Записки стороннего наблюдателя

Сколько бы не приходилось спускаться и подниматься по этой грандиозной лестнице, не прекращалось мое восхищение внешним видом станции. Казалось бы, конечная остановка, что тут искать, но помещение поистине великолепно: лампы и перила в позолоченных оформлениях, замысловатые орнаменты на стенах и потолках, широкие гранитовые колонны, возвышающиеся над платформой.

Любуясь окружающей обстановкой, я пропускаю нужный поезд. Приходится ждать следующего, хотя мне уже невыносимо жарко, а людей на станции все прибавляется.

Петербург осенью практически живет в темноте: светлеет поздно, темнеет рано. Однако, покинув метрополитен, мне удается застать сравнительно светлое небо, хоть оно и окутано тучами, что не пропускают ни единого солнечного луча.

Во мне обитает твердая уверенность на счет того, что каждый петербуржец, хоть раз в жизни, но иронизировал над возможностью видеть солнце. Точнее, над ее отсутствием. Я же, напротив, не могу с этим согласиться. Петербургское солнце действительно показывается в полной красе реже, чем в каких-либо других закоулках планеты, но, когда показывается, даже частично, оно прекрасно. Летом, осенью, зимой, весной… Им можно восхищаться в любое время года, оно каждый раз разное, такое, что не сыскать подобного больше нигде. Летом, например, солнце греет уютно, открыто, не позволяя ветру, бушующему на Неве, разрушить представление о приятной теплой погоде. Но самое удивительное солнце в Петербурге светит зимой. На улице стоит морозная свежесть, заставляющая глаза слезиться, льды на каналах трещат, а солнце… Оно не греет, совсем нет. Оно, своими тусклыми лучами, освещает все вокруг, омолаживает Петербург, ослабляя тяжесть его веков и величия. Это зимнее петербургское солнце словно раздвигает дома, освобождая пространство для действия и мысли.

О Петербург! Что за город! Стоит только вступить на громоздкие булыжники его проспектов, как он уносит в свою обстановку, захватывает все мысли целиком, невозвратно! Он оставляет возможность лишь следовать его течению, вливаться в него, не позволяя сопротивляться. А сопротивляться, честно сказать, вовсе не хочется. Можно только с каждой секундой все больше ждать, когда, наконец, этот поток унесет в свои прекрасные, недостижимые дали, когда откроет все свои притягательные тайны, которых за много лет накопилось бесчисленное множество.

Углубившись в свои размышления, я могу бродить по Петербургу часами, не видя дороги. Еще обычно удивляюсь, как меня занесло в тот или иной переулок, абсолютно не внушающий чувства безопасности. К счастью, на этот раз мне вовремя удается очнуться: нужный дом находится на следующей улице.

Войдя к себе в квартиру, которую не вижу нужды описывать, так как она довольно заурядна, хоть и несколько просторнее, чем может показаться сначала, я, первым делом, раздвигаю тяжелые темные шторы, каждый раз при движении поднимающие огромное облако пыли по всей комнате.

Иногда мне кажется, что я абсолютно пропащий человек, решительно без никакой будущности и цели. Мне даже нечем себя оправдать: вот мне снова довелось очутиться у себя дома раньше, чем положено, я просто распиваю свой отвратительный кофе, делая вид и притворяясь, что он мне нравится. Часто ко мне в голову лезут такие мысли, и единственное мое успокоение, в котором я нахожу, если не всю свою душу, но часть ее определенно, – мое прошлое. Я могу часами сидеть в кресле, не занимаясь при этом ничем конкретным, но все же пребывая в состоянии усердной умственной деятельности. Не могу увериться наверняка, возможно ли понять ход такой мысли, поэтому не буду развивать ее до мельчайших деталей, а то ведь, сказать вслух, значит, солгать. Пройдя какой-то знакомый переулок, завидев, даже вдалеке, знакомую вывеску, я могу часами придаваться воспоминаниям о том, о чем, собственно, этот переулок или эта вывеска мне напомнила. Неопределенным словом обозвали меня в связи с этой привычкой некоторые знакомые, но, боюсь, значение его доселе остается мне неизвестным.

