Отражение в зеркале. Роман

Грубо обматерив лыка не вяжущих братцев, Петр вышел во двор, злобно пнув ногой по затворяемой двери. И в этот момент заметил на ступенях моста какую-то тетку внимательно глядящую на него.

– Уставилась, дура, – он скроил свирепую гримасу и показал ей непристойный жест, с удовлетворением заметив, как она испуганно отшатнулась и сразу же стала поспешно спускаться с моста. – То-то же, – ухмыльнулся он, – струхнула! А то, вишь ты – уставилась!

Согнав злобу на ни в чем не повинной прохожей, он немного остыл и призадумался. Что-то в лице ее показалось ему смутно знакомым. И пока она спускалась по ступеням, он все стоял столбом и глядел ей вслед, пытаясь припомнить, где и когда мог видеть ее. Вдруг кровь прихлынула к его лицу – не может быть… Это она?… Да, точно, она, его Анька, с которой так безжалостно развела жизнь, и чей образ все эти годы нет-нет да и грезился ему то в смутных снах, то в чертах какой-нибудь случайной прохожей.

– Изменилась… А я разве нет? Надо же, не узнали друг друга, – горько усмехнулся он. Зачем же она приехала? Никого у нее здесь больше не осталось. Петр вздохнул, вспомнив деда Евдокима и ту свою давнюю злополучную поездку.

***

Ночь тогда выдалась тёмная, ветреная. Старенький мотоцикл дергался, валился из одной ямы в другую, коляска дребезжала, и казалось, вот-вот готова была рассыпаться, судорожно подпрыгивая на острых кочках. Петька сбавил скорость.

– А… Все равно поспать уже не удастся. Скоро утро, – лениво подумал он. На лице его блуждала довольная улыбка. Сегодня он основательно подзадержался. Как-то так… Туда – сюда…

– Эх-х, Зинуля… – Он хмыкнул и затянул было песню, но, едва не прикусив язык на очередном ухабе и довольно отчётливо клацнув зубами, благоразумно замолчал. Свет от фары беспорядочно мотался, выхватывая то кусок колеи, испещренной рытвинами, то поросшую густой травой обочину, то…

– Эт-то еще чего такое… –  Резко затормозив, Петька осторожно подкатил к показавшемуся в свете фары непонятному предмету, как-то странно притулившемуся на обочине. – Человек… – вглядевшись, пробормотал растерянно Петр и непроизвольно оглянулся, почувствовав какой-то неприятный холодок под ложечкой. Неуверенной походкой он приблизился к лежащему на невысоком  взгорочке обочины телу, вглядываясь.

– Да это же… – Дед Евдоким! Дед, ты что… – враз осипшим голосом забормотал парень. Вспомнив, как проверяют пульс в фильмах, он пощупал дедову шею и, ощутив слабое биение, с облегчением вздохнул.

– Уф-ф! Живой! Что ж ты тут… Деда… Как же…

Стараясь соразмерять силу, он стал судорожно шлёпать деда широкой ладонью по щекам.

– Ну… Деда, давай!!! – уже в голос орал он, чувствуя, как глаза начинает застилать соленая влага.

В панике он хлестнул старика по щеке так, что и сам испугался звука пощечины странно и нелепо прозвучавшего в безмятежной тишине леса. Евдоким открыл глаза.

– Ну вот… А то вздумал тут… Сейчас, сейчас… – бессвязно бормотал Петька, поудобнее устраивая тщедушное тело старика в коляске.

Выбравшись наконец на более-менее укатанную грунтовку, Петька добавил было газку, но затем тревожно взглянув на деда безвольно осевшего в коляске, остановился и задумался.

– Допустим, бросил бы я мотоцикл на станции… В вагон бы деда затащил… Но Муха-то будет только завтра… Как ни крути, нужно везти к фельшерке, она хоть и попивает, но кое-что смыслит. Мамку ведь в прошлом году подлечила. Эх, дотянуть бы… Петька еще раз наклонился к старику, вглядываясь.

– Ты там как, дед? Молоток?

– Молоток из ваты… – еле слышно попытался пошутить Евдоким. – Что-то худо мне, Петя…

Тогда Петр успел. Выдюжил дед, а после и рассказал Петьке, что случилось той ночью.

___________

* Аватар – герой фантастического фильма режиссера Джеймса Кэмерона имеющий синий цвет кожи.

* Смурфы, смурфики – существа, придуманные и нарисованные бельгийским художником Пьером Кюллифором. Имеют синий цвет кожи. Их рост примерно 20 – 30 см (в три яблока ростом).

