Штурм бездны: Океан. Цикл «Охотник»

В общем, когда мы решили с Чернухой, что к тварям можно подходить на километр, мы ошиблись. Мы оба исходили из того, что на маневровых двигателях, делая сорок узлов, мы преодолеем километр аж за две минуты. Две минуты – это бездна времени, любой маневр можно провернуть, и дьявол знает сколько раз можно успеть выстрелить и перезарядить ионные «банки». «Стрелка» на встречном атакующем курсе тоже делает сорок, а то и все шестьдесят узлов, что снижает отпущенное нам время вдвое, с двух минут, до минуты. При этом торпеда двигается к нам, а мы к ней, значит, через минуту, преодолев половину километра, мы окажемся с ней нос к носу, так как она тоже за это время преодолеет полкилометра. Этого допускать было нельзя. Безопасное расстояние, это метров триста, лучше пятьсот, значит, мы на таком расстоянии от торпеды окажемся через тридцать секунд.

Нормальный расчет, тридцать секунд в бою – это тоже бездна времени. Но мы не учли, что проводить любой маневр на турбинах совершенно бессмысленно, потому что мы делаем сорок узлов, а торпеды на пределе сил шестьдесят. Если мы опишем «мертвую петлю» даже за двадцать секунд из тридцати отпущенных, и начнем удирать, твари нас догонят с кормы, взорвутся в непосредственной близости, выведут из строя все наши датчики, сонары, локаторы, камеры, а заодно вынесут крыльчатки маневровых турбин. Сами-то выживем, реликтовую броню не пробить, но мы окажемся под этой броней запечатаны, как тушеные кабачки в консервной банке. Ибо идти на реактивной тяге вслепую – это уж совсем для дурачков развлечение.

Я представил, какого размера фитиль нам вставит Вершинский за это, если нас вообще удастся найти на дне под сероводородным слоем, и мне стало нехорошо.

Выходило, что уйти от торпед Чернуха могла лишь в одном случае – врубив маршевую тягу. Но маршевому мотору нужна продувка, хотя бы две-три секунды, значит, включать его надо еще на встречном курсе, затем ударит дюза, и мы станем даже на самой малой тяге делать не сорок узлов, а все восемьдесят. Значит, у нас не тридцать секунд, как мы рассчитывали, а только пятнадцать в лучшем случае, скорее десять.

Чтобы за десять секунд преодолеть половину петли, радиусом двести метров и длиной окружности тысячу двести метров, нам нужна скорость в шестьдесят метров в секунду, то есть двести с чем-то километров в час, то есть, сто тридцать четыре узла. При этом Вершинский разгонял этот батиплан до ста семидесяти узлов, но по прямой, не в петле! В петле же радиусом в двести метров, а большего мы себе позволить не могли, на такой скорости перегрузка составит…

Досчитать в уме я не успел, хотя Вершинский гонял нас по этой математике в хвост и в гриву, так, что я уже реально умел логарифмическую линейку воображать, в уме двигать шкалы и считать на этой воображаемой линейке с огромной скоростью. В общем, в тот момент, когда Чернуха врубила дюзы, произведя, я думаю, те же расчеты, я успел прикинуть, что при такой скорости и радиусе поворота перегрузка составит около шести джи, так что космонавты могли бы обгадиться от зависти. А у нас тут не космос ни фига, дьявол бы его забрал.

В общем, мы сами себе не хило дали прочихаться. Мало того, что при моих семидесяти килограммах на перегрузке в шесть джи тело начинает весить триста пятьдесят килограммов, что так себе удовольствие, но еще вся кровь натурально отливает от башки в задницу, от чего с мозгами приключается шок, и они начинают себя чувствовать хуже, чем при ударе пыльным мешком с картошкой по маковке. Когда перегрузка линейная, например, при жестком старте на маршевом, оно все не так плохо, там и десять джи в течение секунды терпимо. Просто возникает кратковременное ощущение, будто ты камбала, и тебя имеет перевозбужденный кит, обожравшийся жирных креветок в качестве эффективного афродизиака. Но когда перегрузка центробежная, и ты оказался в кресле задницей к внешней стороне круга, это уж так будь здоров, что не кашляй. И все это терпеть не секунду, не две, как при старте, а, исходя из моих расчетов, полных десять секунд.

