Хеймдалль

На погребение Дарри стеклось много народу. Не только всевозможные родственники со стороны Бранда и со стороны его супруги Сальбьёрг, вся огромная деревня пришла проводить Дарри, ведь он прослыл искусным кузнецом и надежным другом. Наверное, не будет преувеличением, если сказать, что большинство ютландцев приобрели своих железных соратников именно у Дарри Доброго.

Его тело вознесли на зеленый широкий холм и бережно положили в заранее выкопанную могилу. В военном облачении с мечом и щитом на груди, Дарри лежал вместе со своими инструментами кузнечного дела, с личными бытовыми предметами вплоть до ложек и тарелок. Новоприбывшие преподносили свежую еду с прочими дарами, бережно укладывая их рядом с телом.

Когда землю засыпали, Бранд прошелся лезвием по нежной шее теленка, дрожь пробежала по всему телу животного, и земля обагрилась горячей кровью. Жертва была принесена. Затем на могиле сложили из камней рисунок лодки. Солнце как раз начало тихонько идти к закату – самое время помочь мертвому добраться до божественных чертогов. Все сели поближе к захоронению, подготовив бадьи с медом, чтобы вместе с вкусным хмелем вспомнить радостные минуты, проведенные с Дарри; рассказать о его жизни, о привычках; обрисовать его настоящего и наконец вспомнить совершенные им подвиги.

Гости приготовились слушать Бранда, потому что именно самый старший сын обязывался открывать ворота традиции своей речью.

Бранд был суровым, но справедливым, человеком иногда чересчур жестким и до слепоты самоуверенным, хотя ошибался он крайне редко, надо признать. Окажись в его владениях, любой бы заметил, что Дарри скорее формально оставался хозяином дома. На самом деле хозяйничал и всем заправлял Бранд. Если спросить в деревне кого-нибудь: «Расскажите-ка мне о Бранде, кто таков?» То каждый, почесав затылок, постарался бы подобрать слова, но в итоге запнувшись пришел бы к одному выводу: «Знаете, он… он хозяин! Вот да! И ничего лишнего!» Это точно, ведь Бранда избирали даже в качестве лагмана12 и не единожды, потому что тот, кто умеет соблюдать порядок дома, тот соблюдет его и на суде. Однажды Сальбьёрг, его супруга, пожаловалась своим родителям, что в последнее время он часто на нее стал покрикивать, а было раз, что семейная ссора чуть не дошла до рукоприкладства. Родители имели полное право, согласно закону, вернуть дочь в свою семью, расторгнув брак или на худой конец пригрозить Бранду, но ни того, ни другого они не сделали, а лишь наставили дочь свою на послушание. Вот насколько почтенно они относились к Бранду. Делал он все хорошо и правильно, но эти черты имели и другую сторону. Дело было вот в чем: в его понимании семья являлась лишь неотъемлемой частью хозяйства, то бишь супруга нужна для трех вещей: рожать детей, хранить ключи от дома и… снова рожать детей. А дети, как и принято, были самым действенным средством по сохранению и, главное, умножению имущества. «Чего б там не мусолили наши предки про накопление удачи, про славу, подвиги, – обычно размышлял Бранд, – все это так или иначе связано с богатством. Тут все просто. Серебро-золото имеешь – значит выживешь, а остальное само как-нибудь приложится». Он настолько зациклился на хозяйстве, что вся его правильность и самоуверенность, которыми так дорожили окружающие, со временем переросли в твердолобое самодурство.

Бранд произнес первое слово в память о Дарри Добром:

– Когда у моего отца работа не задавалась, он злился, проклиная все на свете, бросал молот и уходил один в лес пить пиво, а, подобрев, возвращался, и тогда у него все получалось, даже лучше, чем он рассчитывал.

Все заулыбались и по-доброму засмеялись: «Вот какова магия пива!» Потом Бранд передал слово своей супруге.