* Посттравматическое стрессовое расстройство, “афганский синдром”, “вьетнамский синдром и т. п. – тяжёлое психическое состояние, которое возникает в результате единичной или повторяющихся психотравмирующих ситуаций, как, например, участие в военных действиях.

7. Хлебушек для любимой

– Все, езжай дед, – сказали ему. – Раньше надо было привозить. Что ж доктор ваш проспал?

– Так нет доктора, – уныло промолвил Евдоким, – фельшерка одна, да и та… – он махнул рукой.

И вот теперь нужно везти Марусю обратно. Оно-то и ничего бы – три часа всего «Мухой», а вот дальше – пешком… Ему-то – тьфу! Привычный. А Маруся? «Мухой» прозвали поезд состоявший из паровоза и трёх старых облупившихся вагончиков, бегавший между несколькими не так далеко отстоявшими друг от друга остановками и узловой станцией.

Повезло. Петька домчал на мотоцикле. Петьке море по колено – малец еще. А их порастрясло, особенно Марусю в коляске. После возвращения из больницы, она пару раз только и вышла в сад. Посидела на разукрашенной Евдокимом скамеечке, поглядела на пышные георгины, которые сама еще высаживала весной, и всё. А еще через неделю слегла окончательно и стала отказываться от еды.

– Маруся, хочешь киселику? – жалобно вопрошал Евдоким, – я и супчику сварил свеженького, как ты любишь, рисового. Горяченького, а? – Он с тоской вглядывался в её по-прежнему синие глаза. Такие теперь редко можно встретить, разве что где-нибудь в глубинке. Казалось, только они одни и остались на её бледном, исхудавшем лице.

– Ты, Дуся, поешь сам, а я посплю маленько, – отвернув лицо к стене, прошептала она. Евдоким тяжко вздохнул и поплёлся к двери.

– Дуся! – окликнула она его вдруг – Я бы… Хлебушка… Помнишь, с постным маслицем, а сверху – сольцой…

– Ой, Марусечка! Пекарню-то после пожара так и не отладили еще. И муки нету – автолавка уже три дня не едет, поломалась, говорят. А хлеб-то весь подъели… Нету. Хотя… Ты побудешь сама? Побудешь, Марусечка? А я… Может, у кого остался? Вот вода, если захочется, – он суетливо пододвинул стакан поближе и, пригладив ей волосы, засеменил к выходу.

Потыкавшись туда-сюда и нигде не раздобыв хлеба, Евдоким затосковал.

– Умирает моя Маруся, – билось неотвязно в голове, – хлебушка хоть перед смертью бы ей… Эх… А как же я без неё?..

Утирая шершавой ладонью слезы, он беспомощно стоял посреди двора и глядел на сад, который когда-то сажали вдвоем с Марусей, на дом, в котором была прожита с нею такая нелегкая жизнь.

– Поезд! Как я забыл?! Вагон-ресторан! – Евдоким даже засмеялся. – Уж там точно есть хлеб!

Счастливо улыбаясь так вовремя появившейся удачной мысли, он на цыпочках подошел к шкафу. Достал единственный парадный пиджак, зазвеневший орденами, и надолго застыл, о чем-то задумавшись.

Вечером, надев праздничный пиджак и оставив на попечении Петровны задремавшую Марусю, Евдоким пошел на узловую станцию – на его полустанке пассажирские поезда не останавливались.

Из вагона-ресторана выглянул толстый, рыжий парень.

– Тебе чего? – недовольно спросил он.

– Хлебушка.

– Какого хлебушка? Иди отсюдова!

– Я купить! – дед протянул рыжему деньги. Только мелких нет. Сдача найдется?

– Ме-е-лких, – передразнил парень деда и, схватив деньги, исчез в вагоне.

Минутная стоянка заканчивалась. Дед нервно бегал перед вагоном, вытягивая жилистую шею и пытаясь заглянуть в окна. Поезд тихо тронул с места.

– Держи! – крикнул парень и бросил деду сверток. Сверток на лету развернулся и из него посыпался хлеб нарезанный ломтями, видимо остатки чьих-то ресторанных трапез.

– А сдача? – растерянно прошептал старик вслед удаляющемуся поезду. – Ничего, – подбирая трясущимися руками ломти хлеба и бережно сдувая с них пыль, бормотал Евдоким. – Ничего. Я его дома обрежу, обчищу. Ничего, Марусечка! Поешь хлебушка! С маслицем, с сольцой…

Как глухой ночью пройдет он четыре километра до своего дома, он даже не задумывался. Он представлял, как будет рада Маруся, как поев хлебушка, она непременно пойдет на поправку. А деньги… Да ладно, не впервой.