Честно говоря, в этот момент я не слабо упрекнул себя в бережливости по поводу «Амбера», и подумал, что лучше мне было склониться к правоте Чернухи, что надо было забить на пиратов и их транспортник, выполнять задание Вершинского и не ввязываться в эту тупую и бесполезную драку с торпедами. Так же я понял, что двигал мною исключительно повышенный уровень тестостерона, побудивший выделываться перед Чернухой, и что источник этого тестостерона самому себе надо уметь защемить в нужный момент, чтобы вот этого всего не случалось.

Примерно на четвертой секунде нашего головокружительного маневра мне стало что-то совсем худо, и я решил было потерять сознание, но подумал, что Чернуха в кресле пилота ощущает то же самое, но ей, в отличие от меня, сознание терять ну никак нельзя. А на шестой секунде я все-таки сознание потерял. Зато почти сразу очнулся, причем, от того, что кровь, отхлынувшая было к ногам, с огромной силой пошла обратно в голову. Это могло произойти только если Чернуха, умница, сделала «полубочку», сменив вектор ускорения в дуге на обратный. Глаза у меня едва не вылезли из орбит, но все же у меня хватило сил глянуть на монитор радара.

Хуже того, что я там увидел, трудно было придумать. Торпеды не просто ринулись нам навстречу, пять из них веером мчались полого вверх, стараясь отрезать нам путь к поверхности воды. Они запомнили наш предыдущий прыжок, и теперь рвали жилы, чтобы не допустить второго. В результате Чернухе ничего не оставалось, кроме как круче забирать на себя ручку управления, сужая радиус петли и увеличивая без того немилосердную перегрузку.

Но торпеды подобрались к нам слишком близко. Одна рванула, и если бы у нас был обычный батиплан, этого бы хватило, но покрытая реликтом броня выдержала, Чернуха прошла верхнюю часть петли и, не имея возможности вырваться ближе к поверхности, начала, наоборот, увеличивать глубину.

На самом деле внизу места для маневра тоже было немного, так как глубже ста метров уже можно было нарваться на сероводородный слой, который был критически противопоказан катализатором нашего прямоточного двигателя. Поэтому Чернуха вывела батиплан из крутого пике и начала разгонять его по прямой в широком вираже радиусом около трех километров. Перегрузка пропала, я с удовольствием выдохнул и начал анализировать происходящее на мониторе.

Торпеды гнаться за нами не стали, слишком сообразительные, но и деваться им было некуда. И тут меня осенила совершенно гениальная идея, как с ними разделаться без шума и пыли.

– Гаси прямоточник! – передал я Чернухе. – На кой дьявол нам гоняться за тварями, если я могу выйти за борт и перебить их из гарпунного карабина?

Чернуха спорить не стала, вывела батиплан из реактивного режима и перешла на маневровые. Торпеды тут же отреагировали, начали менять курс на атакующий, но нас разделяло больше трех километров, им не преодолеть это расстояние быстрее, чем за пять минут.

– Опускайся почти до сероводорода, – попросил я. – Курс перпендикулярный целям, не дай им быстро сорвать дистанцию.

– Ясно!

Дело в том, что наш батиплан не мог нырнуть в сероводородный слой, но и тварям там сразу пришел бы конец. Это я собирался использовать по полной программе, спрятаться там и не дать тварям возможности меня атаковать.

Первым делом я рванул в рубку и показал Чернухе, как пользоваться альтернативным командирским огневым пультом. Он был не очень удобным, дублировал не все функции, но этого и не надо. Главное, с него можно было управлять ультразвуковой пушкой. Когда я выйду, Чернухе не надо будет особо маневрировать, так что она вполне сможет пострелять в свое удовольствие.

Убедившись, что Чернуха полностью разобралась с управлением, я рванул по коридору в кормовую часть, где располагался арсенал. Там я впрыснул себе из инъектора дозу дыхательного грибка, и пока мой организм, как водится, тяжело переживал подавление дыхательного рефлекса, а сердце заходилось в ишемических спазмах, натянул на себя гидрокостюм, закрепил боевой каркас и, борясь с черными мушками перед глазами, вооружился тяжелым карабином и дополнительным боекомплектом. Общим числом сорок гарпунов – не килька хвостом по воде ударила.

