Отражение в зеркале. Роман

Их группу из двенадцати человек сбросили с вертолета и не успели еще все они приземлиться, как вокруг начал «насыпать» плотным огнем противник. Лежа в какой-то канаве, вжимаясь в грязь, Петр стрелял, не видя куда, не видя в кого. А когда видел в кого, когда видел, как этот «кто-то» падал сраженный его выстрелом, в голове начинали роиться панические мысли: «Боже мой, зачем я здесь, что я здесь делаю? Лучше бы мне было не стрелять. Не стрелять? Но тогда убьют меня».

Он хотел жить. И он стрелял. Ему было страшно, очень страшно. Все происходящее вокруг казалось жутким ночным кошмаром, хотелось поскорее проснуться. А в самой глубине смятенного сознания проплывали неуместные в этот момент образы – дом, сад и Анькина рука зовущая его.

После, лежа на госпитальной койке, он, то впадал в забытье, то на мгновение выплывал из него в какую-то странную, видимую только ему одному реальность. В полубреду грезилась ему его Анька – ее зовущая рука то становилась вдруг совсем тонкой и маленькой, то вдруг вырастала до гигантских размеров, и он снова опрокидывался в мертвую, непроглядную тьму. Удивляясь неправдоподобности странного видения, он изо всех сил старался удержать эту руку, не выпустить ее из своих ладоней. Ему казалось – он умрет, если отпустит ее.

Он не умер, хотя повоевать в тот раз ему больше не пришлось. Долечиваться  его переправили на Родину.

***

Анюта  слишком рано стала заглядываться на мальчиков. Да и они  постоянно вились вокруг юной красавицы унаследовавшей от отца яркие синие глаза в обрамлении густых черных ресниц, а от матери  – пышные формы и веселый нрав.

Такое сочетание было весьма опасным и могло привести к нежелательным последствиям, тем более что симпатии к мальчикам у Анюты менялись весьма скоропалительно – сегодня нравился один, завтра уже другой. Поэтому мать Анюты, директриса медучилища, решила после восьмого класса забрать дочку из школы под свое крыло, чтобы любимое чадо могло находиться под постоянным присмотром и не принесло раньше срока «в подоле». Тем более что парней в училище практически не было и это облегчало задачу.

Учеба оказалась совсем нелегкой, но к удивлению матери дочь погрузилась в занятия с головой и ранние гулянки хотя бы отчасти прекратились.

Три с половиной года учебы пролетели быстро, и после успешной сдачи экзаменов Анюта, не без участия в этом процессе матери, получила направление в военный госпиталь. Мать здраво рассудила, что нужно бы поскорее выдать слишком любвеобильную дочку замуж, а уж в госпитале кандидатов найдется предостаточно. Ничего страшного, что раненые – раненые выздоравливают, думала она, втайне мечтая выдать дочь за какого-нибудь майора, а еще лучше – полковника.

Но однажды вместе с новой партией раненых привезли в госпиталь молодого сержанта, о котором доктора между собой говорили, что с такими ранениями парень, скорее всего не жилец – вряд ли выкарабкается.

Операция была тяжелой и длительной. У Аннушки, так ласково называли ее раненые, сердце сжималось от жалости к израненному бойцу. Медсестер не хватало и, отработав свою смену, она не уходила домой, а оставалась около него на ночь. Прикорнув на составленных стульях, она чутко сторожила каждый его вздох, каждое движение. На любой шорох вскакивала, вглядывалась в его лицо. Когда видела, что он очнулся, поила, отирала пот с его лба, пыталась говорить с ним.

В беспамятстве он сжимал ее руку бессильными пальцами и без конца повторял в бреду: «Аня, Анечка, постой, не уходи», и что-то еще, совсем уж неразборчивое.

Анюта и сама не заметила, как жалость к нему переросла во что-то большее. Думала она теперь только о нем и сердце ее замирало, когда слышала она, как без конца твердит он ее имя. И в голову не могло ей прийти, что звал он совсем не ее.

Дурочка, говорили ей другие сестры, что ты душу рвешь, зачем он тебе? Даже если и выживет, то наверняка ведь инвалидом отсюда выйдет.

Но она не слушала никого.