  Ночь выдалась тёмная, ветреная. И хотя сентябрьские дни еще поддавали жару, к ночи воздух заметно выстыл и северный ветер продувал ветхую одежонку насквозь.

Евдоким уже пожалел, что в горячке вырядился в парадный пиджак, которому сто лет в обед, а вот телогрейка так и осталась лежать на лавке.

– Эка, дурак я, – бормотал он себе под нос, стараясь идти побыстрее и тяжело опираясь на палку, самолично когда-то украшенную замысловатой резьбой, – однако, как продувает, анафема! Не захворать бы еще, а то кто ж за Марусей приглядывать будет…

Скоро прыть пришлось-таки поубавить. Перебравшись через «пути», как называли меж собою местные жители железнодорожные колеи, он не пошел через пустырь, а решив для скорости пойти напрямик, ступил в зияющее чернотой жерло лесной дороги.

Огни станции пропали, все поглотил непроглядный мрак, с неба наладилась сеяться холодная, густая мжичка. Дорога, разбитая машинами, а пуще того, тракторами, так и норовила сбить с ног притаившимися во тьме рытвинами да кочками.

Евдоким приуныл. Пару раз сильно оступившись, он почувствовал тянущую боль в левой ноге сильно пораненной еще в сорок третьем.

– Ежели бы не Иваныч, – в который раз с благодарностью помянув старого военного хирурга, подумал Евдоким, – не прыгать бы мне теперь козлом по этим рытвинам. Эх, добрый доктор был…

Однако идти было надо. Он постоял немного, дожидаясь пока чуток схлынет острота боли, и двинулся дальше, теперь уже ощупывая палкою дорогу впереди себя. Неожиданно к боли в ноге добавилась одышка и какое-то странное, сосущее ощущение пустоты в груди.

– Эге… – подумал Евдоким, – совсем что-то худо… – и попытался глубоко вздохнуть.

Узкая полоса леса тем временем перешла в низкорослый кустарник, выступивший на фоне открывшегося темно-серого простора полей угольно-черным, замысловатым узором.

Вдруг острые зазубрины черных кустов, словно ожив, медленно поплыли куда-то влево. Евдоким удивился странному явлению. Он хотел было проследить за диковиною взглядом, но черные зубцы резко взметнулись, острыми иглами, больно впившись в его мозг, и разом поглотили сереющий впереди простор поля. Земля как-то неспешно приблизилась к нему и, хлестнув стеблями травы по бесчувственному уже лицу, бережно уложила на мягкое, набухшее влагой травяное ложе.

***

– А ведь я его тогда  спас! – с тайной гордостью подумал Петр. Отогнав воспоминания, он вышел из дворика на перрон и огляделся.

На дальней колее, весь окутанный дымом и паром пыхтел, чудом уцелевший до сей поры старичок маневровый паровоз. Рядом шла погрузка техники в военный эшелон. Анны уже не было видно. Она еще не знала, что предстоит ей увидеть там, куда так торопилась, и Петру захотелось хоть немного смягчить удар ожидавший ее. Не то чтобы так уж жаль было ему свою детскую подружку и первую любовь – война основательно притупила в нем всякую жалость. Так ему казалось. Но вдруг, совершенно неожиданно для себя, он ощутил что прежнее, как он думал забытое чувство, робко шевельнулось в самой глубине души, немало удивив его самого. И он поспешил вслед за Анной.

8. Метельная ночь

– Поспешил…  Это, пожалуй, сильно сказано, – поморщилась Вероника и встала из-за стола. – Лучше мне пока оставить своего героя на том же месте. Пусть постоит немного и поразмыслит, что предпринять дальше. Да и мне совсем не повредит подумать о том же.

Она неожиданно почувствовала, что начинает терять контроль над повествованием. Задуманный ранее ностальгический рассказ о поездке на родину против ее воли начал превращаться в нечто совершенно иное, обрастая множеством незапланированных событий и поворотов. Один Бог теперь знает, к какому финалу все это ее приведет.

Вероника всегда отличалась непредсказуемостью и подчас могла удивить даже самое себя. В театральную свою бытность, во время исполнения она находила совершенно неожиданные краски, насыщая исполняемое произведение новыми, спонтанно возникающими оттенками чувств и мыслей.

