Парадигма греха

– Ну и страсти ты наговорила, Степанида Макеевна, – покачал головой Калошин. – Это ж как надо ненавидеть, чтобы вот так, запросто, отправить человека на тот свет!

– А и ненавидят! Что ж думаешь, все честные да праведные? Иной злодей так вид сделает, что хочется за спину ему заглянуть: нет ли там крыльев!

– Да вы философ! – засмеялся майор. – А вот скажите, нет ли каких общих знакомых у Войтович и Солопеевой, или родственников?

– Знакомых-то – вся улица, а вы, как я понимаю, спрашиваете о тех, кого мы не знаем? Так ведь? – мужчины дружно кивнули в ответ. – Так потому и не знаем, что они нам неизвестны, – рассудительно ответила женщина.

Калошин посмотрел на неё с одобрением и задал ещё один вопрос, на который уже не ждал ответа:

– Солопеева, будучи в беспамятстве, бормотала о каких-то крысах, или крысином выводке, вы не знаете, что это такое может быть?

Степанида выпрямилась от печной топки, в которую подкидывала дрова и всем телом повернулась к мужчинам:

– Как ты сказал? Выводок крысиный? Постой-постой… – она присела к столу и нахмурила брови.

– Вы что-то вспомнили? – взволнованно спросил Калошин.

– Да как вам сказать?.. Я это и не забывала, да вот значения этому не придавала… – женщина посерьезнела, – а ведь именно это и могло связывать их обоих: Марфу и Ираиду!.. Как же я раньше не догадалась!..

– Так, Степанида Макеевна! Давайте по порядку, рассказывайте, чтобы всё было понятно, только не тяните!

Женщина уселась поудобнее и начала обстоятельный рассказ:

– Значит так, было это в сорок третьем году. Я к тому времени уже вдовела – похоронку на мужа с полгода, как получила, а у Ираиды с семейным положением все было в порядке, муж воевал, постоянно слал ей письма. И состояли мы с ней при нашем госпитале санитарками.

И вот в один из дней привезли к нам на излечение одного генерала, пожилого, в годах, но был он ещё в мужской силе, хорош собой! И… В общем, раньше не рассказала бы, а теперь чего уж!.. Ираиды, все одно, на свете уж нет, да и я не девочка, чтобы стесняться! Одним словом, влюбились мы обе в этого генерала, только на меня-то он не смотрел, хоть я и на целый десяток моложе Ираиды, на неё он глаз положил. Ну, видать завертелось у них, а меня, понятное дело, ревность жгучая разбирала, подглядывала за ними, всё хотела на «горячем» поймать да сказать ей, что мужу её всё отпишу. Теперь-то понимаю – зря злилась, у него и семья была, да и партийный!.. Вылечился потом, и уехал с концами! Только речь не о том.

В одно из дежурств смотрю – Ираиды нет! Ну, я подхватилась и кинулась искать её, чтобы, значит, поймать!.. А у нас в парке была скамеечка укромная, для свиданий. Туда многие девчонки бегали к раненым бойцам. Ну, крадусь, голоса тихие слышу, всё, думаю, попались, голубчики! Остановилась за деревом, прислушалась и поняла, что разговаривает Ираида с Солопеихой, с Марфой, то есть. Интересно стало, о чем это они, думала, может, про генерала этого. А у них, значит, разговор такой… Расскажу, как помню. Ираида говорит: «Душегуб он! Как мне ему отвечать?» Марфа спрашивает: «Почему ты думаешь, что он такой? Многие сейчас в лагерях сидят по навету!», а та ей отвечает: «Знаю, о чем говорю! Помнишь, когда в райцентре семью крысы загрызли? Уверена, что это он их напустил!» Тут я вспомнила, что до войны ещё, года за два, действительно, была статья в газете, что в городе одна семья была загрызена крысами: муж с женой и двое детей, но мало того, они были и ограблены. Только тогда никого так и не нашли, и вот вдруг Ираида об этом говорит. А в сороковом про неё говорили, что у неё какого-то родственника арестовали по пятьдесят восьмой статье. Кто это был – не знаю, врать не буду. А тут вдруг такое слышу. Ну, Марфа-то и спрашивает: «С чего ты взяла, что это он?» А та отвечает: «Он ведь всякие опыты ставил, и дома у него жили крысы. Денег у меня просил на всякие химикаты, да у меня не было. Вот он их и ограбил! Говорил, что открытие какое-то сделал. Да только на нары теперь попал»! Солопеиха говорит ей, дескать, надо заявить, но Ираида отмахнулась, не было у неё доказательств. Якобы к тому времени он и крыс всех уничтожил. Вот тогда Марфа и назвала его крысиным выродком! Вот так!

