Чертова любовь, или В топку классиков

Там, с русскими ребятами и с этим азербайджанцем, было другое, что-то подавляющее, ощущение владения. Ощущение, как будто они уже состарились и им больше неинтересно изведывать, а поэтому тратить время на глупые улыбки и смешки им некстати. С теми, первыми, мы были очень непохожи, хотя нас объединял язык и даже страна, с этими мы были одинаковы – студенты, уехавшие от родителей, возможно первый раз, испытывающие свою первую свободу, первую серьезную дружбу, первую любовь, первые путешествия, от которых захватывало дух, мы все начинали жить, и нам кружила голову эта возможность – жить.

Я расслабилась и почувствовала наконец-то, что дверцы в эльфийский лес открыты, а я танцую на первой эльфийской поляне и пользуюсь популярностью.

В клубе мы познакомились ближе с парнями из Румынии, из Индии, из Кении. Альди из Румынии весь светился, если я с ним заговаривала. Фабрицио постоянно улыбался и угостил нас пивом. Муниб сначала танцевал с нами, но больше не пытался со мной заговорить, а потом и вовсе пропал, встретив каких-то других своих знакомых.

Мы настолько долго и весело танцевали, что из моей головы напрочь вылетел азербайджанец. Я даже и не думала, что снова где-нибудь увижусь с ним, ведь Энсхеде – такой большой город.

                                            * * *

Мы вышли на улицу перед закрытием, когда так не хочется уходить тем, кто продержался всю ночь. Шум баров стих, на улице стояли только курильщики и пару пьяных парней, писающих в специально всплывающие каждую ночь из-под земли писсуары-инферно, как прозвала я их шуточно.

Воздух свеж и морозен, церковь посередине площади величественно продолжала нести свою службу, хоть вокруг нее теперь и всплывали туалеты, она не теряла своего достоинства. Именно на фоне этой церкви я увидела азербайджанца напротив моего велосипеда.

По позвоночнику пробежал холодок, меня передернуло.

С кем я связалась и почему он ждет меня? Его глаза смотрят на меня пристально, они застекленели. Как же сложно понимать человека с такой мраморностью. А вдруг он злится на меня?

– Привет, а я тебя потеряла в клубе, ты решил не ходить? – говорю я и даже сама себе не верю.

– Поехали домой, – только и говорит он сухо.

Я ему жена, что ли? Смотрит все так же пристально, но как будто сквозь, что-то за мной спряталось?

– Ну это зависит от того, где твой дом, я вот поеду до своего. – Я осмелела, все-таки я не одна, рядом стоит Олеся и еще пару ребят из нашего дома.

Азербайджанец молча на меня смотрит, его взгляд не выражает ничего, мне становится от этого уже действительно жутко.

– Тебе по пути? Можем по старой схеме, – сдаюсь я. Не выдержала даже минуту.

– Садись, – бесцветно говорит он, отстегивает замок велосипеда, взяв у меня ключ из рук.

А если бы ключ был у него, наверное, он не стал бы ждать. Я зачем-то послушно сажусь.

– Держись.

– Эм, хорошо, только давай подождем всех сначала.

– Догонят. – И с этими словами он стремительно трогается, как и в первый раз. Как в его абсолютной безэмоциональности вообще случается такая скорость?

Мы снова едем по знакомым улочкам, но они уже не освещены лампами из домов, все давно спят. На улице стоит та самая тишина, которая страшит больше вечерних шорохов. К этому времени ночные создания уже успокоились, а утренние еще не проснулись – время несуществования. Вдруг он поворачивает не туда, где мы обычно ездим.

– Зачем ты повернул сюда, они же все поедут по другой дороге? – Я начинаю волноваться. Почему я попадаю постоянно в такие глупые ситуации? Кто мне мешал сказать ему «нет» или вон попросить меня проводить того парня из Румынии, он показался милым.

– Короткий путь, – только и сказал он, свернув на темную даже ночью улицу вдоль железной дороги.

Мы ездили по этой улице в начале, пока не нашли другой путь до университета и центра, нам не нравился туннель, который приходилось проезжать. Туннель неприятно громыхал поездами, кричал своими граффити и был слишком длинен для пары пугливых девчонок.

Не доезжая до туннеля, он останавливается. Поворачивается ко мне и произносит странным механическим голосом:

– Обними меня, ты красивая.

Я не двигаюсь с места, из меня вытянули только что весь воздух и все мое счастье эльфийской поляны.