Никогда не удавалось ей повторять заученные на репетиции интонации, они становились лишь канвой, на которой вышивали свои яркие узоры ее интуиция и вдохновение. Но чтобы это случилось, канва должна была быть крепкой. Для этого требовалась тщательная и напряженная предварительная работа.

А теперь… В этом новом для нее виде творчества существовали свои законы. Нужно было заранее составить план, продумать тему, идею, кульминацию, заранее определить какой будет развязка. Вероника попыталась, но после оставила эту затею и решила писать «по наитию». И вот что в итоге! Обнаружилось, что уже не она управляет процессом, а он ею. Хорошо это или плохо для нее, она пока что еще не знала.

– Что ж, придется определить это опытным путем, – сказала она себе, – в конце концов, я ведь хотя и бывшая, но актриса, певица, а не профессиональный писатель, – сказала она себе. – Стало быть, могу писать, как хочу. И если это окажется кому-нибудь интересно, что ж, это и будет мне аплодисмент. А пока что, нужно сделать паузу. «И скушать Твикс» – тут же ядовитой змейкой промелькнул в мозгу дурацкий слоган из навязчивой рекламы. Тьфу ты! – с досадой пробормотала  Ника, – «Слава» по фамилии «КПСС» и тот в свое время был менее навязчив. Пожалуй, самое время пойти прогуляться.

Укутавшись в теплый шарф, она надела куртку и выйдя из подъезда нырнула в снежную круговерть. Как любила она такую погоду! Сливаясь со стихией, будь то дождь, гроза, снег или ветер, она начинала ощущать себя неотъемлемой частью природы. В буйстве стихий чудилось ей дыхание вечности, начинало казаться, что она одна во всей вселенной, что жила уже много веков от самого сотворения мира, и будет жить еще столько же.

Меж тем, снега намело уже порядочно. Почти как в тот вечер, когда просидев в классе за роялем до самого закрытия консерватории, она вышла на улицу и обнаружила, что дорога совершенно заметена, на тротуарах снега по колено, нигде ни души, никакого транспорта, а на часах без малого полночь. И неизвестно как теперь добираться до общежития находящегося в противоположном конце города.

Ей тогда и в голову не пришло, что можно было возвратиться обратно, достучаться до вахтера и упросить его, чтобы позволил он пересидеть ей эту ночь хотя бы в холле. Но она была девочкой дисциплинированной, знала, что оставаться в здании консерватории ночью строго-настрого запрещено, и была уверена – вахтер эти правила ни за что нарушать не станет.

Вероника брела по пустым улицам мимо стоявших на обочинах по крышу заметенных автомобилей, увязала в снегу, останавливалась, снова с трудом вытаскивала ноги из сугробов и шла, шла как автомат. Постепенно в ее душу стал закрадываться страх. В белой круговерти она была совсем одна, и не видно было конца дороге.

  Общежитие стояло на самой окраине, и метель бушевала здесь еще яростнее, а Нике предстояло перебраться через овраг. Снега в нем оказалось почти по грудь. Идти вперед страшно, вернуться – невозможно. И если бы не ее упорный характер, за который еще в детстве дед прозвал ее стойким оловянным солдатиком, осталась бы она под снегом в том овраге.

Уже мало что понимая, механически, как бульдозер, раздвигая перед собою сугробы, из оврага она все же выбралась. Полежав в снегу и отдышавшись, пошла дальше.

Настало раннее утро, когда она наконец добралась до общежития. К счастью не пришлось долго стучаться. Испуганная вахтерша впустила ее, отвела в свою коморку. Стащив с дрожащей от холода и усталости Вероники промокшую одежду, укутала в одеяло и стала отпаивать горячим чаем.

Странно, но это метельное путешествие обошлось для Ники совершенно без последствий. То ли чай из лесных травок был хорош, то ли одеяло теплое, но простуда обошла ее тогда стороной.

Приключение это Вероника вспомнила с легкой ностальгией. Однако метельная прогулка внесла в ее мысли ясность и пробудила нетерпеливое желание поскорее возвратиться к своим героям, которых оставила она до времени на распутье.

9. Незнакомец со шрамом

  Сидя на пне, Анна задумчиво глядела на вытоптанный пустырь, на узкую полоску деревьев вдали, за которыми пряталась ее улица, и все никак не могла набраться решимости встать и двинуться дальше.

– Может, вместе пойдем? – совсем рядом неожиданно прозвучал низкий, вкрадчивый голос.