К сожалению, говорить в этом типе гидрокостюма немыслимо – шлем герметичный, и когда давление в нем уравнивается с давлением в легких, все, хрен ты чего скажешь. Ну и подавленный дыхательный рефлекс – тоже фактор. Сколько раз принимал дыхательный грибок, питающийся глюкозой и вырабатывающий кислород прямо в крови, но привыкнуть к этому не смог. Каждый раз словно заново умираешь, превращаешься в зомби, затем оживаешь. Ощущения, возможно, на любителя, но любителей таких я не встречал. Даже Вершинского корежило после инъекции хотя он-то уж такой на себя вид напускал, что прямо аж не могу. Но без грибка никак. Любые другие способы дыхания, кроме генерации чистого кислорода прямо в крови, привели бы к кессонной болезни в наших боевых режимах смены глубин. В общем субволновая, связь между таким гидрокостюмом и батипланом была организована по другому принципу. Чернуху я слышал, а она меня нет, поэтому, если мне что-то надо было сказать, я это показывал жестами Языка Охотников, а перчатки гидрокостюма переводили это в текст, который Чернуха видела у себя на мониторе.

Шлюзом можно было управлять с пульта в коридоре, и Чернуха тоже имела возможность его открывать, как захочет, поэтому, чтобы не возитьсяс кнопками, я на бегу ей передал: «Выпускай». Когда оказался под люком, он уже было открыт, осталось взяться за скобу, подтянуться, и забраться внутрь. Диафрагма у моих ног тут же сомкнулась, и колодец шлюза начал быстро заполняться забортной водой. Я активировал все навигационные и радарные системы костюма, после чего информация, в графическом и цифровом виде, проявилась в виде световой проекции на забрале шлема.

Первое – показание хронометра. Я управился за три минуты, это неплохо. Значит, если торпеды продолжали мчаться на меня кратчайшим путем, нас на настоящий момент разделяет почти полтора километра. Это как нельзя лучше соответствовало моим планам.

Верхняя диафрагма люка расползлась лепестками в стороны, открыв мне выход наружу. Едва покинув шлюз, я врубил водометы с химическим приводом, вошел в крутое пике и погрузился метров на тридцать ниже сероводородного слоя.

«Средним ходом назад! – передал я Чернухе. – Скоро сможешь стрелять. На дистанции километр пушка поражает торпеды наглухо».

Ультразвук нашей мощности уверенно бьет на километр, а торпеды преодолевают пятьсот метров за минуту. Это значит, что пока они отмахают пятьсот метров до границы безопасной для нас дистанции, Чернуха могла успеть сделать двенадцать выстрелов и убить двенадцать торпед из пятнадцати, с учетом пятисекундной перезарядки. Мне бы тогда осталось справиться всего с тремя тварями. Но это в идеале, конечно. На практике еще две, а то и три секунды нужно на выбор цели и наведение пушки. Чернуха стрелять не привыкла, значит, у нее на прицеливание уйдут все пять секунд, в среднем. Это задает темп не по одному выстрелу в пять секунд, а по одному выстрелу в десять секунд, что давало шанс выжить не трем торпедам а семи, что уже не очень весело.

Вскоре проекцию на акриловом щитке моего шлема расчертило рябью первого ультразвукового выстрела. Торпеда детонировала, но для нас толку в этом не было ни малейшего, так как твари уверенно держали безопасный для себя боковой интервал и рассредоточились по нескольким глубинным эшелонам. Мой же карабин имел несравнимо большую дальность боя, и мог поражать цели на дистанциях до трех километров, если использовать наведение по радару. К тому же гарпуны были управляемыми, я мог в широких пределах менять их траекторию, если твари пытались с нее уйти. Ну и скорострельность была – выстрел в секунду. Я тут же поймал ближнюю к батиплану торпеду в прицел и выпустил гарпун. Карабин его вытолкнул метра на три сначала, затем сработал химический реактивный двигатель, и мой снаряд устремился к цели. Я включил захват по радарной метке, чтобы гарпун в любом случае поразил цель, сколько бы она ни маневрировала. Затем перезарядился и пальнул снова. Ждать было нечего, и я принялся выпускать гарпуны один за другим, хотя первый еще не достиг цели. Чернуха, умница, не стреляла, хотя «банки» должны были уже зарядиться. Она не знала, какие именно торпеды я выбрал в качестве целей, поэтому ждала, не желая тратить заряд конденсаторов впустую, на торпеду, которой и так пришел бы конец от моего гарпуна.