Петр пришел в себя окончательно лишь спустя три недели после операции. Открыв глаза, он смутно увидел склоненное над собою лицо. Ощутив, что пальцы его сжимает тонкая девичья рука, снова прошептал еле слышно – «Анька, Анечка».

– Да, да, это я! Это я, родненький! Теперь все будет хорошо! – радостно воскликнула Аннушка. – Сейчас доктор придет!

И медсестра выбежала из палаты прежде, чем смог он понять свою ошибку.

Постепенно туман перед глазами Петра рассеялся, и он увидел склонившегося к нему, улыбающегося в усы доктора, а рядом с ним хорошенькую медсестричку. Доктор называл ее Аней. Но это была другая Аня, совсем не та, что грезилась ему в забытьи. Сначала Петр огорчился, но огорчения молодости проходят быстро. К тому же, сестричка Аннушка не отходила от него, была ласковой, заботливой, и что греха таить – очень хорошенькой. А та другая, его Аня, потерялась так давно… Письма, которые отсылал он ей перед тем как отправиться в горячую точку, возвратились с пометкой «адресат выбыл». Где искать ее, он не знал, да и не до поисков ему тогда было.

Так Петькина глупая выходка, из-за которой он неожиданно загремел в армию, а потом попал на войну, развела их на долгие годы. И в то время как Аня приехала на родину в надежде встретиться с ним, а вместо этого оказалась на похоронах любимого деда, Петр уже лежал в грязной канаве на чужой земле, отстреливаясь от превосходящих сил противника, балансируя на грани жизни и смерти.

После госпиталя Петр не поехал долечиваться в свой городок. Пока он был на войне, его мать умерла и была похоронена без него. После ее смерти, и после смерти деда Евдокима, ни ему, ни Анне, в родном городке делать было больше нечего, и ехать не к кому. В доме Петра временно поселились квартиранты.

Постепенно новая любовь заслонила собой давнюю привязанность, подтвердив известную поговорку – с глаз долой, из сердца вон. И остался  он долечиваться у Аннушки «в приймах», в доставшейся ей после смерти ее бабушки квартире.

Мать Анюты хоть и не очень была рада такому обороту событий – не полковник ведь и даже не майор, подняла свои связи, и молодых быстренько окрутили законными узами Гименея.

Вначале все шло хорошо, но очень скоро Аннушка стала проявлять недовольство то тем, то этим, жаловаться на отсутствие денег, недостаток внимания, на разбросанные по квартире вещи и носки. А за Петькой, по правде сказать, это водилось. Подливала маслица в огонь и теща, все еще сожалеющая, что ее зятек, как она пренебрежительно называла его прямо в лицо, всего лишь «сержантик».

Мелкие придирки нарастали как снежный ком, к тому же, и поговорить с Анютой Петру было не о чем – читать она не любила и не интересовалась ничем кроме нарядов да развлечений. А постоянно проводить время в постели, как ей этого хотелось, после тяжелого ранения Петр не мог – был слаб.

И когда спустя время он вновь был признан годным к службе, то почти с радостью отправился в очередную горячую точку. И эта длительная командировка окончательно поставила точку в его скороспелом романе и необдуманной женитьбе.

Между тем в госпиталь поступил новый раненый – красивый черноглазый полковник средних лет, воплощенная мечта Аннушкиной матери. Ранение у него было не очень серьезным, был он весельчак и балагур. И снова сработала все та же поговорка. Петр был далеко, а полковник был холост, хваток, при этом очень галантен, чем полностью покорил легкомысленную Аннушку и все у них очень быстро сладилось.

А еще через месяц возвратился Петр. Решив сделать сюрприз, он не предупредил молодую жену, и, открыв квартиру своим ключом, застал там эротическую сцену, поразившую его в самое сердце.

Как уже известно, Петр был вспыльчив. Случись подобная ситуация в прежние времена, не преминул бы он разрешить ее при помощи кулаков, но побывав на грани жизни и смерти он понял, что вся мелкая житейская возня, наподобие этого предательства – ничто перед лицом смерти. Заметив на спинке стула форменную куртку с полковничьими погонами, он лишь криво усмехнулся и, не сказав ни единого слова замершим в страхе любовникам, вышел вон.

________

* Шопенгауэр – немецкий философ. 1788-1860гг.