Сальбьёрг была крепкой и здоровой женщиной, очень доброй, при необходимости твердой, но главное, очень заботливой, ну – мечта. Не смотря на трудности в отношениях с мужем, поистине она очень его любила, и лишь она могла усмирить его нрав. Но о ее характере трудно было что-то сказать, поскольку, если женщину видят исключительно в качестве матери, то ей приходится отбросить всю свою многогранность и довольствоваться данной ролью, ведь только в этом случае к ней будут относиться уважительно. Она родила трех здоровых сыновей и красивую дочку. Несмотря на свой почтенный возраст, она могла бы при желании родить хоть целую дружину, но с тех пор, как двое старших сыновей погибли, она стала бояться этого дела. С той поры Сальбьёрг подурнела, заметно располнела, а глаза остались печальными, кроме того, она стала скованно себя вести в постели, отчего Бранд к ней охладел.

Сальбьёрг продолжила:

– Раньше Дарри с каждого похода привозил для своей супруги разные украшения, он отдавал ей самые дорогие вещи, именно те, за которые можно было бы получить огромную выручку в Хедебю. Когда она умерла, он долго не мог с этим смириться, но позже он продолжил свою традицию, привозя заморские подарки для меня.

Сальбьёрг тепло улыбнулась, сохранив вечную грусть своих глаз. Ей не удалось сдержать подступившие слезы, хотя и не ей одной…

Пока она говорила, Хродмар тоже прослезился, и Бранд, поджав губы, грубо ткнул его, процедив: «Твой дед еще не успел постучать во врата Асгарда, а его грудь уже в твоих соплях!» Несколько человек украдкой посматривали за тем, как Бранд воспитывал двадцатилетнего сына, и прибой стыда накатил по спине Хродмара. Ему невыносимо захотелось уйти. Вместо сына Бранд передал слово Лауге, своей дочери, и Хродмару стало еще обидней.

Лауга была очень красивой и милой девушкой семнадцати лет, игривой, хоть и порой строптивой, но не без причины – ее избаловали родители до безобразия. Она глядела на грустное лицо матери с осознанием того, что выходить замуж как-то не хочется. Изредка даже позволяла себе перечить воле отца – дерзость невообразимая в таких суровых краях. Чтобы уберечь от бедности свои владения, Бранду срочно требовалось выдать ее замуж. Лауга многих пленяла своей красотой, но отвергала каждого осмелившегося предложить руку и сердце. К счастью для нее, отец очень любил дочку, поэтому не ущемлял ее в выборе. Переняв холодную расчетливость отца, Лауга если и стремилась выйти замуж, то за того, с кем ей получилось бы сохранить свой привычный вольный образ жизни. Нельзя сказать, конечно, что она ничем не занималась по дому, это неправда, но в сравнении с другими девушками, ей очень повезло. Словом, ее изнеженность была осуждаема, но из-за красоты простительна, чем она и пользовалась. Избалованность и расчетливость – смесь страшная.

Лауга сказала:

– Когда я заболевала, Дарри был единственным, кто всегда мог меня вылечить, он всегда готовил специально для меня особый отвар, секрет которого я храню по сей день. Каждый раз, когда я слышу его имя, я чувствую вкус этого отвара, будто бы прямо сейчас его пью, и мне всегда становится лучше.

Пока Бранд отвлекся на разговор со своим старым другом Скъёльдом, Хродмар подумал, что успеет встретиться с его дочерью Фридой. Когда заиграла флейта, он тихонько улизнул и побежал к дому Скъёльда Деревянного. Хродмар не любил Скъёльда – сухой и едкий тип, который лучше продаст себя в рабство маврам, чем выдаст родную дочь за него. Да и прозвище его само за себя говорило – редкий тугодум. Правда, прозвали его так, поскольку однажды Скъёльд бился в одиночку с целым отрядом франков прямо в воде у самого берега. И как ни старались они загнать его в воду и утопить, тот всегда выныривал, отсекая головы врагов, да так, что капли воды сливались прямо в воздухе с каплями крови… Это если верить местным скальдам, а им нельзя было не верить, без них никто бы не знал о происходящем в мире. Скъёльд был очень строг и всегда следил за тем, с кем общалась его дочь, а с тех пор, как нашелся знатный жених, и вовсе запретил ей выходить из дома, словно придерживал ее, как хрупкий и редкий товар для богатого покупателя. Хродмар стал редко видеться с любимой Фридой, и единственная возможность наконец с ней встретиться – был побег с похорон родного деда.