В комнате повисла тягостная тишина.

– Ну, Степанида Макеевна, да вы просто кладезь информации! Это ж надо выдать такое! – наконец заговорил Калошин. – Почему же вы раньше ничего об этом никому не сказали? Ведь, похоже, что этот человек до сей поры сеет зло вокруг себя!

– Так кто бы мне поверил? Ведь я просто подслушивала! Сама Ираида не была совершенно уверена во всем этом… И потом… Я даже не знаю, о ком они говорили… – Степанида махнула рукой: – Да нет, проще было в те годы молчать!.. Вы уж меня правильно поймите! – она просительно глянула на Калошина.

– Не волнуйтесь, никто вас ни в чем обвинять не собирается! Это, скорее, вина самой Войтович. Зная о преступлении близкого человека, она рассказала об этом Солопеевой, тем самым разделила с той ответственность за укрывательство. Да ещё и, хоть и невольно, но явилась причиной её смерти.

– Да уж!.. – вздохнул Стукин. – Но Марфа Игнатьевна перед смертью успела-таки открыть во-он какую тайну!

– Ох, уж мне эти тайны!.. Вот они уже, где у меня! – Калошин чиркнул ребром ладони по шее. – И, всё равно, огромное вам спасибо! – он встал из-за стола: – А за вкусный ужин отдельная благодарность!

Стукин поддержал его, и, тепло попрощавшись с хозяйкой, мужчины удалились.

Глава 15

В своем номере Дубовик внимательно изучил схему гостиничных номеров, со всей тщательностью начерченную Марией Савельевной. Сделав кое-какие пометки в своем блокноте, он вышел в коридор. Спустившись вниз, поинтересовался у дежурной, кто сейчас находится в своих номерах. Получив ответ, удовлетворенно кивнул и вернулся к себе в номер.

Подойдя к зеркалу, Дубовик проделал несколько манипуляций со своим внешним видом: расслабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу шелковой сорочки, небрежно закатал рукава и чуть взъерошил волосы. Внимательно оглядев себя, удовлетворенно кивнул своему отражению, взял за горлышко отпитую бутылку коньяка и пошел, как он выразился про себя, «искать собутыльников».

Постучав в нужный ему номер и услышав: «Войдите!», беспардонно шагнул в комнату, широко распахнув дверь.

Быстро охватив взглядом весь номер, он остановился на созерцании двух, довольно своеобразных по своему внешнему виду, мужчин. Кто есть кто, подполковник безошибочно определил сразу. На ближней кровати, даже не лежал, а валялся в смятой одежде худой мужчина с огромными мешками под глазами. При виде незнакомца с бутылкой в руке он оживился, опустил ноги в старые стоптанные тапочки. Второй был толстоват какой-то одутловатой полнотой. Лицо его с большой лысиной, окруженной седыми кудрями, было покрыто пигментными пятнами, а рука при пожатии, неожиданно для Дубовика, оказалась совершенно холодной и липкой. Подполковник с трудом удержался от желания вытереть руку. И пока он оценивал Зябликова, к ним на полусогнутых ногах, подошел Шаронов и протянул свою очень худую, но при этом, в отличие от руки фольклориста, тёплую ладонь.