11. Отражение в зеркале

Перечитав все ранее написанные главы, Вероника обнаружила в них некоторые упущения. Были они не очень существенными, однако следовало их все-таки исправить.

Получалось так, что ее героиня Анна приехала в родной городок совершенно налегке, а ведь ехала не на один день – собиралась навестить родные могилы, погостить у Петровны. Значит, должна была привезти для нее гостинцы. А в чем она их привезла?

– В чем, в чем… В авоське! – съязвила тут же в свой адрес Вероника. – Можно подумать, что читателям так важно это знать. Да ладно, – тут же возразила она себе, – важно или неважно, но оплошность эту я должна исправить. Анна не могла приехать к старушке без гостинцев.

И еще – зачем ее героиня Анна ни с того ни с сего вдруг сорвалась и поехала через столько лет туда, где никто уже давно не ждал ее, даже Петровна. Туда, где земля не успела еще остыть от смертоносного жара разорвавшихся снарядов.

– Зачем-зачем… – задумалась Вероника. Она вспомнила, как до боли, до слез, хотелось ей самой тогда хотя бы один еще раз пройтись по знакомым с детства улицам, посидеть за дощатым столиком в саду, войти в милый дом, обнять своих родных.

Но перед глазами вставали иные картины, о которых совсем не хотелось вспоминать – груды обожженных обломков на месте ее дома, улица похожая на челюсть беззубого старика, где зияющие провалы на месте разбитых снарядами домов соседствовали с чудом уцелевшими строениями. Изрытое воронками, с разбитыми, вывороченными памятниками и крестами кладбище, где она так и не смогла побывать. Да и зачем… Даже в самом тягостном кошмаре ей вряд ли могли бы привидеться чудовищные масштабы случившегося.

Ей хорошо запомнилось каждое мгновение той поездки и то, как внезапно сорвалась она с места, словно кто-то вдруг настойчиво позвал ее в дорогу именно тогда, именно в тот день. И там, глядя на перрон изрытый воронками, на знакомое здание вокзала, где на месте двух букв названия станции зияла пробоина от снаряда, она еще была относительно спокойна. Перевернула ее душу и направила жизнь по совсем иному пути неожиданная, но как теперь она поняла неизбежная встреча с человеком, который всегда присутствовал в ее душе. Будто свет далекого маяка едва брезжущий сквозь туманы и шторма, память о нем поддерживала в ней силы в самые сложные минуты жизни. А штормов довелось ей пережить предостаточно.

Горькой утратой стала смерть любимого деда, когда сдав экзамены и поступив в консерваторию, она поспешила в свой родной городок поделиться с ним этой радостью, но делиться было уже не с кем.

Проводив его в последний путь, она не стала задерживаться в городке. Ничто здесь больше ее не держало. Петр так и не приехал. Петровну, совершенно убитую горем, увезла дочь в другой город на следующий же день после похорон. Брат уехал к родителям. Следовало бы конечно упомянуть, почему жила она не с ними, а с дедом и бабушкой.

А все было просто – после смерти отца Вероники, ее мать вскоре снова вышла замуж и уехала с новым мужем и маленьким братом Ники в другой город. Поначалу жить им пришлось на съемных квартирах, поэтому оставили они дочку со стариками. Да так все и затянулось. До самого окончания школы она осталась жить у дедушки с бабушкой.

Отчего-то описывать все это и увязать в подробностях Веронике совершенно не хотелось. Она совсем не была уверена, что все это так уж важно для тех, кто, возможно, станет читать ее роман.

Не менее горькой утратой была и потеря единственного, самого близкого ее душе человека – Петра. Возвратившись после смерти деда в общежитие, писем она по-прежнему от него не обнаружила.

Написала ему одно, второе письмо – ответа не было. А через месяц и эти письма, и еще два отосланных ранее, возвратились обратно с пометкой «адресат выбыл».

Разминулись их письма, и так же надолго разминулись судьбы…

– Впрочем, что это я… – вздохнула Вероника, – ведь все о чем пишу должно происходить с моими героями, а не со мной. Пусть будет это моей последней, главной ролью, где выступлю я в предлагаемых обстоятельствах* на страницах своего романа. Где судьба моя отразится в нем как в зеркале, и где имя мое будет – Анна.