Он поворачивается, очень гибко для такого бесчувственного. Обнимает меня сам и старается поцеловать.

Я резко отклоняюсь на багажнике. Встаю.

– Смотри, какие волосы, длинные и мягкие. – Он проводит рукой по волосам, как будто я кошка, а лучше кролик. Я уворачиваюсь. Тогда он тоже приподнимается и снова пробует меня поцеловать, захватывая при этом за пояс куртки. Я сжала губы, хотя он и не так близко, пояс оттягивается и может ударить меня пряжкой.

– Отпусти! Что ты делаешь, ты меня неправильно понял! – наконец разжимаю губы я.

Моя уверенность волнами то возвращается, то пропадает.

А если я попала в ту самую ситуацию, от которой меня пытался всегда оградить дедушка: «Ксюша, никогда не садись в машину к мужчинам одна, даже если они тебе знакомы». Дедушка, тут даже не машина, тут до смешного – велосипед, а я на багажнике.

– Ну чего ты, разве не этого хотела? – Он снова притягивает меня, это очень странная позиция, ведь он все еще удерживает велосипед, как и я, впрочем.

Уже пора бежать или еще нет? А велосипед?

– Я не поеду никуда, пока ты меня не поцелуешь, – посверкивая глазами и позвякивая монетами в одном из карманов, медленно и холодно говорит он. Он меня больше не держит.

– Что? Я же сказала, ты меня неправильно понял! – я говорю чуть громче и начинаю злиться.

В голове борются два голоса. Один говорит влепить ему как следует за такие проделки, а другой прикидывает, пора ли уже поднимать шум, звать на помощь или еще терпимо? Этому второму стыдно звать на помощь просто так, ведь пока еще нет серьезной беды.

– Ну что ты расшумелась, иди сюда. – Он откидывает подножку в велосипеде. И полностью встает, ему больше не нужно держать велосипед. – Иди сюда, тебе ведь этого хочется тоже.

– Если ты никуда не поедешь, то слезай с моего велосипеда, я доеду и сама, – стараюсь говорить так же холодно, как и он.

Второй голос кричит: «А в том ли ты положении, чтобы ставить условия?»

Мой шантажист снова теряет свой взгляд где-то позади меня, потом смотрит на меня, проходит от моего носа к плечам и велосипеду, я сжимаю руки в перчатках. Как там папа учил: левую ногу немного вперед, правый кулак выбрасывать резко, но не широко, чтобы успел вернуться.

Он снова смотрит мне в глаза.

Я выношу левую ногу вперед.

Он недоволен, но спокоен, садится на велосипед.

Я не знаю, что это значит. Но резко тоже сажусь на багажник.

Несколько секунд мы задерживаемся в такой позе, а потом он начинает движение к дому.

Мы сворачиваем на широкую улицу, и я начинаю слышать голоса ребят издалека, я спасена.

Подъехав ближе, мы видим Олесю, Фабрицио и еще одного мальчика из нашего района, они все ждут меня по указанию Олеси. Ее взгляд светится уже издалека, кажется, мне не избежать взбучки.

– Ты где была? Я тебя потеряла! – голос Олеси подрагивает, она кидает мне эти слова на русском.

– Спасибо за поездку, – я пытаюсь сказать это как можно более сухо азербайджанцу.

– Увидимся, – бросает он, но куда-то в сторону – то ли это угроза, то ли он уже забыл обо мне. Я боялась, что он не захочет слезать с велосипеда, но ребята рядом, и он спокойно отдает мне моего коня и уходит, ничего больше не сказав, в сторону незнакомого мне района.

Как только он уходит, Олеся прощается с ребятами и, не подождав меня, скрывается за дверью.

Я устанавливаю велосипед в гараж и обнаруживаю, что Олеся не стала придерживать дверь, дверь захлопнулась.

Где мои ключи?

Энсхеде, февраль, 2011

– Олеся, как ты думаешь, не слишком так нарядно будет? – Я стою в серебристой водолазке и в бриджах, почти как первый день в университете, только красные бусы не надела.

Наши одногруппницы-бельгийки устраивают очередную вечеринку, они живут прямо над нами, а потому идти совсем недалеко. Мы продолжаем подолгу выбирать наряды на вечеринки. Если в клуб в своем городе я не могла заявиться не в платье, а еще не могла я заявиться в платье, в котором уже была, то здесь происходит обратный отбор.