И вот уж наступило утро, а я, изнывая от безделья, лежу в своей постели, не коря себя при том абсолютно, выбирая безделье главным своим спутником на предстоящий день. Вставать я решительно не вижу смысла, поэтому, без каких-либо угрызений совести, снова засыпаю, однако не долго мне удается понежиться в этой безмятежной утренней дреме: в мою дверь постучали, при чем постучали настойчиво, каким-то неизвестным мне до сих пор способом, прямо вынудили меня открыть.

Я с какой-то слепой, беспричинной (хотя, очень даже причинной) яростью распахиваю дверь, и то, что я вижу перед собой, сначала повергает меня в прямое смятение, а затем и в холодный ужас. Передо мной стоит Анна в своей белоснежной ночной рубашке в пол, в которой мне довелось видеть ее в последний раз, стоит и улыбается, точно пришла в гости с добрым известием. Я все еще пребываю в состоянии шока, не позволяющего мне пошевелиться, даже моргнуть, чтобы хоть сколько-нибудь убедиться в реальности происходящего. Однако голова моя, работающая в этот момент как-то отдельно от меня, доказывает мне же трезвость моего рассудка: я осознаю, что располагаю возможностью замечать что-то, а именно – стоит передо мною не та Анна, к которой долг мой духовный был ходить каждый день, которая изо дня в день становилась все бледнее и слабее, пораженная страшною болезнью, передо мной стоит молодая девушка, с огнем в глазах, с той лукавою улыбкою, которую я так хорошо помню. Вдруг она протягивает мне руку ладонью вверх, точно ждет, что я положу в нее что-то. Она заискивающе смотрит мне прямо в глаза, взгляд ее при этом добрый, открытый, выражаясь современным языком, без подтекста, однако в нем видна мне четко острая просьба, претензия, какое-то требование, нуждающиеся в непременном выполнении. Это почти взаимодействие пугает меня окончательно, что, отчасти, спасает меня, помогает выйти из ледяного оцепенения, охватившего все мое тело целиком и полностью.

Я трясу головой, учащенно моргаю, даже выставляю руки вперед, делаю все, чтобы избавиться от наваждения, настигнувшего меня так неожиданно. И вот оказалось: этот призрак, удививший меня, вернувшийся откуда-то из далеких времен моей жизни, действительно, – лишь наваждение. Он исчез более неожиданно, чем появился, но мне радостно было осознавать, что рассудок мой не тронулся совершенно, что, возможно, это было лишь временное помешательство, вызванное частым ворошением прошлого в мыслях. Однако ж, чувствуя сильную дрожь в своих ногах, совсем нетвердо стоящих на полу, я выхожу на середину лестничного пролета, оглядываю его вдоль и поперек, прохожусь по всей парадной, дабы убедиться, что это происшествие не было чьей-то злой, умышленной шуткой надо мною. Опровергнув свое предположение окончательно, я поднимаюсь в свою квартиру, закрываю дверь на все три замка у меня имеющиеся и всеми силами стараюсь успокоить свое крайне учащенное сердцебиение. У меня это получается посредством приличного размера рюмки коньяка, которую я в спешке запиваю крепким черным кофе. В состоянии я пребываю в туманном, мысли путаются, бегают в моей голове, точно мыши по ходам, прогрызенным в стенах, скребутся, неприятными шорохами отдаются в моем раздраженном сознании.

Ничего лучше не помогает очистить разум, как прогулка на свежем воздухе: так говорят. Не было у меня привычки следовать этим народным мудростям, что пошли неизвестно, откуда, что старые, как мир, еще и не факт, что работают. Однако в данном случае не вижу я препятствий последовать этой поговорке: решений лучше, чем это, у меня нет.

