Записки стороннего наблюдателя

Диана Чеснокова

Записки стороннего наблюдателя

Глава первая. Окно

В Петербурге уже начались холодные дни. Ледяной ветер пронизывал переулки и дворы, не пропуская ни одного уголка, не оставляя ни одного прохожего без сурового, недовольного взгляда.

Человек в черном длинном плаще вышел со станции метро "Площадь Восстания" и направился в сторону большого белого дома на Невском проспекте. Пытаясь укрыть лицо, он закутывался в теплый шарф, края которого ветер беспощадно выхватывал из замерзших пальцев.

Небо низко нависало над домами, укрывая тяжелыми облаками зеленые крыши. Лабиринт темных зданий казался в тот момент непроходимым. Гигантами они возвышались над улицами, точно грозились вот-вот рухнуть вниз, раздавить все, что на их фоне казалось просто ничтожным. Множество людей сновало туда сюда вдоль широкой улицы, шум машин перебивал все мысли, не давая сосредоточиться даже на пути домой.

В тот день наш герой не брал с собой зонта, поэтому, увидев темные тучи, которые нависали над городом, словно волны разбушевавшегося моря над одиноким кораблем, ускорил шаг в надежде побыстрее попасть в…

… свою однокомнатную квартирку с пожелтевшими от влажности стенами, на которых местами отклеивались обои, зеленым старым диваном в рваной обивке и одним единственным окном, выходившим прямиком во внутренний двор, где круглые сутки работали ресторанные вытяжки, не давая побыть в тишине хотя бы мгновение. Находясь в этой квартире дольше пары часов днем, когда серый свет льется непрерывным потоком из окна, можно было сойти с ума, наблюдая всю эту картину в деталях. Лишь ночью, когда нельзя увидеть ничего вокруг от усталости и нехватки света, было возможно сохранить душевное равновесие.

Человек остановился. До дома было рукой подать – пройти через мост и свернуть налево. Кто-то толкнул его, но он остался на месте, лишь повернул голову в сторону канала Грибоедова, по которому даже в такое время ходили катера, наполненные веселыми туристами, в вечерние время освещавшими город вспышками своих фотоаппаратов. В этот же миг сильнейший порыв ветра сорвал с человека его черный шарф и унес в неизвестном направлении. Однако он снова остался стоять.

Пошел дождь. Сначала мелкими, елеощутимыми каплями он падал на тротуары, людей, машины. Но с каждым мгновением он набирал и набирал силу так, что человек, все еще стоявший посреди моста, уже через минуту промок до нитки. И продолжил стоять.

Вечерами бывали такие моменты, когда после всех выполненных обязанностей, сделанных дел, решенных проблем, он, уставший до изнеможения, голодный и прихрамывающий на левую ногу, все же не хотел идти домой. Он знал, что придет, запрет дверь, включит свою единственную тусклую лампу, и все, что ему останется – слушать гул аппаратов кондиционирования. Это оглушало даже больше той страшной тишины, что приходит каждую ночь, если не получалось вовремя уснуть. Это создавало ощущение полной пустоты, которая убивает любое другое ощущение. Человек уже не чувствовал боли, сожаления, печали. Он чувствовал лишь равнодушие, если его вообще можно чувствовать, и сетовал на свое безразличие, хотя абсолютно неискренне, скорее из-за принятых моральных норм, которые соблюдались уже просто машинально.

Оттого и пустота, что разум продолжал работать, а что-то другое, что сложнее устроено, к чему практически невозможно подобрать детали, давно сломано…

Захлопнув за собой дверь, человек прошел на центр комнаты и осмотрелся. В квартире было холодно: он забыл закрыть окно, когда уходил. На подоконнике накопилась большая лужа воды из-за косого дождя. Человек с безразличием посмотрел на эту лужу, снял пальто и кинул поверх нее. Вдруг вспыхнуло в нем то неприятное чувство, которое можно ощутить, совершив необратимую ошибку, глупую, до невозможности глупую ошибку, но назад воротить дело уже нельзя. Это чувство поднимается откуда-то из живота и комом крадется к горлу.

Человек бросился к подоконнику и стал обшаривать карманы плаща. Сигареты. Последние две сигареты. Нельзя допустить, чтобы они промокли. Он вынул помятую пачку и с облегчением вздохнул, увидев, что та суха.

