Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Затем, довольно постепенно, мне дошло, что за два года до Немецкого вторжения, Красная Армия оккупировала Западную Украину и помогала там Советской тайной полиции, она же НКВД, в депортации и убийствах потенциальных противников Советского режима.

Казнили без суда, на всякий, массовыми расстрелами.

Кроме того, что такое дивизия по сравнению с армией? Среди товарищей по оружию Германского Вермахта имелась и Русская Освободительная Армия, РОА, в рядах которой насчитывалось до миллиона военнослужащих, сражавшихся за Россию, против СССР.

И наконец, рядовые Красноармейцы, участники событий той поры, рассказывали мне, что Бандеровцы воевали одинаково круто против Советских и Немецких войск. Так, легендарный Советский разведчик Н. Кузнецов погиб в случайной стычке с Бандеровцами, подвернувшись им в мундире Фашистского майора…

Это были Карпатские партизаны, которые защищали свою родину от сменявших друг друга освободителей, они же поработители. Однако для моих родителей, во всю их прожитую жизнь, Бандеровцы неизменно оставались бандитами…)

И даже два года спустя, когда моей матери пришёл срок снова отправиться в роддом, на склонах Карпатских гор продолжали греметь ожесточённые автоматные и пулемётные очереди, но она их уже не слышала, потому что мужа её перевели из одного «почтового ящика» в другой, из Закарпатья на Валдайскую возвышенность.

Причиной перемены обстоятельств жизни моих родителей послужил письменный донос в Особый Отдел предыдущего «почтового ящика». Донос поступил в письме из Конотопа, от жителей дома, в котором Галина Вакимова проживала до своего замужества.

Дом (на Конотопском разговорном «хата») представлял собой одноэтажное строение размером 12 х 12 метров и являлся разделённой собственностью. Половина хаты принадлежала гражданину Игнату Пилюте.

Остальная половина распределялась поровну между гражданкой Катериной Вакимовой, с тремя её детьми, и гражданами Дузенко, с их дочерью, таким образом, что каждая из двух вышеозначенных семей располагала 1 (одной) дощатой прихожей, 1 (одной) кухней и 1 (одной) комнатой.

Дочь граждан Дузенко вышла замуж за гражданина Старикова, который переехал в принадлежавшую её родителям четверть хаты. Одной кухни и одной комнаты оказалось недостаточно для приемлемого сосуществования родителей и молодой четы.

В целях расширения своего жизненного пространства, Дузенко и Стариков выведали номер «почтового ящика» и составили письмо в его Особый Отдел.

Донос информировал, что отец Галины Вакимовой (на данный момент Огольцовой) арестовывался органами НКВД как враг народа, однако накануне войны сумел каким-то непонятным образом вновь объявиться на Украине.

Во время Нацистской оккупации, по его месту жительства располагался Немецкий штаб (что верно, отчасти, так как на Пилютиной половине хаты квартировали штабные офицеры роты Германского Вермахта). При наступлении Красной Армии, Иосиф Вакимов бежал совместно с отступающими Фашистами.

Особые Отделы секретных объектов отличала особо неукротимая бдительность и цепкость, так что родственникам Иосифа, исчезнувшего столь вопиюще предательским образом, светил, как минимум, арест и ссылка, что решало жилищную проблему доносителей.

Однако в своих вполне логичных расчётах, вернее в применении, без раздумий, шаблонного в те годы приёма обеспечиться жилплощадью, они не учли фактор времени. На тот момент Великий Кормчий, Вождь и Учитель Народов, Товарищ Сталин, успел почить в бозе. Гайки, затянутые в бытность его до предела, мало-помалу начинали послабляться.

Конечно, Николая Огольцова неоднократно вызывали в Особый Отдел для дачи показаний. Состоялся обмен официальной перепиской между Особым Отделом «ящика» и Отделом Внутренних Дел города Конотоп. И всё же репрессировать моего отца не стали, учтя его абсолютно крестьянское происхождение, а также факт, что его так охотно слушались моторы-дизели, производившие электроэнергию на засекреченных объектах.

Вместе с тем, многолетняя натасканность особистов не позволяла оставить «сигнал» информаторов без внимания, и моего отца, на всякий, перевели в другой «почтовый ящик», подальше от границ с зарубежными странами.

. .. .