Хродмар буквально ворвался в дом Скьёльда и увел Фриду как можно скорее, оставив котел, в котором пузырилась форель. Ее волосы всегда пахли аппетитным вечерним ужином, и Хродмару это очень нравилось. Он любил Фриду с раннего детства. Добрую и веселую, беззаботную в душе, но вечно погруженную в заботы домашние.

Они пришли к старому зеленому дубу, скучавшему посреди поляны с розовыми маргаритками. Здесь всегда встречались молодые пары, старавшиеся хотя бы на минутку скрыться от чужих глаз. Была даже местная легенда, что однажды именно здесь в день всех сердец Фрейя повстречала своего будущего мужа Ода. Он возлег с ней у дуба, и в то же мгновение прямо из земли пробились ростки маргариток, разом распустившись. А уже потом, как известно, Од пропал без вести, и Фрейя заплакала слезами, превращающимися в золото.

– Венок положила под подушку? – начал Хродмар, облокотившись спиной о ствол дуба.

– Положила, – холодно ответила Фрида, считавшая, что любящий мужчина всегда обязан начинать разговор с поцелуя, хоть это и порицалось.

– Увидела кого-нибудь?

– А с чего я должна тебе говорить? Это женское, вообще-то, – Фрида, по-детски надувшись, скрестила руки.

Хродмар хотел было сорвать маргаритку, но передумал и нахмурился, с упреком взглянув на Фриду. Она потеребила свою длинную косу и нехотя произнесла:

– Ладно, конечно, мне приснился ты, но…

– Но? – давил Хродмар.

– Я видела тебя и в тоже время чувствовала, что это был не ты, словно кто-то другой в тебя вселился… или скорее в твоем облике явился чужой, мне стало страшно и я проснулась.

– Точно, женское, – фыркнул он.

– Ты почему недовольный такой?

Хродмар опустил голову.

– Ничего. Гадко на душе. Встречаешь вновь рожденную Фрею13, пляшешь довольный вокруг шеста, а на следующий день вдруг провожаешь в Вальхаллу родного деда.

– А ты хотел, чтобы он принял смерть на соломе?

– А-ай, – махнул рукой Хродмар, – тебе не понять.

Ему так хотелось прижаться к Фриде, обнять ее за талию. Он потянул руку, но тут же сдержался.

– Когда я окажусь во владениях Ньёрда14, ты будешь меня ждать?

Фрида улыбнулась от такого наивного вопроса, но потом резко переменилась в настроении и сухо повторила фразу, которую Хродмар слышал уже не в первой:

– Не мне перечить воле отца. Если он хочет, чтобы я вышла за Вестейна…

Хродмар взял ее за руку.

– Опять ты за свое, подожди…

Он прикрыл рукой ей рот и поцеловал в щеку. Она почти не противилась.

Когда Хродмар проводил Фриду до дома, едва он успел подвести ее к двери, как она распахнулась, и появился склочный Скьёльд со своей вечно угрюмой застывшей миной. Он прислонился к дверному косяку и с укором уставился на Хродмара, враждебно хрустнув челюстью. Фрида покорно опустила голову и рискнула перейти порог, но отец сухим басом приказал:

– Стоять!