– Нет, Ксю, очень уж официально получается, – быстро резюмирует она, – может, тебе рубашку красную с джинсами и хвостик сделать?

Голова у меня и правда не первой свежести, а помыть не успею. Надеялась, что она еще прослужит мне сегодня, а она после утренних пробежек по этажам совсем устала и начала маслиться.

– А мне как? – Олеся стоит в футболке с героями Диснея, сверху надет синий вязаный кардиган.

Какая же она все-таки стиляга!

– Классный выбор, ты, как всегда, супер, и не слишком нарядно, и стильно. – Я немного завидую, у нее так легко все получается.

Мы берем пиво и поднимаемся на второй этаж.

Я вижу опять сдвинутые столы в гостиной как у нас, такой же замызганный ковролин, только стены совсем пустые, белые.

Мы быстро здороваемся с теми, кого знаем. А знаем мы уже многих. Прошел месяц нашего пребывания в Нидерландах. Мы стали немного спокойнее, меня больше не бросает в крайности на вечеринках.

Задерживаемся немного с чехом и чешкой, нам нравится общаться, мы как будто немножко родные. Хотя потом окажется, что чех ненавидит коммунистов, и нам за причастность к коммунистическому прошлому периодически будет прилетать, но это позже.

Я исподтишка смотрю вглубь комнаты на своего ирландца: высокий, длинные волосы, которые постоянно закрывают глаза, а он их даже не откидывает, смотрит как из домика своими зелеными большими глазами с ресницами как у Барби.

Улыбается, он всегда улыбается, и такой нежный.

Подхожу к нему, хоть и тяжело пока понимать его акцент, но не зря же мы уже договорились о поездке в Германию вместе. Одним днем. В Мюнстер.

– Привет, Инн! Как дела? – Я сполна освоила эразмусский этикет и уже не боюсь вот так подходить.

– Привет, Ксуюша, Олэйся! У меня отлично – вот! – Он показывает на свою бутылку пива и смеется.

Нам трудно привыкнуть, что ирландцы напиваются просто как гномы из «Властелина колец», чем пьянее – тем ценнее. Не знаю уже, что ценнее – вечер или сам ирландец, который его абсолютно не помнит на следующий день.

Его друг Гарри что-то шутит и зовет его.

Я разочарована, но не удержишь же.

– Си ю!7 – бросает он мне и продолжает улыбаться.

Гарри задумал соревнование, кто больше выпьет, с корейцами. Корейцы обожают наших двух ирландцев, а от всех остальных шарахаются. Наверное, сошлись на том, что их английский тяжело понимают другие нации, а может, игра в футбол или общая пьянка.

Вдруг слышится шум, и комната разражается смехом. После огромного стакана коктейля из водки, пива и вина самый высокий кореец падает на своих друзей, они оттаскивают его к стене и дают нежно съехать по стенке. Он, кажется, спит.

Я поворачиваюсь и смотрю на Олесю от безысходности: почему никто на этих вечеринках не играет в игры, чтобы все общались, знакомились, чтобы вот с этим Инном сблизиться. Неужели надо просто напиться?

                                            * * *

Нам девятнадцать, но мы пока еще ни разу не напивались, чтобы хвастаться другим о ночи с белым другом. Разве что после пищевого отравления.

Мои родители не прятали от меня алкоголь и по праздникам, с подросткового возраста, могли налить вино, иногда давали даже коньяк на пробу.

До сих пор помню приторный и терпкий вкус кагора. Его просто невозможно было выпить много из-за сахарности. Я делала несколько глотков из рюмки на короткой ножке, и мое желание пить выветривалось. Дедушка подливал каждый раз после произнесенного тоста в рюмку, из которой не убывало, поэтому, когда мы вставали из-за стола, моя рюмка была еще полнее, чем до застолья.

А среди сверстников я боялась пить. Мне было комфортно в своей роли, меня приняли хорошей заучкой, иногда посмеивались, но на мою защиту вставала подружка с острым языком, и все быстро затыкались.

Среди моих дворовых друзей пили все, и пили помногу, и даже моя подружка рассказывала мне истории. Но при мне она не пила. Мне не нравилось, во что превращались люди после выпитого, пугали кислотного цвета банки: «Ягуар», «Отвертка», «Отмычка», «Закручка». Первые доступные коктейли. Мне не нравилось терять контроль, я боялась последствий. Береги платье снову, а честь смолоду.