Достал одну, закурил. Человек растягивал каждую затяжку, держал тяжелый черный дым в легких, пока глаза не начинали слезится. Ему было больно дышать. Он смотрел на острые капли дождя, рассекающие воздух и вонзающиеся в крышу дома напротив. В середине прямоугольника двора безнадежно мигал желтым светом фонарь, словно он бился в огонии, но даже страдая не желал тухнуть, выдавливал из себя последние лучи света.

Петербургские колодцы. Дворы, в которых всегда стоит гробовая тишина. Зайдя в такой двор с шумного проспекта, можно ненароком словить легкое головокружение от контраста звукосочетаний. Веселый турист, для которого это будет интересной особенностью города, улыбнется, сделает пару фотографий и уберется восвояси. Но герой этой истории отнюдь не беззаботный путешественник. Попади он в такое место вечером, идя домой, он бы вряд ли нашел выход.

Дождь становился все сильнее, заглушая даже звуки, издаваемые ресторанными вытяжками. Человек сел на мокрый подоконник. Окно он так и не закрыл. Колодец постепенно наполнялся водой, эхо, создаваемое желтыми стенами домов, давило все сильнее.

Но человеку не становилось хуже. Он уже давно не видел разницы. Он всегда слышал одно и то же… тишина, а где-то далеко-далеко голос. Он зовет его, но так тихо, что слов не разобрать.

Человек сел за свой стол с подкошенной ножкой и открыл на случайной странице книгу, которую нашел в метро пару недель назад. "Медный Всадник". Прочитав первые несколько строк, человек вдруг улыбнулся. Если уж Пушкина оставили на скамейке в метро…

Человек встал из-за стола и достал последнюю сигарету. Перед тем как закурить, он закрыл окно и сел на диван.

Он крутил сигарету в руках и смотрел на нее, боясь зажечь спичку. Пальцы его дрожали, то ли от холода, то ли от страха. Дождь с такой же силой барабанил по хрупким крышам, словно намеревался пробить их, сорвать и унести последние укрытие, последний шанс на спасение.

Человек чиркнул спичкой, та вспыхнула, на мгновение осветив заплесневелые стены комнаты. Тени заиграли разными формами, и человек вздрогнул. Спичка потухла, забрав все очертания с собой. Он гневно бросил ее на пол и дрожащими руками зажег новую.

Закурив, он посмотрел на небо, которое всегда казалось темным и очень низким. Однако сейчас человек не увидел неба. Ни луны, ни звезд. Потоки воды, непрерывно обрушавшиеся на улицы Петербурга, скрывали собой даже фонарь, который все еще боролся за жизнь, отгоняя от себя темноту непродолжительными вспышками.

Человек даже не пытался растянуть последнюю сигарету. Он докурил и оставил бычок на подоконнике.

Человек посмотрел на настенные часы, томно тикающие из угла комнаты. Три часа ночи.

Его мучило ощущение присутствия в жизни незаконченного и очень важного дела. Возможно, это даже было похоже на угрызения совести. По щеке человека пробежала холодная слеза. Он вдруг подумал обсудить квартплату с той женщиной, у которой он снимал квартиру.

То была добродушная, но довольно строгая дама, всю жизнь прожившая в Петербурге и вечно носившая черную шляпу с широкими полями. Будучи человеком глубоко моральным, она никогда не обсуждала своих квартирантов, иногда даже прощала им долги, а под вечер, увидев, как кто-то из ее жильцов идет домой, еле перебирая ногами от усталости, могла и вовсе постучаться с подносом еды в руках.

В подъезде замигала и лопнула последняя лампочка. Человек не обратил на это никакого внимания: за полгода жизни здесь он привык. Подойдя к стене напротив, он остановился и потер руки. Потом развернулся и скрылся за желтой дверью своей квартиры.

Наутро в квартире было пусто, хотя из нее никто не выходил. Окно было распахнуто, листы бумаги, исписанные вдоль и поперек набросками статей, летали по полу. На столе с подкошенной ножкой стоял белый стакан, а под ним обрывок страницы из той книги. На нем одно единственное слово, криво написанное черной ручкой.

«Простите».