– Мужики! Поддержите компанию! – в несколько развязном тоне произнес Дубовик. – Никого, кроме вас, во всей гостинице нет! Черт знает, что такое! А выпить требуется!

– Да, да, проходите! – Зябликов показал рукой на стол, на котором стояли пустые стаканы и тарелка с яблоками. Возле ножки стола была видна пустая бутылка из-под портвейна. – Только… Простите, гостей не ждали, закуски нет…

– Ну, коньяк может пережить и одиночество! Согласны? – плеснув в стаканы янтарный напиток, Дубовик вальяжно расселся на стуле.

Первым к столу проследовал Шаронов. Трясущейся рукой он взял стакан и, не дожидаясь никого, выпил залпом. – Извините! Болею со вчерашнего! – он стыдливо опустил глаза.

– Ничего! Бывает! – со снисходительной улыбкой произнес Дубовик, наливая в стакан лектора ещё одну порцию коньяка. – А вы? – он повернулся к Зябликову.

– Видите ли… Я пью редко и немного… – он, поморщившись, потер правый бок: – Пошаливает… Ну, хорошо, поддержу вас! – он сделал небольшой глоток и присел рядом с подполковником. – Так вы, говорите, в командировке тут? – он испытующе посмотрел в глаза Дубовику.

– Ты бы не лез к человеку со своими вопросами, – похмелившись, Шаронов вдруг осмелел. В его голосе появились грубые нотки. – Здесь все в командировке, и «по одной статье»! – хохотнул лектор.

– Вот-вот! И я о том же! Одни… пьют беспробудно, – Зябликов кивнул головой на Шаронова, – другие шляются по бабам!

– Ну, я тоже пью! – развязно произнес Дубовик. – А кто же здесь относится ко второй категории? Что-то не встречал таких!

– Это он про ревизора! – выпив вторую порцию, заявил Шаронов. – Тот, видишь ли, каждый вечер довольный возвращается. На морде – хоть блины пеки! Ха-ха-ха! – рассыпался он пьяным смешком.

– Ну, про этого ничего не скажу, а вот журналистик здесь один шатается! Говорит, что серьезные статьи пишет, а сам уже вторую бабу околпачивает! Тьфу! Вы обратите, обратите на него внимание! Он же весь в разврате!

– А тебе что, завидно? Сам-то ты много наработал? – дыша винными парами прямо в лицо Зябликова, спросил Шаронов. – Что делаешь? Кроссворды отгадываешь? Книжки почитываешь?

– Я свое дела уже почти сделал! Дождусь ещё одной свадьбы, в колхозе, напишу статью и сделаю… сделаю выводы! – Зябликов говорил медленно, будто подбирая слова, в то время как лектор сыпал словами быстро, не задумываясь. За что толстяк одарил его недобрым взглядом.

Посидев ещё немного, Дубовик, прикрывая соловело глаза, распрощался и побрел к двери, чуть споткнувшись и оперевшись рукой на стоящую у кровати тумбочку.

– Простите, – он поднял рассыпавшиеся журналы.

За дверью чуть задержался и услышал, как Зябликов зло сказал Шаронову:

– Чего ты языком, как помелом мелешь? Мы ведь не знаем, кто он! Накапает начальству, чем мы тут занимаемся! Куда потом пойдешь?

– Так я и тебя не знаю! Может быть, ты сам и накапаешь! – пьяно пробормотал лектор.

– Дурак! – голос приблизился к двери.

Дубовик бесшумно отскочил в сторону, и, тихо напевая, побрел к своему номеру, спиной чувствуя, как за ним через узкую щель смотрят внимательным взглядом.

Войдя в свой номер, он опешил: в кресле сидела Рустемова в элегантном домашнем платье из китайского шелка.

– Нас поменяли местами? У вас в номере ремонт? – он остановился, засунув руки в карманы брюк.