На улице стемнело, фонари уже зажгли: их теплый свет разливается по петербургским тротуарам, недавно облитым дождем. Оранжевые блики сияют в полумраке проспектов, меняют свое положение с каждым шагом, перебираясь с одного места на другое. Я уже давно знаю, что по Петербургу приятнее всего гулять решительно бесцельно, в нем нужно заблудиться. Имея какую-либо цель в конце пути своего, человек обычно теряет смысл в процессе этого пути, он пребывает в нетерпеливом ожидании достижения конечного пункта. Это отнимает возможность наблюдать, смотреть вокруг, замечать что-то действительно важное, в конечном итоге, наслаждаться. Так как прямой, физической цели своей прогулки я не имею, но имею цель духовную, мне легче получать удовольствие от процесса моего бесконечного марша. Медленно и чинно прогуливаться не позволяет погода: стоит обжигающий ноябрьский холод, мелкий дождь все накрапывает и накрапывает с неба, угрожая усилиться и перерасти в грозный ливень.

Я выхожу на Невский проспект. О, как же он прекрасен в это сумеречное время! Разумеется, он прекрасен в любое время, но, каждый раз, выходя на него, я не без усмешки отмечаю про себя, что вот именно в этот момент он прекраснее всего. Нет слов, подходящих для описания внутреннего состояния моего. Действительно, мысли очищаются, они не просто очищаются, они сметаются напрочь, уходят в какое-то неизвестное небытие, кажется, так, чтобы уже никогда не вернуться. Это ощущение обманчиво, потому что мысли не могут не вернуться, но, если не обращать внимания на осознание этого обмана, если довериться ему, можно погрузиться в ту приятную пустоту, которой иногда так требует измученная душа. Эта пустота ни к чему не обязывает, она лишь дает возможность забыться на время, не подпускает к сердцу размышлений, изо дня в день его сильно ранящих.

Реальный мир, все же, иногда оказывается сильнее, возвращая человека, витающего в этой пустоте на землю. Так случается и со мной: я в спешке перебегаю широкую дорогу и оказываюсь у дверей премилого ресторанчика, в котором мы с Анной когда-то проводили скучные, ни чем не занятые вечера. Я вспоминаю сон, если то, что произошло со мной, можно назвать сном, в котором мне довелось увидеть ее. Она словно что-то просила у меня, словно у меня была обязанность, которую мне случилось не выполнить, не отдать ей что-то. Но что?

Задавая себе этот вопрос, я стою по центру тротуара, на котором в обе стороны движутся непрерывные потоки людей. Лица мелькают у меня перед глазами, огромное количество лиц, но я ничего не вижу перед собой. Кто-то сильно толкает меня, и я выныриваю из своих странных раздумий. Прогулка мне вовсе не помогла. Кажется, разуму моему сделалось только хуже. Неужели прошлое настолько сильно, неужели так легко взять ему контроль над человеческим сердцем? Разбить его в миг, изранить и уничтожить. Хочется иногда взять, да и позабыть все на свете: людей, улицы, себя… Но ведь тот, кто не помнит прошлого – обречен?

Мне решительно иногда непонятно, почему прошедшее наше всегда кажется приятнее настоящего. Много хорошего происходит ежечасно, но всегда человеческий рассудок за человека принимает, чем наслаждаться. Иногда же, человек пытается бороться с этим, он пытается восстановить события, повторить то, что было точно тем же видом, обманываясь при этом собственными ожиданиями. Человек начинает додумывать что-то более лучезарное, более выгодное для себя, а, когда получает что-то хуже даже прошедшего, разочаровывается многократно, и это оказывается для него губительнее, страшнее, душа его горит страшным пламенем, уничтоженная и обиженная. В таких случаях человек именно ищет виновников такого поворота, которого он не ожидал вовсе, не желая принимать абсолютно, что виновником может быть лишь он сам и его неверные, паршивые ожидания, которыми он отравил всю свою внутренность, затуманил мысли и не позволил существовать здравому смыслу.

Мне не удается рассудить об этом более здраво, потому что я прибываю в таком состоянии довольно часто и очень сильно углубляюсь в себя. Мне достается право лишь описать это, указать на то, что это – страшная и непоправимая ошибка, которой можно избежать, не будучи пленником своих проклятых ожиданий.

Премерзкий мой рассудок! Всю жизнь мне кажется, что он работает решительно против меня, накручивая мои чувства, главным образом, разумеется, негативные, выводя меня на них, не позволяя отречься от них. Я чувствую такую сильную усталость!

Действительно, пора домой.