Глава вторая. О прошедшем

В тот холодный зимний вечер, когда на улице свистел ветер, а снег валил ненормально большими хлопьями, мы собрались в одном шумном ресторане на Садовой. Было еще не поздно, однако люди уже начинали расходиться, и буквально за час заведение опустело. Мы нашли укромное место в углу темного зала, и вся компания разместилась за большим круглым столом. Нам принесли выпивку и закуски, и, считаю своим долгом отметить, первые бокалы были осушены довольно скоро.

Разговор начался с невинного обсуждения нынешних наших жизней. Люди мы были не чужие, поэтому каждый был рад поделиться как своими успехами, так и определенными неприятностями.

Когда все уже достаточно охмелели, беседа переключилась на более интимный лад: мои товарищи стали в подробностях вспоминать прошлое. Участия моего в разговоре было немного изначально, но тут оно вообще свелось к нулю, и все, что мне хотелось – слушать. Давно у меня пропала привычка говорить более остальных: стало понятно, что выгодней всегда внимать говорящим, и решительно не важно, в каких отношениях вы с этими говорящими состоите.

– А что же А.? Она так и не удостоит нас своим присутствием?

– Ты не знаешь новостей?

– Каких таких новостей? – спросил чересчур громко М., сидевший напротив.

Был у меня определенный спортивный интерес к подсчету выпитого. Так вот, М. выпил в два, а то и в три раза больше остальных.

– А. больше нет. Уже как три месяца.

– Не может быть… – М. опустил глаза, и мне даже показалось, что он моментально протрезвел. Плечи его поникли, он откинулся на спинку бархатного дивана, достал сигарету и закурил. За вечер от него никто не услышал больше ни слова.

– Что же произошло? – не выдержал кто-то из нашей компании, так же, как и М., по видимому, пораженный новостями.

Все взгляды обратились на меня, потому что на момент смерти А., только моим присутствием был удостоен Петербург. Мне действительно были известны все подробности данного происшествия, но желания ими делиться у меня не было никакого. Все, что мне оставалось – пожать плечами.

Тогда мой товарищ, опрокинув залпом половину бокала пива, подался вперед и, понизив голос, начал повествование.

– Никак не возму в толк, как так вышло, что до ее смерти мы не нашли времени встретиться с ней, – начал он, – это непростительно, и, не знаю, как вам, а мне совестно.

Наблюдая всех в момент этих слов, мне вдруг стало ясно, что не только у него были такие чувства. Из приличия, мне пришлось изобразить эту как бы пристыженность, хотя именно моим визитам А. была благодарна в свои последние дни. Ни разу моя совесть не позволила мне пройти мимо ее дома, не заглянув. Как бы мы не старались бороться с болезнью, мне, почему-то, не без тяжелого сердца, но с самого начала было известно, чем все закончится. А. как будто тоже это чувствовала, хотя она, как раз, скорее знала это наверняка.

– Так что же произошло? – вновь прервал тишину высокий женский голос. Он как будто вывел нынешнего рассказчика из транса.

– А. заболела. Поначалу казалось, что это все пустяки, но позднее выяснилось, что перенести этот недуг она не смогла.

– Что-то я не понимаю. У А. никогда не было подобных проблем. Я была уверена, что она переживет всех нас! – не унимался этот уже переходящий на писк голос.

Мне стало жаль друга, на которого так бесстыдно оказывали давление. Над нашей компанией повисло довольно долгое, неловкое молчание. Все заерзали на мягком диване и стали избегать встречаться взглядами. Мне удалось уловить перемену всеобщего настроения, хоть и не затронувшую меня совершенно. Так что, пришлось прервать это вечно длящееся мгновение.

– Полагаю, болезнь была не главной причиной ее смерти.

Почувствовав поддержку, мой товарищ оживился и продолжил рассказ.

– Мне думается, А. не пережила свое моральное потрясение, вызванное убийством человека, произошедшим практически при ней.

– Как это? – глаза главной слушательницы округлились. Все остальные, даже М., сидели как-то без участия.

– Ты знаешь, она сдавала комнаты в коммунальной квартире. Так вот, один из ее жильцов выбросился из окна.

– А ей что же с этого?