– Вы невежливы, подполковник! – женщина разглядывала его сквозь полуопущенные ресницы. – Вы не рады гостям?

– Я не помню, чтобы кого-то приглашал. Или заходить в номер в отсутствии хозяина – это теперь норма? – Дубовик намеренно говорил жестко.

– Я постучала, у вас было открыто, – она старалась не замечать колкости подполковника.

– Хорошо, с «политесами» закончим. Чем обязан вашему визиту? – Дубовик по-прежнему стоял у двери, чувствуя нарастающий протест против вмешательства этой женщины в его жизнь.

Рустемова, будто не замечая или не допуская подобного настроения подполковника, встала и подошла к нему на такое близкое расстояние, что он видел маленькие бисеринка пота у неё на верхней губе и чувствовал горячее дыхание, обволакивавшее его облаком неприкрытого желания и жгучего томления.

– Мне надоела эта игра, поэтому хочу поговорить напрямую, – она посмотрела в его глаза пронзительным взглядом. – Вы мне нравитесь, Андрей! И, думаю, что не ошибусь, сказав, что это взаимно, – женщина положила свою горячую ладонь на его грудь, ощущая учащенное сердцебиение мужчины, принимая это, как подтверждение своих слов.

Дубовик внимательно оглядел её, и, аккуратно сняв руку женщины, легонько отодвинул и прошел к креслу.

– А если ошибетесь? – закинув ногу на ногу, он достал портсигар и, открыв, протянул Рустемовой, которая, не скрывая своей досады, вынуждена была занять кресло напротив. Этот жест мужчины был, скорее, желанием отгородиться от бесстыдного посягательства на его четко выработанную концепцию своего нынешнего поведения в роли жениха, которая вызывала в нем уважение к самому себе.

– Я курю сигареты, причем дорогие! – Рустемова барским жестом отодвинула от себя портсигар.

– Простите, не знал о ваших пристрастиях! – он насмешливо улыбнулся, радуясь тому, что её ответ вызвал в нем лишь ещё одну негативную реакцию: он терпеть не мог курящих женщин. – Так о чем мы говорили?

– Оставьте вашу глумливость! Вы просто боитесь себя! А мужчинам я не могу не нравиться! Вы не исключение! До сей поры никто мне не отказывал! – она начинала заметно злиться, при этом не оставляя своего властного тона женщины, уже заранее расставившей все приоритеты в этой любовной игре и не допускающей других правил.

Если бы она захотела и правильно поняла его взгляд, то этот разговор мог закончиться уже на последующих словах подполковника:

– Значит, с этой поры будет по-другому! Во всяком случае, со мной! – Дубовик поправил двумя пальцами очки и теперь посмотрел на женщину уже без улыбки.

Зато усмехнулась она, по-прежнему не желая сдавать своих позиций и не скрывая желаний:

– А если я смогу убедить вас в обратном? А я смогу, нужно только ваше согласие!

– Алия Кадимовна! Вы меня ни с кем не перепутали? – Дубовик уже начал тяготиться подобным диалогом, но природное чувство такта всё ещё не позволяло ему перейти на откровенную грубость.

– А-а, так вот в чем дело! Вы меня ревнуете к Жернову! – она весело рассмеялась, закинув голову. На её нежной шее билась жилка, и это вызывало чувство незащищенности. Но Дубовику было приятно ощущение своей непоколебимости и твердости. – Не ревнуйте, этот мальчик вам в подметки не годится! – продолжала женщина весело. Наклонившись через столик к подполковнику, она сказала уже спокойнее и тише: – Вы не пожалеете! Я скажу вам слова, которые не говорила никогда и никому: перед вами я сломлю свою гордость! – глаза её вдруг покрылись поволокой.

Дубовик почему-то внутренне содрогнулся от этого взгляда: в нем проступило что-то демоническое, в то время как перед взором мужчины вспыхивали искорки других – больших нежных глаз. Он встал и отошел к окну. Открыв, широко форточку, вдохнул морозный воздух и повернулся к Рустемовой:

– Перестаньте, вам это не идет! – он хотел добавить слово «унижаться», но решил, что и этих слов будет достаточно. – Такие женщины, как вы, за отказ отвечают мужчинам пощечинами!