И лишь имя дорогого мне человека останется неизменным и для меня, и для моей героини, и для читателей – Петр. Так же как имя другого человека, о котором рассказ впереди.

________

* Предлагаемые обстоятельства – обстоятельства, жизненная ситуация, условия жизни действующего лица театральной постановки или фильма, в которые актёр, в своём воображении, должен себя поместить.

12. Чечня

Помаявшись некоторое время, сменив несколько мест работы и не найдя своего места в мирной жизни, Петр затосковал. Он отчетливо понял, что «возвратиться с войны» ему не суждено. Война жила в нем саднящей памятью, болью не до конца залеченных ран, шрамами изуродовавшими тело. Его привычки, его замкнутость, окружающим казались непонятными, враждебными. Ведь возвратился живым – радуйся, живи, как живут другие. А он не мог. Война стала его болезнью. Чтобы избавиться от нее, он должен был понять, за что воевал. За страну, которой больше нет? А в этой, новой, отдельной и самостоятельной, он чувствовал себя изгоем. Значит все его награды, раны, пролитая кровь, все это не стоит теперь ломаного гроша? И получается – жизнь прожита впустую?

Мысли эти были невыносимы, душевная боль донимала его едва ли не сильнее физической. Ясности не было. На войне все было проще, было понятно кто враг и что с ним делать. Здесь, в мирной жизни, у Петра такого понимания не было.

Ему хотелось вернуться к тому, к чему привык, что умел делать лучше всего – воевать. В нем по-прежнему была жива тяга к своему профессиональному делу.

Бывший сослуживец по одной из горячих точек подбил его съездить на Кавказ – дескать, там можно и повоевать малехо, и деньжат срубить. С УНСОвцами не обязательно связываться, многие маленькими группками сами по себе туда едут. Тайно. Ну и вообще, надо бы поддержать братьев, они ведь тоже хотят независимости. Мы-то уже, осклабился приятель.

– Как же так, – отвечал ему Петр, – воевал я на одной стороне, а теперь что, на противоположной буду? Да и какие там деньжата, мы же не наемники, а вот под раздачу ни за что можем попасть.

– Да какая разница, твоей «другой стороны» уже нет, и страны той большой тоже нет, – гнул свое приятель, – соглашайся. Есть у меня подходы к журналистам. Сделают нам удостоверения, типа мы корреспонденты каких-нибудь газет. Хорошенькая будет ширма, и безопасней так в придачу. Ну, пару-тройку репортажей надо будет склепать для понту, но ты же мастак, язык подвешен. Это я не смогу, а ты запросто напишешь. Может, и не таких деньжат заработаем как «мерки»*, но все же заработаем непыльно – вроде бы и с автоматом побегаем, и стрелять мало придется.

Как мог он, опытный, прошедший уже не одну войну, повестись на подобную глупость, Петр теперь и сам не понимал. Возможно только растерянность перед свершившимися в стране переменами, непонимание ситуации и своего места во всей этой чехарде и ощущение полной своей ненужности, подвигли его на этот, как он впоследствии ясно осознал, позорный шаг. В оправдание себе, он выдвигал довод, что сможет увидеть войну с другой стороны, а после правдиво описать увиденное.

Переправились они без проблем. На месте их, и таких же как они добровольцев, маленькими группами включили в чеченские отряды. «Непыльно», как в общем-то Петр и предвидел, не получилось – как известно, в кипящем котле не найти прохладного места.

Воевали добровольцы в основном трофейным оружием и первое время в той же гражданской одежде, в которой прибыли. «Афганку»** для себя Петру пришлось снять с убитого. И отпустить бороду, чтобы не выделяться среди кавказцев.

Петр старался по возможности не ввязываться в перестрелки, а больше наблюдать, что ему поначалу вполне удавалось. Командир отряда похвалил его репортажи, поверил в то, что он не «косит», как случалось, под корреспондента, а пишет мастерски, стало быть – настоящий. «Старшому» очень льстило, что в репортажах Петра и он, и его отряд, выглядели героями, смелыми и мужественными борцами за свободу. Прессу в лице Петра было приказано беречь.

А Петр, крепко презирая себя за то, что ввязался в столь позорное дело, писал и другое. Писал в тайный блокнот, для себя. Писал правду, за которую не сносить бы ему головы, будь обнаружены эти записи.