Глава седьмая. Сделка апашей

Мадам Лафоркад еще раз оглянулась, прежде чем указать Анне на нужную дверь. Она облегченно вздохнула: Конюшенный переулок был пуст в это время.

– Стойте! – крикнула вдруг Анна. – Там кто-то есть!

– Где носит этих фонарщиков? – выругалась мадам Лафоркад и буквально затолкнула Анну в массивную черную дверь.

Анна прищурилась от яркого света и на секунду замешкалась: в помещении было невероятно много людей. Вошедшая за ней мадам Лафоркад захлопнула дверь и задвинула огромный железный засов, издавший страшный скрежет. Затем она подошла к молодому человеку, стоявшему тут же, и грозно повелела ему никого не впускать. Взяв Анну под руку, она потащила ее на противоположный конец огромного зала, к большой лестнице. Анна еле поспевала за своей шустрой спутницей, но, постоянно спотыкаясь то об чей-то стул, то об пробегавшего мимо служащего, она все таки благополучно дошла до кабинета, в который ее приволокла мадам Лафоркад. Закрыв за собой дверь, она усадила Анну за круглый стол и глубоко вздохнула.

– Можно перевести дух.

– Что это за место?

– Я удивлена, что ты здесь впервые. Это заведение – пристанище всех проигравшихся картежников, заядлых пьяниц и неудачливых воров. Иногда – место сводничества.

– То есть, бордель? – не унималась Анна.

– Нет, просто здесь много потенциальных клиентов.

– Но почему мы здесь?

– Если нам лишь показалось, что на улице кто-то был, нам повезло, они не знают, где мы, и здесь искать будут в последнюю очередь.

– Постойте, а почему ищут вас? – вдруг спросила Анна.

– Я поссорилась с твоими друзьями. Не так давно.

Анну прошиб холодный пот. Кажется, человек, у которого она хотела просить помощи, сам нуждался в помощи, при чем, еще более, чем она сама.

– С этим я разберусь самостоятельно, – попыталась успокоить девушку мадам Лафоркад. – У тебя было ко мне дело?

– Сейчас это неважно, – прошипела взволнованная Анна.

– Успокойся, я…

Стук в дверь прервал их беседу. Заглянул официант и спросил, что им подать.

– Кофе.

– Изволите коньяку?

– Неси.

– Бутылку, – добавила Анна.

Через пару минут официант вернулся с серебряным подносом. Когда дверь за ним захлопнулась, мадам Лафоркад села напротив Анны и посмотрела ей в глаза.

– Если ты так переживаешь, давай заключим сделку: я помогу тебе, ты – мне. Уверена, ты сможешь найти контакт со старыми знакомыми.

Девушка лишь растерянно кивнула и опрокинула рюмку коньяка залпом.

– Анна, соберись. Сейчас не время… Подожди, – неожиданно переменила тон мадам Лафоркад, – ты боишься!

После недолгой паузы Анна подняла на нее глаза и мертвенно-бледными губами прошептала:

– Беркут.

Ее компаньонка так и застыла. Одного этого слова, этого имени было достаточно, чтобы ввергнуть человека ее круга в ужас. Однако, будучи опытной в таких делах женщиной, она довольно быстро смогла совладать с собой.

– Что ему от тебя нужно?

– Вы помните Бернштайна?

– Конечно! Никогда ему не везло, я еще удивлялась, почему он ходит всегда такой потерянный, разумеется, пока не узнала, что он принимает морфий. Но я его уже давно не видела, полагаю…

– Он умер год назад, – перебила Анна, – и оставил незаконченные дела с Беркутом. Меня, как единственную, знавшую его хоть сколько-нибудь, просят за него.

– Это несправедливо! – вскрикнула мадам Лафоркад.

– Неважно. Если пришли ко мне, делать уже нечего. Рассуждать и подавно.

– Ты уже была у него?

– Еще нет.

– Значит, ты не знаешь, что ему нужно?

– Надеюсь, деньги.

– Что ты намерена делать?

– В этом и заключалась моя просьба. Допустите меня к столам, как только разберусь с этим, я исчезну, вы меня больше не увидите, клянусь, – с жаром проговорила Анна в страхе получить отказ.