Когда я отстрелял первый пакет из десяти гарпунов, монитор показал первые вспышки попаданий. Все десять моих гарпунов попали в цель, Чернуха добавила ультразвуком, прикончив еще одну тварь, и их осталось всего четыре. Они метнулись в разные стороны и бросились наутек. Но что такое сорок, даже шестьдесят узлов, в сравнении со скоростью гарпуна, мчащегося на реактивной тяге в коконе пара, а не в плотной воде? Рыбам на смех. Я снял второй пакет с каркаса и принялся долбить «двоечками» вслед удирающим тварям. Отбив весь пакет из десятка снарядов, я врубил водомет, и устремился к открытому шлюзу.

«Возвращаюсь на борт!» – передал я.

Стоило мне оказаться в шлюзе, насосы тут же принялись откачивать воду. Наконец открылась нижняя диафрагма, залив, как я и предполагал, полимерный пол коридора остатками воды, а я спрыгнул вниз и тут же снял шлем.

Раньше, со старыми культурами грибка, приходилось после возвращения из пучины принимать флюкостат и другие противогрибковые препараты, чтобы микроскопические мицеллы не продолжали размножаться в крови и не забивали собой капилляры. Теперь это было в прошлом, в лабораториях охотников выводили все более совершенные штаммы, для деактивации которых достаточно совершенно безопасной для человека «маркерной» таблетки. Грибок узнавал ключевое вещество и включал программу самоуничтожения, полностью выводясь из организма через несколько часов.

Я проглотил пилюлю, и пока снимал костюм, раскладывал снаряжение и оружие по местам в арсенале, ко мне уже вернулся нормальный дыхательный рефлекс. Заглянув в стрелковый комплекс, я включил радары на максимальную дальность обнаружения, и убедился, что в радиусе пяти километров от нас живых тварей нет. Если появятся, я всегда успею занять свое место, а сейчас мне хотелось побыть с Чернухой.

– Они могли нас торпедировать, – сказала она, когда я уселся в соседнее кресло.

– Чушь, – заявил я. – У нас была только ультразвуковая пушка. В реальном бою у нас несравнимо большая огневая мощь. Даже сейчас, я из обычного карабина их перещелкал.

– Вывод?

– Ну, я делаю вывод, что ультразвуковая пушка, это скорее оружие последнего шанса, когда кончились боеприпасы. Или когда твари идут густо, и их сразу много попадает под луч.

– Мне тоже так показалось. Так что если Хай и дальше нам запретит стрелятьчем нужно, я собираюсь вступить с ним в полемику.

Она не знала о кровавой клятве, которую я дал Вершинскому. Я обещал никогда и ни в чем ему не перечить. Но сейчас Чернуха ждала моей реакции на ее слова. Я не мог ей в лоб заявить, что ради спасения жизни Ксюши дал Вершинскому подобное обещание. И не нарушу его.

– Мысль здравая, – сказал я.

– И?

– Я думаю, что Хай запретил тратить боезапас только на пути к Севастополю. Нам дай волю, все расстреляем.

– Ты встанешь на мою сторону, или на его, если мы не сойдемся во мнениях?

– В зависимости от того, посчитаю я твою позицию правильной, или нет. – Я нашел способ выкрутиться.

Я думал, Чернуха обидится. Но у нее в глазах, наоборот, заиграли веселые искры.

– Ты прикольный, – сказала она. – Другой бы наплел сто обещаний. Не сдержал бы ни одного. От тебя понятно, чего ожидать.

– И? – передразнил я ее.

– Ну, мне это нравится. – Она чуть смутилась. – Ладно, хватит бакланить, надо двигать к цели.

Она промеряла на штурманском мониторе возможную линию нашего пути. Получилось сто тридцать пять миль до входа в Севастопольскую бухту. На маршевом моторе, если делать даже сто узлов, без напряга, путь займет не больше полутора часов.

– Можно с тобой посидеть? – спросил я. – Если что, я мухой до пульта.

– Извольте, сударь, – с улыбкой ответила Чернуха, и дала малую тягу маршевому мотору.

Глава 5. «Волки под деревом»

Ход на маршевом прямоточнике – это нечто. Обычные батипланы, стоило врубить реактивный режим, начинали вести себя не очень стабильно, требовали большого напряжения от пилота, особенно на поворотах. В случае ошибки батиплан мог вылететь из газового туннеля, созданного нагнетаемым паром, и на скорости больше двухсот километров в час врубиться в воду. Это та еще развлекуха, врагу не пожелаешь, если выживешь после чудовищной перегрузки. Но «Толстозадый», не смотря на уродливую форму, точнее благодаря ей, вел себя на удивление стабильно. Широкая корма шла в туннеле из пара, как поршень, стабилизируя всю конструкцию, подобно оперению стрелы. Из-за этого не ощущалось безумной скорости, на которой мы пронзали глубину, не было ни вибраций, ни гула, наверное еще от того, что реликтовая броня это все поглощала без остатка.