Большинство его соотечественников были добровольцами, воевать им пришлось бесплатно. Так что надежды его приятеля «непыльно заработать деньжат» потерпели крах, и пострелять ему пришлось, так как журналистского таланта он не проявил и был признан «сачком». Чеченцы не любили попусту разбрасываться деньгами. Зачем платить добровольцам –сами пришли. Довольно и того, что их согласились обеспечивать вещевым и пищевым довольствием. Местные ведь вообще воюют бесплатно, «за идею».

Иное дело наемники, профи, которые не видели смысла в мирной жизни и бились зло, до последнего патрона. Они знали, что в сущности никому не нужны, ни местным, ни соотечественникам. Их даже в плен старались не брать.

Случалось, выдавая себя за офицеров, они надевали соответствующую форму, приходили к молодым необстрелянным русским срочникам, убеждали их отдать оружие и сдаться в плен, а после безжалостно убивали. Или надев гражданскую одежду, заманивали их в засаду.

У многих российских военных остались позывные еще со времен Афгана и «мерки» коварно этим пользовались. Кто-нибудь из них выходил в эфир под позывным командира и вызывал перекрестный огонь таким образом, что одна батарея «месила» другую. С ними даже «своим» добровольцам нужно было держать ухо востро. О себе они говорили: «Мы – смертоносное оружие без страха и жалости. В убийствах будут виновны те, кто этим оружием воспользуется, а вовсе не мы».

При этом они старались тщательно скрываться от прессы, не попадать на фото и видео, ведь на родине им официально грозила статья. На деле же, никаких разбирательств и судов так и не последовало.

Пробыв чуть больше пяти месяцев на этой войне, Петр все же попал в серьезный замес, был тяжело ранен и чудом выжил – мелкими осколками ему пробило левый желудочек сердца и левое легкое.

Едва дотянув до хирургического стола, благодаря противошоковым препаратам он смог дышать и перенести хирургическое вмешательство. А когда немного окреп, его вывезли через Грузию на родину.

____________

*«Мерки» – наемники (Merceneries)

** Афганка – жаргонное название, применяемое некоторыми военнослужащими для названия комплекта полевой формы”.

13. Инцидент

– М-да… «Сумбур вместо музыки»… – Ника усмехнулась, вспомнив название разгромной статьи в газете «Правда»* некогда заклеймившей оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». – Вот и мою «писанину» после стольких сухих и нелицеприятных подробностей военной жизни кто-нибудь вполне может назвать «антинародной» и «формалистической». Хотя по большому счету, кому она так уж интересна, эта моя «писанина»…

Был у Вероники этот пунктик – самоедство, порою доходящее до абсурда. Стоило дать ему волю, как сразу все начинало идти вкривь и вкось. А ведь чтобы добиться успеха в чем бы то ни было, а главное – в своей профессии, кровно необходимо верить в себя, верить в свое дело. Это она поняла еще в консерватории.

Изрядно перетрусив, но вовремя взяв себя в руки, она блестяще спела на вступительном экзамене и была зачислена на первый курс вокального факультета. Пятерых, прозанимавшихся кто два года, кто год здесь же на подготовительных курсах, зачислили на дневное отделение. Нику и еще четверых иногородних – на вечернее, которое лишь называлось вечерним, а по сути, было тем же дневным. Лукавство заключалось в том, что «вечерникам» не нужно было выплачивать стипендию. Такая вот хитрая экономия.

Первые два курса для Вероники оказались адски трудными и едва не привели к потере голоса. Днем у нее были занятия, а до занятий и после – подработки. Пришлось потрудиться и уборщицей, и дворником, и  репетитором. Когда подработок не находилось, кое-как перебивалась впроголодь. Просить деньги у родных она считала ниже своего достоинства, да и какие у них деньги