Вторые роды Галины Огольцовой состоялись за пределами нового «ящика» – в соседнем, незасекреченном, райцентре.

(…похоже роддом, вернее его отсутствие, являлся Ахиллесовой пятой тогдашних антишпионских предосторожностей…)

Поначалу, запредельный роддом наотрез отказывался её принимать. Из-за слишком чёрных волос и ярко-красных цветов на ситце халата, Галину сочли Цыганкой.

Однако сопровождавший её муж («Коля, ну, скажи ты им!») до того веско опроверг скоропалительное заблуждение, что сегрегационно настроенные медсёстры изменили своё отношение и отперли-таки дверь перед роженицей.

Полтора часа спустя медперсонал оповестил отца, что жена подарила ему дочку, а ещё через пять минут его снова поздравили, но уже с рождением сына.

И тогда: «Гасите!» – ликующе вскричал отец наш (мой и новорожденных), – «Скорей гасите лампочку в родильной! Они на свет идут!»

– – -

(…есть две разновидности истории, и совсем неважно идёт ли речь об отдельно взятой личности или о многомиллионном обществе:

1) история незапамятная, представленная в двусмысленных легендах, сомнительных мифах и неясных преданиях; и

2) история фиксированная,чьи факты (порой фальсифицированные) чётко очерчены, увязаны с определённым летоисчислением, и отражены в общественных хрониках, того или иного вида, или же в личной памяти, если рассматриваем индивидуальную особь…)

Все дети моих родителей с восторгом внимали семейным преданиям, когда у Мамы с Папой появлялось настроение поведать о деяниях самих же слушателей в былые времена, оставшиеся за пределами их детской памяти…

О том, как старший, например, впервые начал ходить на вокзале, за несколько минут до отправления поезда из Карпат на Валдай. На последующих крупных станциях, Папа выносил меня на очередной перрон для закрепления слабых, пока что, навыков хождения, ведь шаткий пол мчащего вагона не слишком-то годится начинающим…

На новом месте семье предоставили деревянный дом, откуда меня выпускали для самостоятельных прогулок во дворе, окружённом брусками штакетника среднего роста.

И всякий раз Мама диву давалась – где, в настолько аккуратном дворике, я умудряюсь находить такую грязищу и вот опять пришёл с прогулки завозюканный как поросёнок.

Переодевая меня в очередной раз, она предложила Папе разгадать эту загадку.

И что же он видит, подглядывая в щель не до конца прикрытой двери?

Едва за порог, – ребёнок не колеблясь топает в угол двора, а там какой-то из брусков ограды болтается на только одном – верхнем – гвозде.

Толкнул штакетину в сторону, протиснулся и – нет его!

На улице малыш, пыхтя, кряхтя, штурмует кучу песка, сваленную для строительства соседнего дома.

Вершина взята, и альпинист – плюх на пузо! Па-а-ехал донизу по мокрому после дождя песку! Да ещё хохочет, довольный такой. Ну разве настираешься на этого негодяя?

Пока Мама снова меняла одежду на мне, Папа вышел во двор с молотком, и прибил недозакреплённый брусок. Потом он вернулся и, вместе с Мамой, стал наблюдать исподтишка: ну-ну, а теперь-то – что?

Мальчуган подошёл к привычному месту и толкнул штакетину. Та не шелохнулась. И соседки её тоже не подались. Ребёнок прошёл вдоль ограды, дважды, безрезультатно дёргая бруски, каждый, затем остановился и заревел отчаянно и горько…

В моей памяти не сохранился деревянный дом, нет там и дворика, но от рассказа родителей в глазах начинало пощипывать сочувствие детской обиде. За что?!.

От следующей легенды, неслышная лапа касалась волос на моём загривке, мягко ерошила их, прежде чем вонзить свои тонкие, как иглы, когти жути в шейные позвонки пониже затылка, потому что Мама вдруг встревожилась, что меня давно и нигде не видно, и послала Папу пойти посмотреть, где я.

Он оглядел двор, вышел за ворота. И там всё пусто, и соседи ничего не знают, а уже вечереет.

Папа прошёл вдоль улицы ещё раз, из конца в конец, а потом обратил вдруг внимание на громкий шум воды, и поспешил на крутой, почти отвесный обрыв, под которым катила река, сердито вздувшись от дождей. А там, далеко внизу, он увидал сынулю.

Бегом, Папа! Бегом!