На этой реплике терпение мое кончилось. Все вдруг стали казаться чужими, особенно для А. Не было у меня больше сил это слушать.

– Ей было дело. Я предлагаю закрыть тему, а если кто-то желает это обсудить – пожалуйста, но не в моем присутствии.

Тут мне пришлось проигнорировать недоумевающие взгляды всех сидящих за столом. Только один из них смотрел одобрительно – это был М. Он еле заметно мне кивнул, будто благодаря за мое вмешательство.

Оставшийся вечер прошел более мирно. Споров больше не возникало, к теме А. никто более не смел возвращаться. Мне, по обыкновению, не хотелось участвовать в разговоре, да и, честно говоря, было бы предпочтительнее покинуть ресторан как можно быстрее. Так и вышло: при первой удобной возможности мне удалось улизнуть.

Захотелось курить, но сигарет при мне не было. Выругавшись про себя, мой внутренний голос подсказал мне прогуляться, мол поможет. Пришлось остановиться: чья-то рука похлопала меня по плечу и протянула сигарету. Это был М.

– Читаешь мысли?

– По тебе трудно не заметить.

Мы постояли в тишине пару минут.

– Не по себе от всего этого, – сказал М., смотря куда-то вверх.

– Прогуляемся?

Он молча кивнул.

Ветер прекратился, луна огромным сверкающим диском висела в черном небе. Улицы, освещаемые светом желтых фонарей, казались неподвижными, даже вымершими в этот поздний час. Снег, не тронутый прохожими, идеально ровным покрывалом лежал на тротуарах и приятно хрустел под ногами. Мы дошли до Дворцовой набережной и остановились у не разведенного моста. Стояла гробовая тишина. М. снова закурил. Мне было совсем нетрудно понять его мысли.

– Много лет уже прошло. Не стоит ворошить прошлое в своей душе.

– Неужели не понимаешь? Я даже ее не навестил…

– Она и не вспоминала о тебе.

– Зачем ты это говоришь? – со страданием в голосе прошипел М.

– Мне нужно лгать?

Он промолчал.

– Ты хочешь знать, что произошло? – последовал мой вопрос, хотя ответ на него был заранее известен.

– Да.

Мне пришлось собрать всю свою волю: не так-то просто объявить человеку о том, что он никогда не был нужен, в то время как сам являлся нуждающимся.

– У А. жил один мужчина. Даже в общих чертах я не могу тебе его описать: скажу только, что она избегала о нем говорить. Впоследствии, мне стало ясно, почему. Хотя, как довелось мне рассудить по ее словам, сказанным в жаре болезни, они и не встречались ни разу дольше, чем на пару минут в парадной. Вижу твой взгляд, и мне не понятно, что все это значит.

Осенью этот человек выпрыгнул из окна своей комнаты. Оставил ей записку с извинением, а, может, и не ей. А. тут же и захворала. Она все плакала, плакала, но так и не сказала, почему именно она плачет. Через пару недель ее не стало. Я не берусь судить произошедшее, душа А. всегда была для меня потемками. Да и лезть в нее у меня не было охоты.

– И не единого слова?..

– Нет.

– Что же это…

– Жизнь.

– Уже нет.

Мы прошлись еще немного. На Невском проспекте М. попрощался со мной и юркнул в открытую дверь бара с трудно читаемым названием.

Как ни странно, на сердце у меня было спокойно. Зная, что мои слова помогли обрести человеку, подвешенному в собственных мыслях, определенность, которая спустила его на землю, душа моя дышала ровно. Хотелось бы иметь такой особенный якорь, который не позволил бы уходить в абстрактные мечтания, решительно усугубляющие нашу действительность. Но вот парадокс: роль этого якоря выполнить может лишь близкое сердцу существо, но оно в то же время является и тем широким парусом, что утягивает в высь, доставляя прямиком к самому сокровенному, к тому, что порой скрыто даже от нас самих. Сколько бы человек избежал страданий, не имей он надежд и ожиданий! Сколько ночей прошло бы намного спокойнее!

Мне захотелось пройтись до дома пешком.