Однажды, в четырнадцать лет, я дала слабину на Исаакиевском озере.

В новой компании – мне и моей подружке нравились двое ребят оттуда. А поэтому хотелось показаться очень взрослыми и крутыми, не упасть в грязь, так сказать.

– Ксю, ты реально, что ли, «Отвертку» никогда не пробовала? – Юля, девочка с большими зубами и боксерскими кулаками, открыто смеялась надо мной так некстати. Максим, которого выбрала я, смотрел на меня с улыбкой – смеется?

– Я же говорю, мне не нравится вкус алкоголя. – Чутье подсказывало, что не время было начинать свою алкогольную карьеру вдали от дома с не очень знакомой компанией.

– Ксю, поверь, «Отвертка» тебе понравится. Это как лимонадик, да попробуй, че ты как целка мнешься, ей-богу. – Юля не сдавалась и притянула ко мне внимание всей компании. Я искала защиты у своей лучшей подружки, как всегда, но она была слишком очарована тем, другим, парнем и уже приняла из его рук «Отвертку».

Мы сидели на двух бревнах, напротив друг друга, а между нами было пепелище. Кто-то использовал это место для жарки шашлыков. Под ногами валялся мусор.

Я никогда не была у этой части озера. Мусор злил меня, эти ребята смеялись надо мной, потому что я была слишком умной и воспитанной, училась в лицее и никогда не пробовала «Отвертку». Да что я знала вообще об этой жизни?

Я спасовала.

– Ну ладно, попробую. – Я потянулась за пластиковым стаканчиком.

Мне налили из литровой ярко-оранжевой бутылки – еще чуть-чуть, и выплеснется.

Все смотрели на меня, а я пыталась взять контроль над всеми мышцами своего лица, чтобы не икнуть, не закашляться, как это уже произошло с первой попробованной мной сигаретой. Одним словом, чтобы показать, что я не пью алкоголь потому, что мне вкус не нравится, а не потому, что я слабачка.

Во рту стало апельсиново, никакого вкуса водки. И правда лимонад. Я улыбнулась, все вокруг заулюлюкали и засмеялись.

Обманувшись лимонадностью, я выпила свой стакан очень быстро. Водохлеб с детства не меняется. Лимонады я всегда любила.

Кто-то пошутил, и я слишком сильно для себя начала смеяться. Испугалась. Повернулась к подружке, а озеро поехало. Я схватилась за бревно, но тут же отпустила, боясь, что кто-то другой заметит, что я опьянела.

Опьянеть было еще более стыдно, чем не пить.

Я запаниковала, вцепилась в ладонь своей верной подружки и прошипела ей, чтобы она пошла со мной в туалет.

Подружка сдавила руку и помогла подняться.

Как все-таки хорошо, что она всегда со мной, надежно.

Я сосредоточилась так сильно, чтобы не шататься, что не стала хоть сколько-нибудь огибать высокую траву, которая царапала ноги.

– Ксю, блин, ну ты и тропку выбрала, там вон дорога была в двух метрах! – подруга яростно шипела мне в спину, но шла за мной, как и я, в коротких шортах, царапая ноги.

– Лель, еще чуть-чуть, и я упаду здесь, ты вообще что тогда будешь делать? Мне так плохо, я ничего не соображаю, все едет. – Я почти плакала.

– Ой, блин, Ксю, все так плохо? Вот блин, что я твоим родителям скажу, они и так вот меня видели недавно по дороге курящей, стыдно-то как. – Невообразимо, но мнение моих родителей мою подружку интересовало куда больше, чем мнение собственной матери.

– Лель, слушай, я хочу попросить тебя об одной вещи, – сказала я серьезно, но оступилась. Поэтому «вещь» окончилась пискляво. – Лель, пожалуйста, проконтролируй, чтобы я не наделала делов, и не позволяй больше пить. – Я закончила очень торжественно, на глазах навернулись слезы.

– Лель, а еще я так тебя люблю! – Я уже всерьез начала плакать и потянулась к ней с объятиями.

– Ну началось, Ксю, если ты пьяная всегда такая, то лучше и правда тебе не пить.

Мы посидели вдали от всех, в высоких кустах. Я протрезвела, и мы пошли обратно. Максим сидел рядом с Юлей и улыбался ей.

– Поехали домой, – шепнула я своей верной подружке. Вечер не удался.

После этого случая я пила алкоголь, но всегда очень быстро останавливалась и очень четко видела ту черту, после которой я лишусь контрольного пакета акций. Я позволяла инвесторам отжимать не больше 20—30%, а дальше стоп.