– А я так всегда и поступала! – на её глаза вдруг навернулись слезы злости, она почувствовала, что этот мужчина не в её власти, но сдаться так сразу – не в её характере.

– Что же мешает сейчас?

– Вы, разумеется, вы!

– Отчего же? Ударьте! – Дубовик подошел к её креслу и, наклонившись к самому лицу, проговорил: – Перестаньте меня идеализировать! Я такой же, как все! И могу сделать женщине очень больно! Изменить свое отношение к вам не в моих силах, а неискренность моя вам не нужна! – он выпрямился. – И ваши отношения с журналистом – это не мой «интерес»!

Рустемова, наконец, встала и с гордо выпрямленной спиной пошла к двери, чем вызвала облегченный вздох Дубовика. Услышав его, помедлив, повернулась и зло сказала:

– Вы оскорбили меня!

– Помилуйте! Алия Кадимовна! Чем же?! – Дубовик вдруг совершенно непринужденно рассмеялся, не задумываясь над тем, что этой веселостью ещё больше ранит самолюбие гордячки. – Я поступил по совести: не обманул, не оскорбил! Ну, а уж сердцу не прикажешь! Это вам, как женщине, должно быть известно лучше, чем мне! – он подошел к ней, взял за локоть: – Успокойтесь, выпейте снотворного, а ещё лучше – коньяку, и хорошо выспитесь! Завтра буду рад встретить в вашем лице уважаемого коллегу по работе! – на эти слова она про себя горько усмехнулась. – И никогда даже в мыслях не делайте того, о чем можете потом пожалеть! Вы не такая! – Дубовик сказал это так твердо, что Рустемовой ничего, в конце концов, не оставалось, как попрощаться и выйти, хотя в глубине души её кипели самые противоречивые чувства. Но она вдруг подумала, что время меняет многое: возможно, когда-нибудь будет так, как задумала она. И это её, как ни странно, успокоило.

Дубовик же облегченно вздохнул и подумал: «Где эта женщина, там черту не место!» Посмотрев на часы, он вдруг заторопился: опаздывал на свидание к Варе. «С моей стороны, это будет свинство – сам назначил время». Он улыбнулся, вспомнив огромные зеленые глаза девушки и ласковую улыбку, и почувствовал, как его настроение заметно улучшилось.

Калошин провел вечер у Светланы.

Ему нравилась в этом доме всё. Он с удовольствием беседовал с её матерью, Ольгой Гавриловной. Несмотря на свое крестьянское происхождение, женщина была любознательна, могла поддержать любую беседу и живо всем интересовалась, при этом не была любопытной. Стол по русскому обычаю отличался разного рода пирогами, которые Ольга Гавриловна пекла с большой фантазией. Борщи были наваристы, а каши – рассыпчаты. И своя наливка, и варенье из ягод собственного сада поражали необыкновенным вкусом.

Сын Светланы Коленька, как его неизменно называли и бабушка, и мама, в свои двенадцать лет был очень серьезным и рассудительным. С Калошиным подружился сразу и даже тянулся к нему. А самому Калошину он напоминал своего погибшего маленького сына, которому теперь было бы уже пятнадцать лет. И теперь он сам, незаметно для себя, постепенно привязывался к этому большелобому мальчику.

Весь вечер играли в лото, пили чай со сладким пирогом. Много шутили, смеялись. Калошин домой не спешил, знал, что к Варе приехал Дубовик. Его удивляло, как они могли часами просто сидеть и тихо разговаривать, при этом Андрей неизменно держал руки Вари в своих ладонях и нежно целовал. Иногда Варя садилась к мольберту, и тогда Дубовик просто, сидя рядом с ней, наблюдал за её работой. Обычно дочь не любила, если кто-то стоял за её спиной, но для своего Андрея она делала исключения во всем. В такие минуты Калошин понимал, что он совершенно лишний, и с удовольствием отправлялся к Светлане.