Поток мутной, прибывающей воды покрыл узкую полоску берега под высоким обрывом. Пришлось бежать по колено в воде.

Мальчик лежал, прижимаясь к мокрой глине откоса, в кулаке – стебель случайной былинки, бурлящий поток бежит по ногам. Он даже и не плакал, а только хныкал потихоньку: «ыхы, ыхы…»

Папа закутал его в свой пиджак и насилу отыскал место, где можно подняться наверх без рук…

Но с какой гордость трепетали крылья моего носа при пересказах, что не кто-то, а именно я дал имена сестре и брату!

Из-за того, что у меня имя брата моего отца, на двойняшек заготовили имена маминых сестры и брата. В роддоме, к ним уже так и обращались – Вадик и Людочка.

Однако когда младенцев привезли домой, и родители меня спросили: как же мы их назовём? – я не задумываясь, ответил: «Сяся-Тятяся!»

И никакие ласковые уговоры не смогли меня переубедить.

Вот почему моего брата зовут Александр, а имя моей сестры Наталья.

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

~ ~ ~ Детство

Всему когда-то настаёт конец, и первую борозду окончательной черты под моим легендарным прошлым проложили нестерпимо резкие лучи солнца.

Дальше рассчитывай только сам на себя (выскрёбывали лучи той бороздой), затем и дана тебе память, чтобы держал в ней факты, а родителям и без тебя забот хватает.

Конечно, мне не хватало подготовки, чтобы осмысленно интерпретировать скрежет беззвучных лемехов. В ответ я недовольно жмурил глаза, бычился лбом и отворачивал лицо от солнца, стоя на зелёном ковре, что устилал мой пьедестал.

Это Мама за руку меня втащила на обросший свежей травой взгорочек.

И мы стояли там, ладонь в ладони, над головами чёрных людей, что затолпили собой всю дорогу, по которой Мама вела меня в детсад.

Их марширующая масса орала мне весёлые приветы. Однако моя вздёрнутая вверх рука ответно не махала, пока что не приученная мотивировать толпу в правильное русло. К тому же Мама сжимала её слишком крепко.

Но всё равно я чувствовал себя большим и очень важным – вон сколько взрослых зэков выкрикивают моё имя!

Слишком краткое знакомство с фактами жизни не позволяло осознать, что внимание колонны расколоколилось присутствием такой красивой молодой мамы…

. .. .

Зэки строили два квартала двухэтажных домов наверху Горки и, когда они кончили первый, наша большая семья переехала в двухкомнатную квартиру на самом верхнем, втором этаже восьми-квартирного дома. Весь квартал состоял из шести домов, оцепивших прямоугольный периметр большого двора.

Подъезды всех зданий выходили во Двор, каждый целился в точно такой же подъезд точно такого же дома по ту сторону прямоугольника.

Четыре здания по углам преломлялись пополам под девяносто градусов, и в них имелось по три подъезда, а в двух оставшихся всего по одному. Но именно без этой пары коротышек, не вышел бы прямоугольник, и Двор без них остался бы просто квадратом.

Дорога твёрдого бетона охватывала наш Квартал и его зеркальное отражение – недостроенного близнеца – объединяя и разлучая их, как петли в 8 или в ∞. Хотя, конечно, не настолько закруглённо. Просто мне негде взять квадратную восьмёрку для наглядности.

Как только меня выпускали погулять, я спешно покидал безлюдную бездетность Двора, и убегал через дорогу в соседний, строящийся квартал.

Рабочие зэки, меня не прогоняли, а когда им привозили обед, они делились со мной своим супом баландой…

Замечательно быстрый рост запаса сочных междометий в моём, на тот момент всё ещё детском лепете, прямым текстом настучал моим родителям о круге общения у их ребёнка, в котором на обед «опять, сука, щи, хоть ху. полощи!», и они тут же сдали меня в детский сад.

Горка, самая верхняя часть секретной территории, поделилась своим именем с двумя кварталами на ней. Со всех сторон закольцевавшей их дороги рос лес, но ни одному дереву не удавалось пересечь бетон дорожного покрытия…

Когда второй из кварталов «Горки» был завершён, зэки исчезли полностью, и дальнейшие строительные работы на «Объекте» (население «Почтового Ящика» почему-то предпочитали называть их место жительства именно так) производили солдаты с чёрными погонами на плечах их формы, они же «чернопогонники».