Фрида повиновалась. Скъёльд молча сверлил взглядом Хродмара. Тот с отвращением рассматривал глубокие морщины своего потенциального тестя, которые напоминали ему борозды в сухом поле. Фу! Хродмар ощутил на себе его деревянный взгляд, ему почудилось, что вот-вот и его собственное лицо иссушится и растрескается подобно коре.

Скьёльд недовольно закатил глаза, спросив:

– Трогал? – бросил он скучающе, будто подобное происходило не впервой, что было правдой.

– Трогал, – помедлив ответила Фрида.

– Где трогал? – обратился он к Хродмару

– За руку взял… – дернул бровью Хродмар.

– Та-а-к, – зажал палец Скьёльд. – И все?

– Поцеловал… в щеку… – смутился Хродмар.

– Еще? – зажал Скьёльд второй палец.

Он помолчал и пожал плечами:

– Пожалуй все, чего тут.

Скъёльд давил взглядом на Фриду, но она старалась не обращать на него никакого внимания, после недолгой паузы он отпустил ее:

– Можешь идти.

И она вошла в дом, не взглянув на Хродмара, чтобы не провоцировать отца. «Чтоб тролль его унес, да подальше!» – подумал Хродмар, с удовольствием взглянув на Скъёльда. Тот, пригрозив всем своим видом и даже не моргнув, протянул Хродмару свою ладонь. «Помилуй меня Один! Опять он за свое!» – вознегодовал про себя Хродмар. В ответ он проверил каждый мешочек на своем поясе и развел руками, мол, пусто. Тогда Скьёльд молча кивнул на молот Тора, висевший у Хродмара на шее. Жалко было ему отдавать такую вещь, но это гнилое дерево мерзко ухмыльнулось и громко во всеуслышание крикнул:

– Ну хорошо, я завтра мимоходом зайду к Бранду, поведаю, как его сын вместо того, чтобы провожать родного деда, чуть было не оприходовал мою дочь!

И у забора замедлил свой шаг человек, чтобы из любопытства проследить за дальнейшими событиями. Хродмар снял со своей шеи молот и сказал:

– В таком случае я вам должен только половину, целый не отдам.

– Не беда, – спокойно ответил Скьёльд, – рядышком стоит кузня твоего деда, там и разделим.

Они отправились к кузне Дарри Доброго, которая теперь по праву принадлежала Хродмару. Он с сожалением положил оберег на наковальню и только замахнулся топором, как Скьельд Деревянный остановил его, цокнув:

– Дай-ка мне, обманешь еще.

Хродмар передал топор и внезапно выпалил:

– Скьёльд! Я прошу руки вашей дочери…

Скьёльд хрюкнул от смеха.

– Нашел ты время! Слушай… Я уважаю твоего отца, но отдавать родную дочь сосунку, кой заместо багрового от крови меча лишь сиську матери держал в руках, это просто смешно, не находишь?!

И нанес удар, разрубив ровно пополам молот Тора.

Довольный Скьёльд взял свою законную половинку и отправился домой, но тут Хродмар лукаво улыбнулся, решив соврать:

– О! Скъёльд! Я тут вспомнил вдруг! Я ж дочку твою еще в губы чмокнул! Хорошенько так, от души!

Отец свел брови, напоминающие лесной мох, быстро развернулся и раздраженно произнес:

– Плохо у тебя с памятью, дружок!

– Простите, забылся, – съязвил Хродмар.

Скьёльд немедля вырвал из его рук вторую половину и стремительно потопал домой, с усмешкой крикнув напоследок:

– Ничего, достанется в приданое Вестейну!

«Пф-ф, вот бревно!» – подумал Хродмар. Он пнул ведро с водой и тоже пошел домой.

***

Обычно Хродмар просыпался раньше родителей и сразу бежал в кузницу, откуда в столь ранний час уже доносился стальной крик новорожденного оружия, во всю жарило горнило, валил пар, а Дарри Добрый утирал пот со лба. Но вчера его похоронили.