Начался снегопад. Лениво падали снежинки на уже белоснежные тротуары. На небе мерцали звезды. Здания, фасады которых были красиво подсвечены приятного цвета лампами, возвышались над проспектом. Их гряда создавала что-то вроде крепостной стены, которая дарила чувство защищенности, но в то же время оставляла толику свободы. Казалось, проспект этот был бесконечным, и, если кто-то сворачивал в темный переулок, не замечал этого, уходил далеко вперед, так, что нельзя было различить конца.

Колючий зимний воздух с каждым вздохом обжигал мне грудь. Меня уже не волновали никакие мысли, просто хотелось идти, не останавливаясь, в полной уверенности, что конца этой белой дороги я никогда не увижу.

Глава третья. Площадь Восстания

Анна родилась в Петербурге холодной зимой, когда снег тяжелыми хлопьями падал с неба, занося двери широких парадных большими сугробами. Небо сияло чистотой и свежестью, создавая бесконечное светлое пространство над тяжелыми и угрюмыми петербургскими домами.

Петербург красив зимой, особенно когда она выдается ясная. Улицы будто становятся шире, небо, обычно грузным полотном укрывающее городской лабиринт, словно поднимается выше, а воздух становится таким чистым!

На Витебский вокзал, точно по расписанию, прибыл поезд. Из него вышел сурового вида молодой человек и, расталкивая всех людей, направился к выходу. Не поймав такси у здания вокзала, он решил пройтись, вдруг повезет.

На улице еще не стемнело, как ни странно, даже светило солнце. Его лучи хоть и не грели, но красивыми бликами играли на свежем, только выпавшем снегу. Юноша шагал по скользкому тротуару, а в голове его тысячами роились мысли и воспоминания. Он покинул Петербург ровно год назад, внезапно, в спешке. Больше всего он боялся впечатления, которое его появление произведет на Анну. Самое для него страшное было то, что он даже примерно не мог предугадать, каким, собственно, будет это впечатление.

Тяжелая сумка давила на плечо, сбивая и без того сложно удерживаемое равновесие на покрытом льдом тротуаре. Молодой человек не выдержал и спустился в метро. Даже спустя год он помнил точный адрес ее квартиры, станцию, рядом с которой она расположена.

Доехав до "Площади Восстания", он вышел и глубоко вздохнул. Затхлый воздух метро будто сдавил ему легкие, усилив головную боль, приобретенную им еще в шумном вагоне поезда, который сам по себе издавал страшный скрежет на каждом повороте, давая понять, что по этим рельсам он ходит уже не первый десяток лет, усугубляемый еще и огромным количеством несносных пассажиров, своими разговорами поднимавших нестерпимый гул в попытках перекричать друг друга.

У юноши не сразу получилось найти нужный двор: он заблудился в, как он думал, однообразных старинных зданиях, плотно прижатых одно к другому.

Наблюдая людей в Петербурге, можно сразу сделать вывод, что делятся они на две обширные группы. Первая, довольно просто поддающаяся пониманию, включает в себя приезжих, туристов, даже некоторых коренных горожан. Суть ее состоит в том, что они принимают Петербург, как город, как нечто обыденное и ни чем не разнящееся с, например, Москвой. Они знают, что он имеет историческое значение, иногда даже уважают его знаковые достопримечательности, но решительно не постигают его сути. На таких людей немного свысока, даже с толикой какой-то жалости смотрят составляющие вторую группу господа. Они, по натуре своей, на каком-то духовном уровне понимают Петербург. Они знают и видят, что город этот особенный, в первую очередь, очевидно, внешне, но это для них не самое главное, для них важна его натура духовная, если не сказать ментальная. Они видят в нем человека, глубоко образованного, того, с кем можно побеседовать на абсолютно любые темы, в закоулки души которого можно пробраться с горячим интересом, исследовать его все новые и новые привычки. Именно поэтому для причисленных к этой группе людей каждый дом, каждый двор, каждая парадная и арка являются особенными, одними единственными и неповторимыми в своем роде. Они чувствуют подсознательную привязанность к Петербургу, словно к живому существу, что мило сердцу. К его печальному небу, к мрачным домам, в конце концов, к бесчисленному количеству мостов и глубоких каналов. Однако в то же время, эта часть людей чувствует свободу, даруемую этим городом.