Кроме них, имелись на Объекте и «краснопогонники», но чем такие занимались там – поныне ума не приложу.

~ ~ ~

Путь в детский сад начинался за углом нашего дома.

Надо перейти бетон окружной дороги, и топать вниз пологим затяжным спуском по простой дороге, пролегшей к воротам в заборе из колючей проволоки вокруг бараков Учебки Новобранцев.

Однако мы до них чуть-чуть не доходили, сворачивая вправо на широкую тропу через Сосновник, в обход Учебки с её проволокой, а также оставшегося на свободе большого чёрного пруда, с высокими деревьями вдоль берега, но уже лиственными.

Затем путь круто скатывался вниз через густую чащу молодого Ельника. За спуском открывалась широкая поляна среди леса, вся окружённая забором с просветами между остроконечных досок, которые деревьев не впускали.

А вот кустам удалось пробраться к двухэтажному зданию, в окружении сетью узких дорожек, что расходились от него к игровым площадкам с песочницами, с домками-теремками, и качелями. Но не те качели, которые вперёд-обратно, а такие где вверх-вниз, и на них надо только вдвоём, а одному не получается.

Совсем близко от здания стоял даже взаправдашний автобус, короткий, но с большим носом. Стоял он на брюхе, из-за отсутствия колёс, снятых для удобства зашагивать в него прямо с земли. Однако рулевое колесо и сиденья остались при нём, как раньше, когда он ещё ездил.

Зайдя в детский сад, нужно снимать пальто с ботинками, чтоб они дожидались тебя в узком высоком шкафчике.

Тут их таких много, но только всего один, где пара весёлых Вишенок на дверце. Открываешь, а там внизу – тапочки, которые нужно одеть сперва и только уж потом ступеньками подниматься на второй этаж, где три большие комнаты для разных групп.

И есть ещё одна, совсем большая, чтобы там кушать, сразу всем вместе, за маленькими столиками…

. .. .

Моя детсадовская жизнь складывалась из всевозможных чувств и ощущений.

Нескрываемая гордость победителя посреди шумной раздевалки, куда набились родители разберать своих детей и где (с подачи Мамы: «Ты же умеешь! Вот попробуй!») я обнаружил, что могу сам завязать шнурки своих ботинков на бантик, совсем без никакой помощи…

Горечь по причине унизительного поражения, когда те же самые шнурки (только грязные и промокшие) затянулись в тугие гадские узлы, и их пришлось распутывать Маме, хотя она сама уже опаздывала на свою работу…

В детском саду никогда не знаешь наперёд: что может случиться с тобой за день, пока Мама, а иногда Папа или соседняя женщина с «Горки», придут забирать тебя домой… Потому что пока ты тут, тебе ни с того ни с сего могут сунуть блестящую трубку на тонком резиновом шланге глубоко в нос, и пшикнуть туда колючий порошок гадостного вкуса, который потом никак не вычихивается.

Или заставят выпить целую столовую ложку вязко противного рыбьего жира: «Давай-давай! Знаешь как полезно?»

Самый страшный ужас, если объявят, что сегодня день укола. Дети снимают рубашки и выстраиваются в тихую очередь к столу. А на нём позвякивает стальной крышкой коробка медсестры, откуда она достаёт сменные иглы для своего шприца.

Чем ближе к столу, тем жутче давит ужас и грызёт зависть к счастливчикам, кому укол уже сделан, и они отходят, прижимая к плечу кусочек ваты, возложенный медсестрой, радостно хвастаясь, что вовсе не больно было, ну ни капельки…

Дети в очереди перешёптываются, как хорошо, что сегодня укол не «под лопатку», он самый страшный из всех…

А самые лучшие дни, конечно, субботы. Кроме обычного обеда из ненавистного фасолевого супа, на столики расставляют сметану – чуть не по полстакана! – поверх неё крупицы сахарного песка, и вставлена чайная ложечка.

И в субботу детей не отправляют по кроваткам отлёживать «тихий час». Заместо этого, в столовой наплотно завешивают окна одеялами и на какой-нибудь из белых стен показывают диафильмы – картинки с надписями внизу.

Воспитательница не спеша читает белую надпись, а следом спрашивает – хорошо ли все дети рассмотрели картинку?