От постоянной усталости и недосыпа голос тускнел, отказывался повиноваться, терял силу. С ней стало происходить то, что часто происходит с неопытными, начинающими музыкантами. Спутав текст, или слегка сфальшивив, она впадала в панику, при этом пыталась бороться с волнением и этим еще больше усугубляла ситуацию. Спустя время она поняла, насколько важно научиться игнорировать любой промах и относиться к нему невозмутимо. Разволновавшись из-за единственной фальшивой ноты или забытого слова, можно загубить все выступление. Иногда что-то можно исполнить хорошо и даже блестяще, иногда – хуже. Да и от провала не всегда возможно застраховаться, ведь голос живой, хрупкий инструмент, напрямую зависящий от состояния певца, требующий от него больших самоограничений, которые еще и ужесточаются с годами. Без этого вряд ли возможно сохранить нервную энергию, психические силы и время для совершенствования. Приходится избавляться от различных привычек, пристрастий, сокращать до минимума разговоры, контакты с людьми, да и с внешним миром. Такая вот своего рода профессиональная аскеза. Прав был Микеланджело Буонарроти: «Искусство ревниво, оно требует, чтобы человек отдавался ему всецело».

«Если ты хочешь чему-то научиться, не бойся ошибаться. Это ошибки хирурга смертельны, а ты – не хирург» – вторил ему, наставляя своих учеников, скрипач и музыкальный педагог Абрам Штерн.

– Да, я не хирург, – наконец подвела черту под своими сомнениями Вероника, – ошибаюсь я или нет, но это не «писанина», это реальность ставшая жизнью моих героев, это их боль, страдания, радости. И моя цель – как можно ярче воплотить их в слове.

Так же как пение мое когда-то рождало у слушателей понимание и сопереживание, быть может и этот роман найдет отклик в чьих-то умах, сердцах, душах, откроет для них иные, незнакомые доселе грани жизни.

А стало быть, вперед, мой читатель! Последуем за нашей героиней в мир света и теней артистической жизни.

***

То, что вместо храма искусства она попала в подобие зоны боевых действий, Анна поняла не сразу. Тем больнее далось ей это открытие. Поначалу ей попросту было не до этого.

Каждый день она с надеждой бежала к алфавитному ящичку, в который раскладывались письма приходящие жильцам общежития, и с каждым днем таяла ее надежда. Более же всего мучила неизвестность.

После первого курса она ушла из общаги и стала жить в квартире знакомых, пустующей после смерти их родителей. Сообщить свой новый адрес Петру после того как все ее письма возвратились обратно она не могла. Долго еще наведывалась в общежитие, но вестей по-прежнему не было. И, наконец, ждать их она перестала. Постепенно и боль притупилась. Занятия, подработки, концерты, изматывали ее основательно. На терзания не оставалось уже ни времени, ни сил. Что ж, говорила она себе, раз называл меня дед стойким оловянным солдатиком, значит, самое время теперь мне им быть.

Когда на втором курсе ее вызвал к себе директор оперной студии и заявил, что пора бы ей подумать о том, чтобы сменить профессию, дескать, голос не летит через оркестр, а вместо успехов она показывает спад и деградацию, Анна заупрямилась. Хотя, по правде сказать, он был прав.

Вот тут и разгорелась война не на шутку. Ей намекнули на «домашние» дополнительные занятия, она сделала вид, что «не поняла». Тогда ей уже напрямик было сказано – если согласится заниматься индивидуально, то получит главную партию в новой постановке. Анну так и подмывало спросить – а что, после индивидуальных занятий на дому голос сразу же обретет полётность?* Но она воздержалась, обещала подумать и, наконец,  придумала, сказала, что согласна, но с условием – заниматься у нее дома. Там спокойно, никто мешать не будет – муж в длительной командировке.

А надобно сказать, что никакого мужа в то время у Анны, конечно же, не было, а была в доме только птица – ручная сорока, оставшаяся от прежних жильцов. Анну попросили присматривать за ней или же отпустить на волю, если будет слишком хлопотно. Анна обрадовалась – с птицей было веселее, хотя хлопот она действительно доставляла немало. Когда Анна уходила, то закрывала ее в клетке, в остальное время пташка жила вольно и хулиганила изрядно. Но и польза от нее была немалая – ловила она мышей. Бог весть как они добирались до десятого этажа, но в короткое время были пойманы и съедены сорокой по имени Брут три мыши. За четвертой он погнался на глазах у Анны, успел схватить ее за хвост, но упустил.

Присутствие сороки также входило в тайный план Анны, но то, что случилось, превзошло все ее ожидания.