Теперь Хродмар не особо торопился. Сидя на скамье, он уныло глядел в красный угол своего рода, там стояла вытянутая деревянная фигурка с бородой, в руках кузнечный молот и щипцы – Дарри. Он много лет возглавлял обильный ряд из предков за своей спиной. Теперь же, пройдет семь дней, и Бранд полноправно станет главой семьи и займет место Дарри за столом. Хродмар уже предвкушал, как отец будет каждый раз с набитым ртом приговаривать, что сын его даже ложку держит по-бабски.

Одевшись, он увидел сквозь щель бревенчатой перегородки спавших родителей. Бранд перевернулся на другой бок, положив свою мохнатую лапу на супругу. Во сне она тут же согнулась, поджав колени к животу, точно еж, защищающийся от нападения волка.

Перед тем, как пойти в свою кузницу, Хродмар для начала зашел в хлев, чтобы разбудить забившихся в угол двух спавших тир, заодно вылить на них всю накопившуюся ненависть. Он зашел туда и как рявкнул: «Подъем!» Тиры вместо того, чтобы мигом побежать выполнять поручения хозяина, сонно заморгали и медленно потянулись. Хродмар взбесился – даже рабыни его не уважали.

Когда он оказался в своей кузнице, на него напала липкая лень и, тяжко выдохнув, он плюхнулся на скамью. Его внимание самостоятельно, словно оно ему и не принадлежало, приковалось к вырезанным его дедом выступам в верхней части стены, где каждый изображенный человечек был сам Дарри Добрый. Изображения повествовали о его разнообразных подвигах, которые он совершил за свою долгую жизнь. Он слыл одним из самых знаменитых кузнецов в Ютландии. Каждый ребенок знал, что кузнецы – волшебники, поэтому многие считали Дарри наполовину великаном. В действительности же он был просто мастером своего дела. Дед научил Хродмара всему, что сам только знал и всегда приговаривал ему под руку своим вечно добрым тоном: «Хорошо учить того, кто сам хочет учиться!» Их семейная кузница у всех была на слуху. «Но где это видано! – восклицал в сердцах Хродмар. – Чтобы внук знаменитого кузнеца, едва сам уступающий мастерству своего деда, соблюдающий вековые традиции рода, создающий искусные мечи и топоры, которыми, если верить некоторым легендам, одним взмахом можно было расколоть Имиров зуб15, чтоб он, Хродмар, до сей поры сам так и не воспользовался железным языком воинов по назначению! О, боги! Почему отец, столь жадный до богатств, не пускает меня на чужбину!?»

Он уныло разглядывал барельефы: как родился Дарри, как взял в руки свой первый меч – многие даже говорят, что он сам его выковал – вот он прыгнул на драккар и направился в соседние земли, вот взял курс в Нортумбрию и так далее. Чуть ниже тянулся барельеф, рассказывавший о жизни Бранда, а еще ниже были сделаны заготовки для трех внуков. Первые два заболели и умерли, когда им было по десять лет, а самый младший, Хродмар, выковал свой первый топор и… на этом пока, увы, история его жизни обрывалась. «Не бойся! И у тебя будет своя история!» – вспоминал он слова деда.

Набросив на свою бычью шею кожаный передник, Хродмар вышел на улицу под навес, где спал горн. Он разбудил его, разведя огонь; подготовил меха и принялся ковать железо. Вены разбухли, пробило в пот, жар обжег глотку. Он выплескивал всю свою ярость, из-под молота летели искры, а его красное, будто каленое лицо, как само железо, казалось, вот-вот заискрится в ответ. Тут он заметил, как мимо прошла тира, которую привез Бранд с последнего набега. Хродмар окликнул ее:

– Эй! Принеси мне ведро воды.

Она испуганно кивнула. Хродмар продолжил свою работу, но вдруг передумал и решил незаметно последовать за ней.