Анна вскочила и недоуменно уставилась на высокого квадратного человека совершенно беззвучно подошедшего к ней со спины. Узнав в нем грубияна, которого видела только что у вокзала, она напряглась и непроизвольно оглянулась. На пустыре они были одни.

– Что, не узнала? – ухмыльнулся незнакомец, и ухмылка эта совсем не понравилась Анне.

– Узнала, – мрачно сказала она и отодвинулась – слишком близко он к ней подошел. – Матерщинка, непристойный жест – как не узнать!

– Не то, – спокойно перебил он ее. – Ну-ка, подруга, посмотри внимательнее.

– Какая я вам по… – взвилась Анна, но неожиданно замолчав на полуслове, пристально вгляделась в его лицо.

Повисла долгая пауза.

– Петр? – наконец произнесла она неуверенно.

– Так точно!

– Да  вас… – запнулась она, – тебя не узнать, ты стал раза в два шире! И этот шрам на щеке…

– Что ж ты хотела – спецназ, тренировки…  Война.

– Вот уж чего я точно не хотела, так это войны. Видно такие как ты этого очень хотели, – смерив Петра взглядом, недружелюбно отрезала Анна и аккуратно обойдя его, быстро пошла по тропинке.

– Стой! –  догнал он ее и грубо развернул лицом к себе, – ты не горячись, разберись сперва. И давай об этом потом.

Неожиданно он улыбнулся, и Анна вдруг увидела перед собой не солдата – чужого, грубого, пропахшего казармой, а Петьку. Того самого Петьку, соседского мальчишку, приятеля детских игр, который был старше, по старшинству защищал ее от мальчишек, и чьи письма хранились у нее до сих пор. Доброго славного Петьку, весельчака и шалопута, спасшего когда-то ее деда от верной смерти.

Улыбнувшись и приобняв Анну за плечи, Петр настойчиво повторил:

– Пойдем вместе. Я так понимаю, ты к Петровне приехала, – полуутвердительно сказал он и, помолчав, продолжил, – так ты это… В общем… Петровна, она старая очень, – наконец нашелся Петр, – и еле слышно добавил, – была.

– Да я что, не знаю? А на кладбище со мной пойдешь потом, к деду? Раз уж мы встретились. Боязно мне как-то одной…

– Не-е-ет… – протянул он не глядя на нее, и отчего-то вдруг покрылся испариной, хотя день был совсем не жаркий. – Ты же знаешь, какие недавно события здесь произошли, и…

– Знаю, – перебив его, коротко бросила Анна. – И что?

Он помолчал, а после с какой-то непонятной злобой процедил сквозь зубы:

– И что? А то!

– АТО? – не поняла она его.

– Оно самое, – голос Петра стал хриплым, – могил там нет. Совсем. Ни деда, ни его любимой Маруси, ни моих стариков. Воронки одни. Костей даже нет! Поняла? – вдруг повысил он голос так, что Анна невольно отшатнулась. И, отвернувшись, добавил, – да там половины кладбища больше нет.

Они прошли в молчании еще несколько шагов, и Петр снова остановился.

– Ань, ты это…

Внезапно, не дав ему договорить, звякнул мобильник. Молча выслушав незримого собеседника, Петр хотел было выругаться, но бросив искоса взгляд на Анну, раздумал, спрятал телефон и продолжил:

– Ты это…

– Да что ты заладил – это, это! – с досадой перебила она его, – говори уж сразу все как есть, что ты цедишь. Не дети ведь.

– Где ты собиралась на ночь остановиться? – будто не слыша ее слов, задал довольно глупый вопрос Петр, не зная как подойти к главному, о чем говорить не хотелось, но не сказать было нельзя.

– Как где? У Петровны конечно. Чего ты еще не договариваешь? Постой… – она вдруг резко остановилась. – Ты что тогда сказал шепотом? Была?..

Анна вдруг замолчала и внимательно вгляделась в его лицо, чувствуя, что к горлу начинают подступать слезы.

Петр молчал, не зная, что сказать. Как же похожа сейчас она была на ту девочку, которую знал он еще ребенком. На ту, с которой в юности так безжалостно развела жизнь. Неожиданно для него самого, чувство жалости и нежности прорвало жесткую броню, которой душа его обросла на войне, и вырвалось наружу. Там без брони этой было не выжить, а теперь…

Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, он крепко обнял Анну за плечи и прижал к груди. Но сразу же и устыдившись внезапного порыва, резко отстранился и сухо сказал:

– Военный эшелон отправляют сегодня, через четыре часа. Нужно проводить пацанов. Они так упились, что и дорогу не найдут. – Он скривился и добавил не то с жалостью, не то с отвращением, – «смурфики» несчастные, а еще героями стать мечтают!