Будущее свое они уже определили: вслед за Дубовиком, Калошин сделал предложение своей невесте, и теперь они только ждали свадьбы молодых, чтобы, наконец, сойтись и жить в квартире Калошиных одной семьей. Варю Дубовик забирал к себе, в областной центр, где у него пустовала большая квартира.

В какой-то момент Калошин вспомнил беседу со Степанидой Разуваевой и, особо не надеясь на положительный результат, спросил у Ольги Гавриловны:

– Скажите, а вы не слышали о таком деле: до войны в Райцентре была загрызена крысами целая семья?

– А как же! Конечно, слышала! Разве Светлана не говорила вам, что в то время мы жили там. Мой муж, отец Светланы, работал тогда инструктором Райкома Партии. А меня замуж взял из деревни, когда ещё от Райкома Комсомола приезжал к нам в колхоз в командировку. Как я понимаю, ваш интерес об этом связан с работой? – Калошин коротко кивнул. – Я помню, город тогда гудел! Ведь сначала посчитали, что это просто крысы, заболевшие бешенством, началась везде санация, обработка во всех больницах, детских садах, столовых! Везде! Я сама работала в столовой. Мы ходили даже в масках. Квартиру семьи нотариуса Буцевича, это убитые, была обработана сразу, там, как говорил мне муж, крысы валялись повсюду, и потому она стояла несколько дней закрытая. А когда пришли из милиции обследовать её, оказалось, что квартира попросту ограблена! В городе всегда знали, что Буцевичи были богатыми людьми. И деньги с драгоценностями прятали, как потом узнали, под паркетом. Вор весь его разворотил, пока квартира была опечатана. Так вот, муж мне по секрету сказал, что крысы, как установило следствие, были специально запущены в тот дом. Одним словом, семью попросту убили, чтобы ограбить, но для всех горожан в газете писали, что крысы были больны. А вор просто воспользовался смертью хозяев и отсутствием соседей – они тогда со страху несколько дней не жили в своих квартирах. По секрету арестовали тогда какого-то мужчину, безродного, да и расстреляли, чтобы отчитаться перед начальством. Только муж мой говорил, что настоящего убийцу так и не нашли. Вот такое было дело!

– Я тоже помню это, – сказала Светлана. – Все было так, как рассказала мама.

– Я, вообще-то, не люблю втягивать близких людей в свои дела, но, скажу честно, вы мне помогли!

Глава 16

Утром Калошин и Дубовик встретились во дворе отделения, подъехав, туда почти одновременно.

Пожав тепло друг другу руки, вошли в здание.

У окошка дежурного стояла пожилая женщина в шляпке и ругалась с дежурным. Увидев входящих офицеров, она повернулась к ним:

– Вы начальники? Ваш капитан не желает принимать у меня заявление, – она кивнула на окошко.

– Во-первых, он младший лейтенант, – мягко беря женщину под локоть, сказал Калошин, – а во-вторых, объясните, в чем дело. Только спокойно, без лишних эмоций!

– Я объясняю: в котельной, неподалеку от нашего дома жгут в топке собак! Да-да! Не смотрите на меня так, я не сумасшедшая! Уже две недели к ряду из трубы идет дым, как из крематория! Мне это надоело, я пошла туда, узнать, что там происходит, и увидела в углу несколько собачьих хвостов! Это что же твориться?! У моей соседки пропала недавно собачка, так вот, её хвост там тоже был! Я считаю, что надо с этим разобраться!

– А где эта котельная находится? – поинтересовался Калошин.

Женщина назвала адрес.

– Там ведь рядом поликлиника? Горсовет? Так?

– Ну, да, так и есть!

– А кто работает там?