Олеся тоже любила контролировать ситуацию, а потому нам было очень комфортно вместе. Но закралось подозрение, что именно из-за этого мы остаемся вне студенческих тусовок, у нас так и не появилось друзей, как в фильмах или в рассказах. Было очень грустно предполагать, что количество выблеванного в туалете так сближает людей, но, похоже, это было правдой.

Вот и теперь опять казалось, что наша любовь к трезвости оставляет нас за какой-то невидимой границей веселья. Мы как будто внутри, но за стеклянной стеной.

                                            * * *

Я расстроилась, мне все чаще и чаще становилось скучно на этих вечеринках: от мимолетности разговоров, обсуждения все время одной и той же темы, постоянной смены людей, – не хватало то ли веселья, то ли глубины.

Инн сбежал от Гарри и идет ко мне.

Грустные мысли меня быстро покинули, я сооружаю свою самую лучезарную улыбку, а он останавливается, не дошедши.

У какой-то новенькой – подружки бельгиек, они его активно знакомят. Эта подружка красивая, глаза голубые, конский хвостик как у меня, только голова, конечно, чистая, а волосы светлые.

Я расстроена и ухожу в другую сторону, там на подоконнике лежит одиноко сдутый белый шарик. Остался от какой-то другой вечеринки – может, день рождения был у соседа бельгиек.

Я его немного надуваю, перетягиваю посередине, а потом нажимаю поочередно то с одной, то с другой его стороны, гоняю воздух. Олеся болтает с какими-то девицами, нашла с кем, но у нее парень есть в России. Не то что у меня…

Вдруг мне попадается фломастер на глаза, я подхожу к столу, чтоб взять его, и вижу Муниба. Кто позвал его? Он не из нашей группы. Интересно.

Опять этот нелепый длинный кожаный плащ, по ощущениям он достался от прадеда-Дракулы. Под плащом – casual Arabic: широкая футболка, широкие штаны, явно больше по размеру, чем необходимы. На нем снова не одна, а две футболки.

Одет он смешно, но мое внимание привлекает его кожа – приятного золотистого цвета, гладкая, без изъянов, и снова сияющая улыбка, как ему удается?

Вот он заходит на вечеринку и тут же издает какие-то победные веселые звуки, шутит с кем-то, пританцовывает. Его походка мягка и пружиниста, лицо светится.

Я возвращаюсь к своему шарику и рисую на нем веселое лицо, которое так не совпадает с моим.

Муниб вдруг подходит прямиком ко мне, хотя после той вечеринки с азербайджанцем мы больше не общались, даже когда виделись где-то.

– Привет! Что это ты делаешь с шариком? – Он продолжает улыбаться. – Можно написать ваши с Олесей имена на множестве языков на этом шарике, пока ты и с другой стороны рожицу не нарисовала, – говорит так, как будто мы пять минут назад разговор закончили.

– Точно! – Мне очень нравится идея, а еще я знаю, чем себя занять теперь, пока Инн все продолжает общаться с этой подружкой бельгиек – супермоделью.

Я подхожу сначала к одним ребятам, потом к другим, и сразу становится очень просто и весело.

– Привет, напиши мое имя, пожалуйста, на твоем родном языке. Мое и Олеси, – прошу я и смеюсь.

Ребята охотно делятся со мной нашими именами на их языках.

Собирая свою коллекцию, я все время оглядываюсь на Муниба, чтобы показать ему свои успехи. Он показывает большой палец. Наконец я иду за его подписью – на арабском. Он старательно вырисовывает мое имя и объясняет каждую букву. Не пишет, а именно рисует, так я знакомлюсь с арабской вязью – на надувном шарике.

А потом остаюсь стоять там, с ним, мы болтаем, как будто давно знакомые люди. Муниб внимательно меня слушает, поддерживает, если вдруг запинаюсь. Кажется, я нашла настоящего друга, а еще Муниб пьет только колу.

                                            * * *

Энсхеде принял нас наконец-то – кажется, это произошло вместе с приходом в нашу жизнь Муниба и Фабрицио, хотя мы постоянно ездили с кем-то новым на разведку территории. С французами на карнавал, с украинцем и ирландцем в Утрехт, с чехом и ирландцем в Мюнстер.