И только после этого, начнёт она прокручивать на следующий кадр, где Матрос Железняк захватит бронепоезд Белых или Ржавый Гвоздь станет совсем новеньким, после купания в сталеплавильной печи, смотря какая плёнка заряжена в диапроектор…

Меня эти субботние сеансы восторгали трепетно: негромкий голос из темноты, светящаяся лесенка прорезей в боку проектора, картинки, медленно вплывающие в яркий квадрат на стене – всё складывалось в неведомо магическое таинство…

~ ~ ~

Пожалуй, детсад мне больше нравился, чем наоборот, хотя порой меня там подстерегали непредусмотренные рифы. На один из которых я напоролся, когда Папа отремонтировал дома будильник.

Он отдал его Маме в руки и сказал: «Готово! С тебя бутылка!»

Не знаю почему, но эти слова мне показались настолько восхитительными, что в детском саду я с восторгом воспроизвёл их своим одногруппникам, чтобы поделиться чувством. А воспитательница воспроизвела моё воспроизведение Маме, когда та пришла забирать меня домой.

По пути через густой тёмный Ельник, Мама сказала, что сделанное мною – стыд и позор. Нельзя, чтобы мальчик рассказывал посторонним про всё, что бывает в семье. Теперь вот могут подумать, что у нас Папа алкоголик, разве этого я хочу, а? Мне это надо?..

О, как же я ненавидел себя в том Ельнике!..

И именно в детсаду я полюбил впервые в жизни. Пришлось приложить все силы и превозмочь незваное чувство.

Нет, я не признался в нём, а просто отвернулся и ушёл, возможно, что и убежал даже, – с грустью понимая всю безнадёжность этой любви. Бездонная – глубже глубокой пропасти – возрастная разница отделяла меня от смуглой девочки с вишнёвым блеском тёмных глаз… Она была на два года младше.

И до чего недостижимо взрослыми казались бывшие детсадницы, что посетили нас после своего первого дня в их первом классе! В их белых праздничных фартучках, напыщенно чинные и чопорные, они едва снисходили до редких откликов на оживлённые расспросы нашей (бывшей их) Воспитательницы.

В детском саду воспитательницы и прочие работницы ходили в белых халатах, не снимая, не по каким-то особо торжественным дням, а постоянно…

Впрочем, везде есть исключения. Как с той женщиной, что сидела рядом, на одной со мной скамейке возле песочницы, и утешала от очередной (какой конкретно мне уже не вспомнить) из моих горестей – ушиб, царапина, возможно, новая шишка на лбу.

Однако что звали её Зина, мне не забыть вовеки…

Её тихая ладонь ласково гладила мне голову, и я забыл плакать, прижимаясь щекою и виском к её левой груди.

Другая щека и зажмуренные веки моих глаз нежились тёплым солнцем, и я слушал глухие толчки её сердца под зелёным, пахнущим летом, платьем…

Пока не прозвучал от здания пронзительно ненужный крик: «Зинаида!»

~ ~ ~

А дома у нас добавилась бабушка, которая приехала из Рязани, потому что ведь Мама ходит на работу, а кому-то же надо смотреть за Сашей-Наташей, помимо многих других дел по дому…

Баба Марфа носила ситцевую блузу навыпуск, поверх её тёмной прямой юбки до самого почти что пола, и белый, с голубыми крапушками, платок поверх волос. Его мягкий большой квадрат она складывала диагонально, и получался треугольник.

Баба Марфа возлагала его себе на голову – серединой гипотенузы к середине запрокинутого лба, а затем завязывала длинные висячие углы тканевой фигуры податливым узлом под своим круглым подбородком…

Мама работала в три смены у себя на работе – на Насосной Станции. А Папа ходил на свою, где Дизельная Станция, но тоже в дневную, во вторую, и в ночную смены. Не сразу все за один день, конечно. Работал он одну, просто она менялась каждую неделю.

Где его Дизельная Станция, я так и не узнал, однако наверняка в лесу, ведь Папа принёс однажды кусок хлеба, завёрнутый в газету, а этот свёрток ему дал Зайчик по пути домой.

– Ну, иду я домой после смены, смотрю – Зайчик под деревом, и он мне говорит: «Отнеси это Серёжке и Саньке с Наташкой!»

Хлеб от Зайчика намного вкуснее, чем тот, который Мама нарезает к обеду…

. .. .

Иногда смены родителей не совпадают, и кто-то из них получается дома, пока другой кто-то у себя на работе.