– Бабка Кербецова, она и живет при этой котельной! Вроде набожная старуха, а вон, какими делами занимается!

– Хорошо, дежурный примет ваше заявление, а заниматься им будет лейтенант Мчелидзе, он разбирается с подобными заявлениями. Пройдите к нему! Дежурный, проводите! – Калошин, считая разговор оконченным, махнул рукой Дубовику, который все это время стоял в стороне и внимательно слушал.

В кабинете мужчины обменялись новостями. Рассказ Калошина о деле Буцевича чрезвычайно взволновал Дубовика.

– Надо, Геннадий Евсеевич, поднимать дело из архива. Разрешение возьмем у Рустемовой, – эту фамилию он произнес, едва заметно поморщившись. Калошин внимательно посмотрел на товарища, а тот лишь отмахнулся: «Потом». – Я же буду здесь разбираться дальше с гостиничными постояльцами.

– Думаешь, Лазарев там, в гостинице? – удрученно спросил Калошин.

– Не «там», а «тут», в городе, – Дубовик ожесточенно потер переносицу, поправил очки и объяснил: – Относительно гостиницы я не уверен, пока… Есть у меня одна задумка, она должна помочь нам приблизиться к «химику». Кроме того, мне надо позвонить одному профессору… И одной милой даме… – он задумался на какое-то время, потом сказал: – Я остаюсь здесь, а тебя, майор, прошу заняться старым делом. Ребята твои как?

– Воронцов уже должен был вернуться. Доронин пока проверяет связи Шаронова.

– Ладно, сам их встречу, и Ерохин должен приехать. Будем собирать «мозаику», время уже не терпит, и так затянули с этим расследованием. Кстати, мне нужна книга, что у тебя в сейфе.

– Все-таки будешь «закидывать наживку»?

– Теперь – да! Думаю, что сработает! – Калошин тут же достал книгу и отдал её Дубовику. – Слушай, Геннадий Евсеевич! А что это за котельная такая? Где она находится? И дай мне список всех, побывавших на поминках Войтович.

– Андрей! Ты меня удивляешь! Хотя… нет! Я уже ничему не удивляюсь! Вот тебе адрес, вот тебе список, и, обрати внимание, ни о чем не спрашиваю! – Калошин чиркнул на листке отрывного календаря несколько слов, оторвал его и подал Дубовику.

– Вот за это я тебя и уважаю! К тому же, ты знаешь, тебе первому все факты и подробности! Просто не люблю молоть языком, когда ни в чем пока сам не уверен! – и он отправился к Гулько: необходимо было переснять все страницы третьей книги. Кроме того, эксперт должен был сравнить фотографии на паспортах постояльцев с фотографиями из лагерных дел.

Вскоре появился Костя Воронцов и доложил о результатах своей поездки. Он подтвердил все, что касалось пенсионера Гука. Дубовик со спокойной душой вычеркнул эту фамилию из списка.

– С лектором этим, товарищ подполковник, вообще ничего не понятно! – Воронцов достал записную книжку и, открыв её на нужной странице, прочитал:

– С женой не живет уже десять лет, алименты платит не регулярно, причем, каждый раз разные суммы, и только по почте. Живет в коммуналке, с соседями не общается, лектором работает полтора года. Там у них в этом обществе «Знание» с кадрами туго, вот они держат этого алкоголика.

– А что ж тут непонятного? – спросил Калошин. – Что ты, Константин, туману напускаешь?

– Дело в том, что они с женой живут в двух кварталах друг от друга, и десять лет он посылает алименты по почте?

– Да-а, это действительно, странно… А трудовую книжку ты его смотрел? Может быть, он где-нибудь в отдаленных районах работал?

– Нет, он к ним устроился без трудовой книжки, ему новую выписали. Сказал, что потерял, поверили… Соседи, правда, сказали, что он года два где-то пропадал, а сейчас у него часто ночуют, даже живут, неизвестные личности, но ведут себя тихо. Участковый претензий к ним не имеет.