Время начало торопиться, мы торопились с ним. Наконец-то я чувствовала, что не за бортом, не на окраине, а в самой гуще событий, вечеринок, друзей и путешествий. Но нужно было торопиться, потому что скоро сказка должна была закончиться.

Мы отправились в свое первое путешествие в Швейцарию к другу нашей семьи. Нам было так сложно поверить, что мы там окажемся. В Швейцарии. Там, где банки, горы, Милка и очень все дорого, там Альпы, в Швейцарии, а мы могли попасть туда за какие-то жалкие тридцать евро. На самолете, а обратно на поезде. Обычном и необычном поезде. В Швейцарию. В Швей-ца-ри-ю.

Однако учеба никуда не ушла, по возвращении из Швейцарии нас ждала сессия.

Первая сессия отличалась настолько от того, что мы привыкли видеть в России, что глаза высыхали к семи утра, мы заливали их крепким кофе и торопились на экзамен.

Экзамены шли подряд, все были письменные, если не учить все вовремя, не было времени выучить все перед экзаменом. Никаких шпаргалок, никаких автоматов, никаких слепых заучиваний – теорию надо понимать, потому что на экзамене ее придется применить. На это время на фронте вечеринок было объявлено перемирие.

Олеся построила график повторений и вывесила его у себя на стене. У нее была система, а я отчаянно и бессистемно повторяла все. Мне казалось, что она обязательно все сдаст на высший балл вот с таким графиком, а я опять что-то упускаю.

Мы сидели в разных комнатах и почти не общались, только за приемами пищи, которые стали короткими и нервными. И несмотря на то, что в нашем деканате нам уже торжественно сказали, что наши оценки здесь засчитываться не будут, мы даже не понимали, как можно не готовиться, а еще – как можно провалиться. Медалистки, отличницы, идущие на красный диплом, должны были показать себя, всем показать.

Но только здесь мы себя совсем к отличницам не причисляли и тряслись до дрожи, надеясь наскрести хотя бы на минимум.

За три дня до экзаменов у Олеси произошел нервный срыв, она плакала и собиралась ехать домой, в Россию, без боя. Я успокоила ее, а внутри удивлялась: как же графики?

За один день до начала срыв стучался и ко мне, но я победила его, листая книгу всю ночь.

И мы вышли победителями из этой сессии – точнее, я вышла.

                                            * * *

Олеся провалила один экзамен из-за того, что спрятала маленькую шпаргалку в калькулятор. Ей дали закончить работу, а потом вручили бумагу, в которой назначалось слушание по вопросу отстранения ее от экзамена и признания результатов невалидными. Из-за маленькой формулы в калькуляторе.

На слушании, которое случилось через три дня, я сопровождала ее.

Из кабинета она вышла, как выходят из операционной проигравшие врачи. Пересдать можно будет только через полгода, то есть в нашем случае никогда.

Олесю этот факт просто расколошматил. Она впала в отчаяние, которое помогали усугублять родители.

Услышав очередной громкий и резкий разговор, я постучалась к ней после их телемоста.

– Олеся, можно поговорить? – спросила я.

Олеся сидела перед захлопнутым ноутбуком и не оборачивалась.

– Олеся, ну ты чего? Опять что-то тебе родители говорили? Не созванивалась бы ты с ними пока, ну ей-богу, тот экзамен – это просто глупость наша, я могла бы тоже попасться, да ну и кому он нужен, правда? – Я успокаивала, но знала, какой позор лежит на ней сейчас, я бы переживала не меньше, а может, и даже больше на ее месте.

– Ксюша, я не хочу сейчас говорить. Правда, выйди, пожалуйста. – Олеся проговорила это очень тихо, сдерживаясь, но за словами послышались всхлипы, резкий звук втягивающейся жидкости в нос.

– Олеся, ну ты даешь. – Я замешкалась, а потом подошла и обняла ее за плечи.

– Да не для меня эта Голландия! – закричала она резко, отталкивая свой ноутбук на край стола. – Я зря сюда приехала, понимаешь? Я глупая, глупая, глупая я! Мне нечего здесь делать, только деньги родительские трачу! – она выплевывала слова. Мамины слова. Да еще и так, как будто пыталась обидеть меня ими, как будто это мне они предназначались.

От объятий моих она отстранилась.

– Ты вот! У тебя все классно! Ты во всем разобралась, все сдала отлично, парни вокруг тебя вьются, а я что? Что я здесь делаю? Зачем я приехала? – Глаза Олеси горели, подбородок трясся.