Она хотела спросить, почему он так их назвал, но вместо этого лишь холодно произнесла:

– Иди. Я дорогу еще помню, – и быстро пошла в сторону деревьев, за которыми виднелось что-то черное, что именно – разглядеть отсюда было невозможно.

– Пойдешь со мной, – догнав, Петр крепко ухватил ее за руку. – С чего это ты решила, что я тебя отпущу одну? Снаряды еще не все обнаружены, жителей почти нет, мародеры шастают. И вот она ты – здравствуйте вам! Приехала! Одна! А если бы мы не встретились? Не понимаешь, что с тобой могло быть? – И добавил с издевкой, – какая легкая добыча, сама в руки идет!

– Да ладно! – Анна выдернула руку. Ладонь у Петра была мозолистой и шершавой. И очень сильной.

– Нет больше Петровны. После бомбежки она повредилась умом, слегла и… всё. – Снова осторожно взяв Анну за руку, тоном приказа он произнес, – переночуешь со мной, в нашем доме.

– С тобой? Где?..

Не обращая внимания на ее изумление, Петр отер ладонью слезы с ее щек, и пристально глядя в глаза, жестко продолжил:– Дом твоего деда сгорел полностью. В течение одного часа четыре снаряда для «Градов» в него попали. А в моем выбиты все окна, повреждены перекрытия, пожар был. Жить там невозможно. В стенах и потолке дыры, трещины. Но летняя кухонька уцелела, там с тобой и перекантуемся.

Анна хорошо помнила Петькин дом, который стоял через три усадьбы от дома ее деда, помнила и мать Петра, смешливую и приветливую тетю Дашу. Ей хотелось спросить о ней, но она не решилась.

– Мама моя умерла давно, когда я был…  Неважно. В одной горячей точке. Проститься даже не успел. Узнал только через неделю после ее похорон, когда возвратился с задания, – словно угадав мысли Анны, тихо сказал Петр.

Дальше они шли молча. Незаметно все небо заволокли тучи, воздух наполнился мелкой водяной пылью и как-то резко вдруг стемнело.

10. Из двух зол

Повоевав в нескольких горячих точках, Петр давно уже научился  жить без иллюзий и принимать жизнь такой, какая она есть.

Окончив школу, он успешно сдал экзамены в Политех. Но не судьба ему было получить мирную профессию. Хотя судьба здесь ни при чем. Произошедшее с Петром послужило всего лишь яркой иллюстрацией к ироничному высказыванию философа* – «То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей».

С Петром и произошла эта самая «глупость». На первом курсе, перед весенней сессией, угораздило его всерьез подраться с двумя подвыпившими чернокожими студентами. Одного из них он так разукрасил синяками и ссадинами, что их не смог скрыть даже темный цвет кожи страдальца. Второму, особенно наглому, Петр войдя в раж и будучи детиной рослым и далеко не слабым, умудрился нанести довольно серьезные увечья, уложив того на больничную койку. Запахло уголовным делом. Столь неприятный, можно даже сказать международный конфликт, никому не сулил ничего хорошего – ни руководству Вуза, ни участникам происшествия. Посему были приложены немалые усилия, дабы во избежание позора и катастрофических для всех выводов, дело это любым способом замять.

Перед Петром замаячил жесткий выбор – тюрьма или армия. Известно, что как ни выбирай из двух зол, все равно выбрать придется зло. Петр выбрал, как он считал тогда, зло меньшее. Но не все оказывается впоследствии таким, каким выглядит вначале. Что и произошло на этот раз. Таков был первый жизненный урок вынесенный Петром из этой пиковой ситуации.

Второй, не менее важный урок – каждое событие в настоящем рождается из прошлого и неизбежно становится прародителем будущего. Прошлое же у Петра было весьма бурным. Вспыльчивый от природы, в острых ситуациях правоту свою он предпочитал отстаивать кулаками. Прибыв в тренировочный центр, он пострелял там, побегал, научился ловко снимать часового, да и в остальном показал себя с самой лучшей стороны. Было решено определить его в спецназ. А спустя время, после непродолжительной подготовки, в составе отдельной группы он отбыл в свою первую горячую точку, где ему, совсем еще неопытному и необстрелянному, почти сразу же довелось участвовать в серьезном боестолкновении.