Тира взошла на подмостки гавани. Хродмар встал неподалеку, укрывшись за углом рыбацкой хижины. Когда она нагнулась, чтобы набрать воды, он двинулся к ней, расстегивая пояс и оглядываясь по сторонам. И почему-то в эту минуту в воздухе повеяло, нет, даже засмердело псиной. Едкий влажный запах, который любому человеку отбил бы всякое желание. Тем не менее Хродмар утер нос и внутренне готов был задрать рабыне одежду, нет, воняло все-таки страшно… Хотя кровь мужская потяжелей будет! Он продолжил свое намерение, как вдруг рядом послышалось громкое рычание. Хродмар обернулся и увидел перед собою черного волка, настолько черного, будто бы сами дверги16 изваяли его из углей и оживили потехи ради. Зверь глубоко дышал, и его черная шерсть переливалась серебристой рябью. Желто-зеленые глаза горели спокойным огнем и с любопытством наблюдали за происходившим. В эту минуту тира обернулась. Она увидела хозяина с расстегнутыми штанами и, вскрикнув, отпрянула, а волк тем временем мигом скрылся за углом хижины. Хродмар, натянув штаны, кинулся за животным, но хищник, давно перепрыгнув через ограждение, каким-то образом успел пробежать все поле поперек и благополучно укрыться в лесу. «Вот так скорость…» – диву дался Хродмар и от досады дерзко сплюнул.

Он вернулся в кузницу, взял первое попавшееся под руку копье и бросился искать волка, бубня себе под нос всевозможные ругательства, будто именно этот зверь был виноват во всех его бедах, от злости у кузнеца аж ноздри раздувались, точно меха.

Оказавшись в лесу, Хродмар учуял легкий запах потухшего костра. Пройдя чуть дальше, он увидел человека с черными волосами, который спокойно сидел, прислонившись к стволу ясеня. Мужчина нежно возил веткой по золе, словно что-то рисовал. На нем была шкура черного волка, а голый торс был весь исписан причудливыми орнаментами: льнувшие друг к другу переплетенные линии тянулись от живота к горлу вместе с руническими надписями. На груди они резко расступались в обе стороны, потом бутоном сужались к шее. Там были изображены два зверя: волк и олень, с повернутыми друг к другу головами, словно они только-только встретились взглядами в лесной чаще, которую и представляли линии. Казалось, что животные вот-вот бросятся друг на друга и ненароком разорвут сердце хозяина.

Человек поднял свои лунные глаза и сказал:

– Приветствую, славный воин, присаживайся, не робей.

– А… ты кто? – осторожно спросил Хродмар.

– Меня зовут Ингольв, я сын ярла Хьяльма, из Халогаланда.

Хродмар неуверенно сел перед Ингольвом, не выпуская копья из рук. Странник протянул ему жареное мясо. Хродмар помедлил, засомневался – принимать ли от незнакомца?

– Не бойся, не съем.

Хродмар взял и решился поесть, продолжая сжимать оружие в руке, поэтому выглядел он несколько одичало.

– Убери копье, ты оскорбляешь меня. Я сижу с миром, угощаю тебя… хочешь я тоже выну меч из ножен?

Хродмар совсем растерялся, подумав, что, по сути, пришелец-то прав, но довериться все же боялся. Он поразмыслил и ничего не мог придумать, кроме как:

– А если ты меня убьешь? Вы ульфхеднары те еще… я наслышан.

– Зачем мне? – перебил его Ингольв. – А-а-а! Ты думаешь я из этих, ненормальных зверолюдов, плюющих на традиции наших предков, да? Можешь расслабиться! Или ты думаешь, я пришел убить Хродмара Мертвого мужа, которого прозвали так потому, что не совершить подвига – все равно, что не жить?

