.

Пожалуй, пренебрегу Тмутараканью, завлекательной соблазнами. Не преступлю чистоты супружеской! Воздержусь, укрепляясь духом!»

Все ж не утерпел справиться, а зачем, собственно, Секретная служба в лице старшего родича нацелилась отправить его в южную даль.

– Да затем, что озабочены мы «жидким пламенем», ромейским, именуемым и «греческим огнем», сжигающим даже боевые корабли с личным составом, аки некогда был сожжен им весь флот киевского князя Игоря вместе с экипажами и морской пехотой из варягов, – вразумил непонятливого Путята.

– Погодь, не сам ли ты рассказывал, десять уж лет тому, что передал вам его секрет злополучный Фрастен-чудодей? – встрепенулся младший родич.

А слыхивал он в Царьграде от Никетоса, что огнь тот, полыхающий даже на морской воде, возможно погасить лишь двумя способами: песком либо мочой – не токмо человеческой, а и верблюжьей с ослиной. Однако не смог, по долгому размышлению, сообразить, посредством чего противоборствующая сторона способна организовать заготовку бесценных тех компонентов массовым образом, затем и хранить подолгу.

– Секрет-то мы знаем. Однако даже тебе не решусь открыть, поелику все, кто осведомлен о нем, а таковых совсем немного, состоят под особливым приглядом из опасения, что тайно передадут Киеву…

– Ужель и тя подозревают? – неподдельно удивился Молчан.

– Вовсю! И даже начальствующего надо мною, а выше его и нет во всей нашей службе. А производится сие скрытным сыском – не путай его со внутренним: тот – не наш, по указке Высшего совета старейшин, уверенного: «Кто боле знает, боле и выдаст! Чем выше стоит, тем ране изменит!»

– Получается: у вас всем не доверяют, даже и самым главным?

– Истинно угадал ты: всем! Иначе ослабнет бдительность! Ведь без нее незачем содержать скрытный сыск, а люб он старейшинам.

– Еще скажи, что и я состою под подозрением…

– Не состоишь, ибо не в штате. Со скрытных сыскарей не спрашивают за нештатников, а стало быть, не напрягались они с тобой…

К тому же, вернувшись из Царьграда весь в убыли и отощав, подтвердил ты преданность Земле вятичей.

И окончательно удостоверил ее тем, что тратился на срамных ромейских дев за свои, а не украл на загул из казенных сумм, украденных вскорости уже у тя. Гордись! В доверии ты!

Отнюдь не возгордившись столь неординарным доводом для сыскного доверия к нему и не посягая на тайны, чреватые для их носителей, Молчан все же повторно выразил недоумение относительно «греческого огня»: ежели известен его секрет, отчего ж не применяется он супротив Киева?

Давно пора! Вряд ли накопили киевляне необходимые запасы песка, а особливо мочи, кою надобно изыскивать, аки стратегическое средство пожаротушения, по всем градам и весям того агрессивного княжества, еще и содержать скрытно. И с каковой стати сим огнем, раз секрет его уже известен Высшему совету старейшин, занимается Секретная служба?

Путяту аж покоробило от сей любознательности! А вынужден был открыть: обозначив три основных компонента, составляющих строжайшую тайну, Фрастен не смог уверенно назвать четвертый, добавляемый в качестве присадки. Ибо сам никогда не участвовал в приготовлении той горючей жидкости, а единою услышал о совершенно секретной технологии ее изготовления от захмелевшего ромейского алхимика высокой осведомленности, еже обсуждал с тем возможные добавления в рецепт вечной младости.

Оные заключались в щепотке толченой скорлупы от яйца, снесенного старым петухом на кучу навоза и насиживаемого жабой, а отважное дело – точно в срок намертво пресечь ту, дабы не успел вылупиться василиск, и полутора каплях вытяжки из семени Минотавра, родившегося от царицы Крита Пасифаи и беспородного быка, сделанной тамошними чародеями сразу же по убиении того чудовища героем Тесеем в небезызвестном Лабиринте.