Когда батиплан мчится в туннеле из создаваемого передними дюзами пара, камеры ходовых мониторов совершенно бесполезны, они не покажут ничего, кроме бурного месива из клубящейся мглы, поэтому главный бортовой вычислитель формирует синтетическую проекцию, созданную на основе анализа совокупных сигналов радара и сонара, на которую накладывается дополнительная навигационная информация в виде визуальных треков оптимальной траектории и заданного путевого курса. К этому надо привыкнуть, потому что изображение рельефа дна и уровень сероводородного слоя на этой проекции выглядят монохромными трехмерными сетками, тогда как навигационные маркеры окрашены в яркие изумрудные, рубиновые и янтарные цвета. Чернуха выключила свет в рубке, ее освещал теперь лишь ходовой монитор и светящийся разноцветный бисер индикаторов на панели, напоминающий россыпь звезд в бесконечном космосе.

Это было волшебно. Мы с Чернухой словно бесплотные первородные демиурги мчались во тьме пучины через нами же созданную вселенную. Лицо Чернухи в отсветах индикаторов было спокойным, ноги упирались в педали отклонения по горизонту, а правый кулак сжимал рукоять управления тангажом и креном.«Толстозадый» раздвигал воду паром из дюз, и ракетой скользил в газовой среде, оставляя за собой длинный шлейф микроскопических пузырьков.

Я протянул руку и коснулся пальцев Чернухи, стиснувших левый подлокотник кресла. Видно было, как она на пару секунд закрыла глаза, словно кошка на солнышке, но вскоре взяла себя в руки и снова сосредоточилась на показаниях мониторов.

Иногда, очень далеко, на пределе чувствительности, локатор засекал метки биотехов. Это были разрозненные патрульные стаи, иногда мины, притаившиеся у границы сероводородного слоя. Охотники в первую очередь зачищали от тварей прибрежные акватории, чтобы обеспечить рациональные каботажные курсы для зарождающегося судоходства, и выжившие твари это понимали прекрасно, уходили подальше от берегов, питались, нагуливали нитрожир и ждали удобного шанса напасть. Мне нравилось, что мы с тварями поменялись местами. Теперь мы их теснили, а не они нас.

На самом деле торпеды слышали грохот маршевого мотора на гораздо большем расстоянии, чем наш локатор засекал их. Зная повадки тварей, можно было предположить, что они стягиваются, пытаются рассчитать наш курс и выйти наперерез. Раньше бы, когда их было не в пример больше, им бы это удалось, без сомнения, но теперь, когда мы в значительной мере проредили их численность, у нас был шанс прорваться до входа в Севастопольскую бухту без боя.

Но чем меньше нам оставалось до цели, тем тревожнее становилась обстановка. Сначала просто меток стало больше в зоне обнаружения, затем они начали появляться прямо по курсу, и Чернуха на меня покосилась.

– Что предпримем, сударь? – спросила она.

– Моя светлость думать изволит. Погоди.

– Долбануть бы по ним, как следует, – мечтательно произнесла Чернуха.

– Я бы не отказался, но у нас приказ. – ответил я.

– Может ну его, этот приказ, в задницу тухлой селедке?

И тут я понял, что наши отношения с Чернухой неизбежно испортятся, если я не расскажу ей то, чего не хотел бы ей говорить, опасаясь бередить ее чувства. Мы одна команда, нам вместе придется сражаться, вместе принимать решения, от которых будет зависеть жизнь. Это невозможно будет, если Чернуха, да и Бодрый с Чучундрой, да и сама Ксюша не поймут, почему, по какой такой веской причине я ни при каких обстоятельствах не могу ослушаться приказа Вершинского, да и вообще как-то перечить ему.

– Тормозни «Толстозадого», – попросил я. – Есть серьезный разговор.

– С ума сошел? – Чернуха убрала руку с подлокотника и повертела у виска указательным пальцем. – Нас зажмут к дьяволу, пока мы тут будем лясы точить.

– Ну, хорошо, не тормози. Но мы мчимся на патрульную стаю, а я должен тебе внятно объяснить, почему мы точно не сможем стрелять чем-то кроме ультразвука.