– Хорошо. Ты не будешь играть честно, но, прошу тебя, делай это, не привлекая внимания. Тебя все знают, а репутацию моего салона второй раз я уже не поправлю.

– Даю слово, – Анна немного успокоилась.

– Тогда идем. Сегодня «Норд» открыт, там будет много народу. Возьмем извозчика, так безопаснее.

– Нет, – отрезала Анна.

– Как это нет? А куда ты пойдешь?

– На Спасский переулок.

Анна как можно глубже надвинула на лицо капюшон своего плаща. Она знала, что пребывает в полной безопасности: за ней следят и уж точно не позволят случиться чему-нибудь скверному. С трудом переставляя ноги по засыпанным снегом тротуарам, она не без ужаса представляла предстоящую встречу, что не обещала ничего приятного.

Фонари уже зажгли, их тусклый свет едва ли помогал разбирать дорогу, чего нельзя было сказать о луне, яркий лик которой разливал приятное, даже успокаивающее, серое свечение по петербургским бульварам. Город словно застыл: на улице не было ни единой живой души, лишь где-то вдалеке можно было различить тихий свист зимнего ветра, что гулял по узким переулкам.

Шагая по Невскому проспекту, Анна невольно вышла на центр, точно стараясь попасть в самый освещенный его участок, как будто это еще более способствовало ее безопасности. Она остановилась у Казанского собора, что великолепным гигантом возвышался над дорогой. Луна красиво окутывала его широкий купол своим мягким светом, придавая ему приветливый, умиротворенный вид, грандиозные булыжники его казались мягкими, словно плотный тюль, способный укрыть от холода и опасности.

Анна приблизилась к колоннам собора, медленным шагом она прошла по скверу, растягивая время, отдаляя минуту, которой так боялась. Она замечталась: мысли унесли ее в далекое прошлое, когда она еще не знала ни отчаяния, ни страха перед своей будущностью. Из ее приятных размышлений ее выдернул отвратительный шепот, разорвавший тишину Невского проспекта и всего Петербурга своим пугающим, клокочущим звуком. Анна в испуге повернула голову в направлении, из которого он исходил, и успела заметить мелькнувшую меж колонн тень, что исчезла так же быстро, как и появилась. Взволнованная, она сорвалась с места и, чуть ли не бегом, двинулась в сторону Дворцовой площади, на которой, следует отметить, в это время царило некое оживление: множество хмельных господ гуляло перед Зимним дворцом, распевая песни, перекрикивая ветер, дувший с замерзших берегов Невы.

Свернув на Спасский переулок, Анна стала вглядываться в дома, что казались одинаковыми в тусклом лунном свете. Наконец, взгляд ее упал на засыпанную снегом черную вывеску. Она с трудом подпрыгнула, ударив по ней рукой, и прочла показавшуюся золотую надпись. Аптека.

"Я на месте," – подумала Анна.

Дрова, сложенные аккуратной стопкой в камине тихо потрескивали, охваченные безжалостным пламенем, огоньки свечей в старинных канделябрах взволнованно колыхались из стороны в сторону. Анна, уверенно вошедшая в помещение, в котором царил успокаивающий полумрак, направилась прямо к деревянному прилавку в углу комнаты и, подойдя к нему, уже собиралась нажать на потертый золотой звонок, как тихий, спокойных голос окликнул ее из-за спины.

– Добрый вечер. Я вас ждал.

Вздрогнув от неожиданности, она обернулась. На массивном кресле, обитом красным бархатом, восседал молодой человек лет двадцати пяти с огненно-рыжими волосами, убранными в аккуратный хвост на затылке. Поза его напоминала ту, в которой часто изображали художники-портретисты великих монархов Британской империи. Одет юноша был в вычищенный до блеска черный фрак, прекрасно дополнявший целостность его солидного образа.

– Вы изменились.

– Надеюсь, что так, – улыбнулся он.

– Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое, – отчеканила Анна, но голос ее при этом предательски дрогнул.

– Не сомневайтесь, я оставлю, – все тем же невозмутимо спокойным тоном проговорил молодой человек.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.