Петербург – город интересный: все, что там происходит, может происходить лишь там и нигде больше. Это город, рожденный по прихоти одного только человека, город, возведенный совершенно искусственным путем. Это само по себе является парадоксом, но этот парадокс порождает множество других. Казалось бы, как здания, приткнутые вплотную друг к другу, темные, грузные, старые как мир, небо, вечно серое, на котором в любое время года и суток отсутствует солнце, могут дарить свободу? Неизвестно. Объяснить этого не сможет никто, и, тем не менее, некоторые это чувствуют. Отчасти, эту свободу дарит осознание грандиозности, возвышенности Петербурга над всем остальным: над другими городами, над людьми, над всем бытием мира. Он как бы существует отдельно, ничто до него не касается. Даже абсолютный скептик признает, что каждый булыжник в каждой мостовой имеет определенный шарм, энергию. И это самое малое, что можно описать словами. Попадая в Петербург, господину понимающему уже не важно, что в жизни его было до его прибытия сюда, что будет после, город захватывает его всецело, как бы оберегая от прежних проблем и переживаний, будь они духовные или материальные.

Бесполезно пытаться изложить это на бумаге, оно существует где-то за пределами понимания человеческого, и вряд ли в каком-то из языков изобрели для этого описания подходящие слова. Петербург можно увидеть, но важнее его почувствовать, проникнуться, надышаться им. К счастью, далеко не все способны на это, оно дается само, существует вместе с человеком изначально, будучи решительно не приобретаемым.

В очередной раз завернув не в тот двор, юноша выругался про себя, уже было решил спросить дорогу, как увидел на стене номер нужного ему дома. Сердце его бешено заколотилось в груди, дыхание стало учащенным, пар с каждым выдохом становился все гуще. Дверь в парадную была распахнута настежь, за что он поблагодарил судьбу. С самого начала своего пути больше всего он боялся, что ему попросту не откроют. Поднявшись на нужный этаж, он остановился как вкопанный у двери, не решаясь позвонить. Он знал, что в квартире сейчас празднуют, что его появление понесет за собой лишь смятение, после которого последует неизвестно что. Он тряхнул головой, словно отгоняя от себя какую-то навязчивую мысль, и позвонил.

Дверь открыла стройная девушка невысокого роста с вьющимися светлыми волосами. Глаза ее, большие, темные, выражали неподдельное счастье, которое может возникнуть только в том случае, если человек наконец сбросил свой душевный груз, тяготивший его долгое время, и получил желаемую свободу. Однако стоило ей увидеть, кому она открыла, буря эмоций смела это выражение с ее прекрасного лица, оставив на нем отпечаток боли и уныния.

– С днем Рождения, Анна.

– Что ты здесь делаешь? – сорвавшимся голосом спросила она, опустив при этом глаза.

На этот вопрос у незванного гостя не было ответа.

– Уходи, пожалуйста.

– Я не уйду.

Анна захлопнула дверь и провернула ключ дважды. Юноша предполагал такой исход, поэтому, оправившись после первого потрясения, просто сел на лестницу и закурил. В эту же секунду из двери напротив выскочила не самого приятного вида пожилая женщина и буквально вышвырнула его из парадной. Он, не долго думая, сбросил рукавом своего пальто снег с краешка скамейки, уселся и принялся ждать.

На улице уже начало темнеть, когда из парадной стали выходить знакомые юноше люди. Он закрыл лицо воротником своего пальто и отвернулся от входной двери, чтобы никто его не узнал. Когда во дворе воцарилась полная тишина, он выкурил последнюю сигарету и взглянул на небо. Оно было дивного вида в этот декабрьский вечер. За отсутствием какого-либо искусственного освещения можно было различить томный лунный блик, игравший на снегу. Размеренно падали маленькие снежинки, создавая иллюзию звездного неба. Умиротворяющая, вовсе не страшная тишина окружала молодого человека, только где-то вдалеке можно было с трудом различить звуки работавших двигателей машин. "Будь, что будет," – подумал молодой человек, встал и отряхнулся от снега, который приличным слоем уже покрыл его с ног до головы.

Позвонив в звонок, он надеялся, что ему будет предоставлена возможность хотя бы высказаться. Его сердце бешено заколотилось, тут же разлив неприятное тепло по всему телу. Защелка замка грозно цокнула, отдав эхо по всей парадной, и дверь отворилась.