– Заинтриговал, – хмыкнув, произнесла Чернуха. – Хорошо, ты рассказывай, а я буду маневрировать. Места пока достаточно.

Ну, я и начал рассказывать. Я в подробностях поведал, как из-за моей ошибки, из-за неумения управлять гравилетом, Ксюша упала со скалы и разбилась. Рассказал, как Вершинский предложил мне реанимировать Ксюшу при помощи реликта, в обмен на беспрекословное подчинение. Я рассказал и о данной мною кровавой клятве, и о том, что не имею права нарушить ее.

Чернуха слушала молча, заводя батиплан в пологую дугу, чтобы уйти от торпед, мчащихся на нас встречным курсом. Ее лицо сделалось напряженным, но было понятно, что это не из-за маневра, а из-за того, что я решил многим пожертвовать не ради нее, а ради другой девчонки. Я знал, что ей трудно будет это узнать, и не ошибся.

Конечно, закончив рассказ, я ожидал ироничных замечаний со стороны Чернухи, был уверен, что она скажет что-то вроде, мол, ты не мозгами думал, а совсем другим местом, которое болтается ниже пояса. Мне не хотелось оправдываться перед ней, потому что, выскажи она нечто такое, оказалась бы во многом права. Я много думал об этом, уже через год после появления Вершинского, когда Ксюша начала неуловимо меняться под влиянием реликта в крови, а затем все больше и больше. Я копался в своих чувствах, взвешивал их, измерял, как мог, но от этого становилось лишь хуже. Мне не раз приходило в голову, что люди вообще влюбляются часто как бы по обстоятельствам, скорее всего.

Ну, взять хотя бы наш лагерь, уже после того, как погибли все взрослые, кроме Дохтера. Мальчишки постарше, ну, моего возраста, все были влюблены в кого-то из девчонок, потому что девчонок у нас было раза в два меньше, чем пацанов. Но если задним числом проанализировать, то отношения складывались не хаотично, не как-нибудь, а по вполне понятному и очевидному алгоритму. Кто с кем больше взаимодействовал, решая текущие задачи поселения, у тех и отношения возникали. При этом роли для участия в общественной жизни мы не сами себе выбирали, нам их раздавал Дохтер, исходя из особенностей и умений каждого. Нашу с Ксюшей пару тоже Дохтер сформировал, потому что Ксюша был лучшим стрелком из винтовки, а я лучше всех обращался с ракетным ружьем, что давало нам больше шансов добраться до устья реки и наловить там рыбы на пропитание, чем кому-то еще.

Мы-то думаем, это судьба, все дела. Но какая же это судьба, если вам сказали идти за рыбой, и вы пошли? Я вспомнил нашу самую первую вылазку, когда нам с Ксюшей пришлось впервые отправиться за рыбой в то место, где в Севастопольскую бухту впадала река Черная. Мы мелкие были совсем, какая уж там любовь! Я вообще девчонок ни в грош не ставил, считал их плакасами, а Ксюша на меня посматривала свысока, считая умение отправлять пулю на полкилометра точно в цель более важным, чем поднимать кучу земли из ракетного ружья в двухстах метрах. Мы поначалу и не разговаривали почти, только по самому важному делу, или чтобы поддеть друг друга.

Но потом мы взрослели, у меня начало возникать откровенное и осознанное желание, Ксюшино тело начало меня возбуждать. Поначалу это Ксюшу лишь злило, и она меня дураком обзывала, если я задерживал где-то взгляд дольше приличного, но потом мы как-то притерлись, я начал воображать, что ей нравлюсь, а раз так, у меня есть шансы, которых нет у других. И это действительно было так, но причина была не в моих достоинствах, а лишь в том, что мы с Ксюшей вместе ходили за рыбой по приказу Дохтера. Если бы Чернуха, а не Ксюша, лучше всех стреляла из винтовки, то объектом моего желания, а затем и чувств, стала бы она. Я это вдруг с какой-то неприятной степенью очевидности осознал.

Я ждал, что Чернуха мне все это выложит, но она лишь сказала:

– Она стала странной в последнее время. И как тебе с ней?

Я сглотнул. Лучше бы Чернуха все же мне вывалила то, чего я от нее ожидал, чем это. Я, правда, едва удержал слезы, и стало мне так хреново, как не было с тех пор, когда я совсем еще пацаном отравился найденными в старой штольне консервами. Но я знал, что мне надо ответить на этот вопрос, рубанувший меня, словно лезвием тяжелого гарпуна.