В один такой раз, Папа привёл меня на Мамину работу в маленьком здании из кирпичей. А дверь зелёная, и за ней, сразу как зайдёшь – маленькая комната с маленьким окошком, только очень высоко в стене над старым большим столом с двумя стульями.

Но если туда не заходить, а свернуть налево в коричневую дверь, то там вокруг большой тёмный зал, где что-то всё время гудит и воет. А далеко в зале тоже стол стоит, поменьше, за которым сидит Мама и работает свою работу.

Она совсем нас не ждала и очень удивилась, а потом показала мне журнал, под лампой, что светит на её столе, куда надо записывать время и цифры из-под стрелок на манометрах. У них у всех большие круглые лица за круглым стеклом, под которым цифры, и они стоят в самом конце разных железных узких мостиков с перилами, потому что во всём зале пола нет, а повсюду только тёмная вода, чтобы насосы её качали.

И это как раз от насосов такой ужасный гул и шум всё время, что приходится их перекрикивать, но даже и тогда не всё слышно. «Что?! Что?!»

Поэтому мы вернулись в комнату напротив входа, но я теперь уже знал, кто это за стеной гудит.

Мама достала из ящика в столе карандаш и ненужный журнал, где уже много страниц вырвано, чтобы я порисовал каляки-маляки.

Я занялся рисованием, а они, хотя им не было занятия, и шум уже больше не мешал, молчали почему-то, и только всё смотрели друг на друга.

Когда я докончил большое круглое солнце, Мама спросила – может, я хочу поиграть во дворе?

Во двор мне вовсе не хотелось, и я заканючил, но тогда Папа сказал, что раз я не слушаюсь Маму, он больше не приведёт меня сюда никогда-никогда.

И я вышел.

Двор оказался просто куском дороги из мелких камушков, через которые выросла трава – от ворот и до деревянного сарая, чуть дальше правого угла Насосной Станции. А сразу за спиной здания стоял крутой откос в сплошной крапиве, куда никак не протиснуться.

Я вернулся к зелёной двери, от которой короткая бетонная дорожка спускалась к совсем маленькому домику в побелке, но без никаких окон, а с большим висячим замком на железной двери.

Ну, как тут вообще играть-то?

Правда, были ещё две круглые горки, обросшие травой. Они стояли с каждой стороны от белого домика, который просто карапузик между ними.

Хватаясь за длинные пучки травы, я взобрался на правую. С такой высоты стало видно пустую крышу Насосной Станции и соседнего с ней сарая. А крапиву я уже и так видел.

С другой стороны, за проволокой забора, тянулась полоса кустов, за которыми текла быстрая речка, но меня точно накажут, если пойду за ворота…

Для всякой дальнейшей игры оставалась одна только вторая горка с тонким деревцем у неё на макушке.

Я спустился к белому домику, обошёл его сзади, и вскарабкался на соседнюю горку. Отсюда сверху видно было всё то же самое, просто здесь ещё стояло деревце, которое можно потрогать.

Вспотевший и разгорячённый подъёмом, я лёг на тонкую полоску тени от дерева.

Ой! Что это?!. Что-то куснуло меня в ляжку, потом в другую, а потом ещё и ещё. Я обернулся заглянуть через плечо за спину.

Куча красных муравьёв бегали по моим ногам пониже шортов из жёлтого вельвета. Я смахнул их, но жгучесть укусов стала ещё больнее…

На мой вой, Мама выскочила из-за зелёной двери, а следом за ней Папа. Он взбежал ко мне и отнёс вниз на руках.

Муравьёв повычистили и стряхнули, однако покраснело опухшие ляжки щемили невыносимо…

И это стало мне уроком на всю жизнь – нет лучше средства от жгучих укусов этих рыжих людоедов, чем посидеть в зелёной шёлковой прохладе подола Маминого платья, туго растянутого её присевшими коленками.

~ ~ ~

Баба Марфа жила в одной комнате с её внуками – нами тремя – узкая железная койка, на которой она обычно сидела или спала, стояла в правом углу от входа.

В стене за изголовьем койки начиналось и заканчивалось окно, а за ним следующий угол, заполненный громоздким сооружением. Это был не диван, а диванище – с прямоугольно-высокой спинкой в обивке чёрным дерматином, заключённой в раму из широкой лакированной доски.