Правда так задела Хродмара, что он готов был метнуть копье прямо в грудь Ингольва, но от своего бессилия он наконец-то выпустил его из рук и уныло понурил голову. Он тихо прошептал кому-то: «Лучше б убил». Неловко и низко смотрелся он в подобном положении, с такими огромными руками и широкой шеей. Глупо помолчав, Хродмар обратился к Ингольву:

– Я гляжу, ты многое знаешь обо мне, но скажи, зачем что-то знать о человеке, который и вправду в своей никчемной жизни не совершил ни единого подвига?

Ингольв невозмутимо объяснил:

– Потому что мне известно и другое: пройдет время, и ты совершишь подвиг такой величины, что он затмит всех известных нам героев.

Хродмар недоверчиво посмотрел исподлобья на Ингольва, а тот продолжил:

– Подвиг настолько великий, что даже близкие не поверят, а веками позже люди о нем забудут, но будут неосознанно жить в его последствиях, ведь он изменит весь мир. Никто и не задумается, что солнце продолжает светить лишь по одной причине, и эта причина ты! Поверь мне, эйнхерий врать не будет.

Хродмар глядел на Ингольва, как на сумасшедшего. Он с самого начала так на него глядел, но после этих слов он воспринимал его «сумасшествие» несколько в ином ключе. После короткой паузы он спросил с недоумением:

– Ты очень красиво и высокопарно выражаешься, даже чересчур, но… это что за подвиг такой, который все забудут? Какой в нем тогда смысл? Где же тут бессмертие? Настоящий подвиг приносит настоящую славу, он подобно молнии на древесном стволе выжигает в памяти след, вот мой дед бессмертен, потому что его все помнят.

– То, что ты назвал «настоящей» славой, скорее «ваша», «людская», что, если о твоем деде завтра никто не вспомнит? То все, – Ингольв развел руками, – его нет, никто даже не задумается: а вот был, мол, наверняка великий кузнец и воин, наверное, звали его Дарри… слава, зависимая от общества, призрачна и она есть причина упадка.

– О Дарри и обо всех остальных великих героях забудут только с наступлением Рагнарёка, вот это и есть упадок.

Ингольв улыбнулся до ушей, и Хродмара смутило выражение его лица, даже слегка напугало, настолько ему не шла эта улыбка, точно чужая, было очевидно, что веселые черты не свойственны и непривычны его лицу.

– И ты абсолютно прав, – с удовольствием подтвердил сказанное Ингольв.

– Не понял.

– Ты прав. Рагнарёк уже наступает.

– Солнце вроде еще светит, – кивнул головой Хродмар в сторону неба. – Должно быть, тебе просто не повезло с норнами17, вот и говоришь так.

– Хм, впрочем, как и тебе, – ударил он словом, точно мечом, в самое сердце Хродмара

Его так это задело, что в душе он вознамерился вызвать Ингольва на поединок, но так и не решился в действительности. Ему стало тошно сидеть перед незнакомцем и так унизительно, будто его оскопили. Они молчали.

– Что же это за слава, о которой ты говоришь, «не людская»?

– Божественная. Ведь совершенно лишь то, что невидимо, а остальное конечно и подвержено разложению. Таков закон, Хродмар

Хродмар, что уж скрывать, ни капельки не понял из сказанного. Но он четко услышал два слова, мгновенно согревшие ему душу, подобно тому, как после долгого пребывания на морозе, заходишь в прогретый дом и садишься у огня. Всего два слова: Хродмар и слава. В душе что-то отлегло, его мысли лихорадочно забегали: «Если этот парень настоящий эйнхерий во плоти, а ни для кого не секрет, что раньше они напрямую общались с богами, тогда он явно не врет». В тоже время сомнение брало над ним верх: «А вдруг это ульфхеднар, который ну совсем чокнулся и его изгнали за тяжкое преступление? А то, чего это он в лесу кукует? Такие случаи не редкость!» Но Хродмара все же столь прельстили речи Ингольва: «Ну а вдруг, а вдруг сам Один льет мед на его язык?» Что в мечтательном забытии он сказал наконец: