Из переписки моих родственников. Военные годы: 1941-1945

79. С. Д. Спасский – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Гаврилов Ям Ярославской обл.). 21 сентября 1941

Моя любимая Натусенька, вчера получил открытку от бабушки и обнадеженный тем, что открытка дошла, решил написать вам всем. Бабушке и Лешеньке пишу одновременно. Между прочим, одна твоя открытка дошла до меня окольным путем, передал мне ее один товарищ, приехавший из полка. Я по-прежнему в Ленинграде, живу дома с Вероничкой и Кларой! Все мы здоровы, чувствуем себя спокойно, несмотря на военную обстановку. Я стараюсь не отвыкать от работы. Помимо отдельных стихов для радио, набрасываю книгу о Пушкине, которую давно задумал и все никак не мог написать. А теперь почему-то в военное время с удовольствием разбираю старые свои заметки, и главное отдыхаю, вчитываясь снова с особенным вниманием в поэмы, стихи и драмы Пушкина. Между прочим, прости мне неразборчивый почерк. Пишу ночью, на чердаке, во время дежурства и держу бумагу на коленях. Вероника и [след. стр. не сохранилась]

80. А. И. Роскин – Наташе Роскиной (из действующей армии в Гаврилов Ям Ярославской обл.). 22 сентября 1941

Дорогая Наташа, так как я не уверен, что все мои письма доходят, то повторяю то, что сообщал уже раньше: я передал 300 р. для пересылке тебе телеграфом и кроме того распорядился, чтобы Литфонд (тоже телеграфом) пересылал бы тебе около 900 р. Как только получишь, извести, пожалуйста. Мой адрес немного переменился – см. на оборот. Пиши именно так.

Новостей у меня особых нет. Вчера очутился ненадолго в одном маленьком городке, и после долгой жизни по деревням было особенно приятно пользоваться благами культуры.

Крепко тебя целую. Твой папа.

(На обороте: Действующая армия, Полевая почтовая станция 33, вч 1299, санчасть. А. Роскин)

Больше писем от отца Наташа не получала. Она еще долго – много лет – пыталась узнать о его судьбе, надеялась, что он жив и вернется.

А письма из Ленинграда – это уже письма из блокады, начавшейся 8 сентября 1941.

81. С. Д. Спасский – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 28 сентября 1941

Милая моя Натусенька! Несколько дней назад я написал письма тебе и бабушке и отправил их в Гаврилов Ям. А затем из телеграмм в Литфонд и Лидии Давыдовне узнал, что вы все уехали. Теперь пробую передать письмо через писательницу[116], которая должна до вас добраться. Она сопровождает Ахматову и вылетает с ней из Ленинграда на самолете. Кстати сказать, Ахматова хотела, чтобы ехали с ней я и Вероника. Но Союз меня не выпустил, да и эта писательница перебежала мне дорогу. А я было надеялся некоторое время, что скоро увижу вас всех и обниму тебя. Но не судьба. Все время представлял себе, как вы путешествуете по Волге. Места от Горького до Казани мне знакомы, но Каму повидать не приходилось, а Молотов только проезжал по дороге в Сибирь[117]. Вот уж не думалось тогда в мае, что вас забросит туда. Как странно и грустно всё обернулось. Я живу по-прежнему дома с Кл. Гитм. и Вероничкой. Ночуют они в первом этаже. Мое же время делится между работой на радио и дежурствами во время тревог на крышах и чердаках. Для радио написал массу стихов. Мог бы собрать книгу, но не сделаю этого, так как стихи посредственные. Я их забываю, черновики не храню, и они пролетают бесследно через эфир, не задевая, вероятно, никого. И сам я их не слушаю. Все это пустяки, лишь бы скорее кончилась война и мы бы встретились. Недавно проезжал мимо твоей школы, она цела, что в ней помещается, не знаю. У Веронички в школе занятия не начались. Последние дни у нас спокойней и, кажется, станет все нормальней. Кто знает, может, пойдут эшелоны. Тогда, пожалуй, Вероничка поедет с Кл. Гитмановной. А что касается меня, то будущее мое от меня не зависит. Знаю только, что когда бы мы с тобой ни встретились, это будет для меня исключительно радостным днем. Очень я тебя помню и люблю, моя Тусенька. Как хотелось бы, чтоб ты не скучала, а жила весело и удобно. Постараюсь впоследствии всеми силами помочь тебе быть счастливой и радостной. До свидания, любимая моя девочка. Надо кончать и относить письмо. Крепко-крепко целую тебя. Твой С

82. Р. Н. Рабинович – Л. Д. Гринберг (из Черной (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл. в Ленинград). 30 сентября 1941 дер. Черная

Дорогие мои, что с вами, живы ли вы?[118] Последнее известие от вас у меня [неразб. ], когда молнировала вам адрес 18/IX. Теперь сидим здесь, оторванные от всего мира, без радио, без освещения (не от того, что оно запрещено, а от того, что его просто нет). Лучше не буду описывать, куда мы попали. Горева и Розенфельда, которые место выбирали, надо было бы линчевать[119]. Дети здоровы. Завтра, Бог даст, все пойдут в школу. Что с Ниной, что с Саррой? Где Нюша?

[неразб. ] соединиться. Я начинаю падать духом. Посылок нет.

83. Р. Н. Рабинович – Л. Д. Гринберг (из Черной (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл. в Ленинград). 6 октября 1941

Дорогая Лидочка, давно не писала. Мне все кажется, что письмо все равно не дойдет. Получила открытку от 2/X и несколько успокоилась. Хотелось бы, чтобы вы были вне Ленинграда. У нас постепенно устраивается жизнь лагеря, но здесь во многих отношениях хуже чем в Гаврилов Яме. Там было небезопасно[120], вот почему мы уехали. Здесь дети размещены в трех новых зданиях, предназначенных для школы. Конечно, тесно, но все же как-то живут. А вот взрослым деваться некуда. Деревня захудалая, молока нет, так что дети [неразб.].

От Гоги давно ничего не получала. Ребята здоровы. Наташа тоскует. Сережа сама покорность судьбе. А маленькие еще глупы.

84. С. Д. Спасский – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 10 октября 1941

Милая моя Наташенька! До меня недавно дошли твоя открытка и маленькое письмо. Большое письмо пропало. Я очень обрадовался этим сильно запоздалым вестям, приятно было видеть твой почерк, моя дорогая. Странно представить, что ты такая исконная горожанка – ленинградка оказалась в какой-то деревне. Пытаюсь себе представить тебя в теперешней твоей обстановке и мне это пока не удается. Слишком отчетливо ты связана у меня с нашими улицами и очень грустно, что тебя здесь нет.

Вспоминаю тебя часто и по разным поводам. Сейчас дежурю в клубе, взял в библиотеке книгу Стивенсона «Новые арабские ночи»[121] и вижу, что этот сборник занимательных приключенческих рассказов совсем в твоем духе. Также начал роман, о котором когда-то тебе говорил «Безумный в эту ночь»[122]. Как хотелось бы притащить тебе эти книги. Воображаю, как ты погрузилась бы [листа не хватает] [Вероника и] Клара Гитм. последние ночи спят на первом этаже[123] в квартире одного из дворников. Там чисто и тепло. Я же ночую у себя и во время тревог поднимаюсь на чердак следить за происходящим. Девочка моя милая, бабушка пишет, что ты очень скучаешь. Ужасно горько, что ничем не могу тебе сейчас помочь, не могу побыть с тобой и поговорить, как мы привыкли говорить с тобой за последние годы. Позавчера заходил на квартиру на Некрасовской. Застал только Евгения Ар. и Сер. Пл.[124] Странно было, что так тихо и пусто в этой квартире. Позвонил, и все мне казалось, что ты выбежишь мне навстречу и откроешь дверь, а из комнаты высунется Алешенькина головка. Нет на свете ничего тяжелее разлук. А тебя мне страшно недостает и очень много я о тебе думаю. Дошла ли до тебя моя открытка от конца августа? Родная моя, напиши, если будет возможность. Я уверен, что мы обязательно встретимся и заранее представляю, как это будет. Крепко тебя люблю и целую. Твой С.

85. С. Д. Спасский – Р. Н. Рабинович и Алеше Спасскому (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 16 октября 1941

Дорогая Роза Наумовна! С большим огорчением узнал из писем Ваших к Л. Д., что Вы от меня ничего не получаете. Между тем, я писал неоднократно в Гаврилов Ям. Правда, одно письмо с Вашим должно было разминуться. Надеюсь, что Никитич[125] во всяком случае передала Вам письмо. Нам стало известно, что она добралась до Литфондовского лагеря. Читал Ваше письмо о поездке, мне показала Изабелла Иосиф., так что имею некоторое представление о Вашем маршруте. Но здесь ходят слухи, что в деревне у вас нет жилья и неважно с кормом. Очень меня это огорчает и беспокоит. Не представляю, как будет учиться дальше Наташа и как начнется Алешино ученье. Вообще, будущее Ваше мне совершенно неясно. Какая странная и трудная судьба и у Вас и у детей. Мы живем по-прежнему, дом стоит на месте, стекла целы. Холодновато в комнатах, подтапливаем плитой, заказываем железную печку, чтобы не замерзнуть зимой. Кормимся мы с Кл. Гитм. кое-как, но Вероника еще питается хорошо. От холода и тревог не страдает тоже, так как живет внизу и спит в теплой комнате. Я заплатил за Алешу за сентябрь, на днях внес за октябрь и буду платить ежемесячно. И до сих пор все взносы были внесены. Остаток денег просил Л. Д. перевести Вам. Видел Нину Лаз<аревну> и Гр<игория> Хар<итоновича>. Они очень беспокоятся за Катюшу и огорчаются, что она теперь вдали от Вас. Сейчас я здоров и чувствую себя спокойно и бодро. Желаю Вам как-нибудь перенести все трудности этой зимы. Ваш С. Спасский.

Милый мой Алешенька! На наш дом упало недавно много зажигательных бомб. Но мы их все погасили. Я бегал за бомбами по крыше и чуть не упал. Но все кончилось хорошо. Крепко тебя целую, мой дорогой мальчик. Твой папа.

86. Р. Н. Рабинович – Л. Д. Гринберг (из Черной (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл. в Ленинград). 18 октября 1941

Дорогая Лидусенька! Недавно телеграфировала вам из Краснокамска (7 километров), но ответа не получила. Ходила туда пешком прикрепляться к страхкассе. Они обещали прислать деньги по почте в конце октября, а за июль-август по получении документов, которые мы запросили в Л-де и в Гавр. Яме. Сегодня предполагаю с Наташей съездить в Пермь, может быть, пришел перевод от Гоги твоих денег, повестки нет. В общем денег можно при желании израсходовать кучу, но купить нечего. Рынка нет и надо обходить крестьян, унижаться, кланяться, и почти все антисемиты[126], принципиально не продают и не пускают жить. Многие устроились за 2–3 километра, в других деревнях, но меня пугает такая перспектива: идут морозы, будут снежные заносы. Потом, когда снег тает, бывает такая распутица, такая невылазная грязь – жидкая глина, что описать невозможно. Живу из милости в углу в школе, откуда должна обязательно выехать. Просто не знаю, что и делать. В лагере идет всё хуже во всех отношениях. Вероятно, маленьких переведут к Трифоновой[127], как и школьников: у нее организация все же лучше. С питанием здесь несравненно хуже чем в Г. Яме. Как у вас? Есть ли какие-либо [неразб. ]? Как Марины служебные [неразб. ]? Нет ли писем от Катеньки? Я ей писала, но ответа нет. Что с Саррой? Неужели она не устроилась? Дети здоровы, целуют.

87. Л. Д. Гринберг – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 20 октября 1941

Дорогая моя Пуша, всё хотела написать тебе открыточку, да не знала, дойдет ли, а это письмо, надеюсь, что дойдет. Наша психика настолько изменилась сейчас, что даже не знаю, как тебе написать.

Ну скажем, интересует ли тебя, что я за отсутствием шпилек и массовым выпадением волос подрезала сама себе хвостики и хожу как Ной, с болтающимися волосами, которые время от времени попадают в разную пищу, придавая ей приятный жирный привкус? Или же что я наматывала на себя столько предметов из-за холода, что в один прекрасный день мне это надоело и я сняла с себя… платье! При этом внешне ничего не изменилось, так как юбка, кофточка и платок остались на мне! И холоднее даже не стало.

Как ты на новом месте себя чувствуешь? Попроси бабушку почаще нам телеграфировать, письма совсем не доходят. Я получила от бабушки с дороги из Ярославля и Казани, а с места ничего! А уже скоро месяц, что вы там. Признавайся честно: хнычешь ты или нет? Если да, то сейчас же перестань, а если нет, то ты дуся и умница. А мое положение: я же не знаю, кто ты?

Смотри хорошенько за бабушкой, она, наверное, вам все отдает, а сама ничего не кушает. Береги бабулю, как свой глаз! Ведь ей труднее, чем вам всем.

Крепко тебя обнимаю и целую, моя девочка. Лида

Дорогая Наташенька! Как хорошо, что вас тут нет! Следи за мальчиками, воспитывай их, ведь ты теперь старшая – первая помощница бабушки!

Целую тебя, пиши. Дядя Мара

88. С. Д. Спасский – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 24 октября 1941

Дорогая Натусенька! Получил твое письмо из Краснокамска, в котором ты указываешь мне на мою ошибку в дате. Забавнее всего, что и ты ошиблась таким же образом. У тебя стоит дата 6/IX. Между тем, ясно, что ты писала 6/X. Итак, мы с тобою поквитались, оба запутались во времени, что, впрочем, неудивительно в этой обстановке.

Но в чем я никогда не ошибусь, это в дне твоего рождения[128]. И не надеясь сейчас ни на почту, ни на телеграф, от всего сердца заранее поздравляю тебя и целую. Страшно обидно, что мне не придется провести этот день с тобой. Но, как я писал тебе раньше, подарок за мной, и я надеюсь когда-нибудь отдарить тебя за пропущенное рождение. Желаю, чтобы ты провела этот день по возможности весело и хорошо. И главное желаю, чтобы тебе удалось учиться дальше и чтобы сбылись все твои планы. Хотя из письма твоего не ясно [страницы не хватает] жалуешься на жизнь в глуши. Из наших общих знакомых почти каждый день вижу Беллу в столовой Союза[129]. Представь себе, даже она несколько похудела. Вообще толстых людей теперь в Ленинграде не встретишь. Изменяются на глазах. Зато мы, худые, оказались более выносливыми и сохраняем прежние облики. Опять начались разговоры об эшелонах и эвакуации. Пока еще довольно неопределенные. Если эшелоны пойдут, Клара Гитм. и Вероничка поедут. Возможно, тронусь и я, так как эвакуация может коснуться нашего Союза. По нашим сведениям, московский Союз уже выехал в Ташкент. Итак, будущее неизвестно. Вдруг увидимся раньше, чем можно было предполагать.

Ну, дорогая моя Тусенька, крепко, крепко тебя целую. Алешеньку поцелуй. Я напишу ему и бабушке отдельно. Я заплатил [неразб. ] за Алешеньку за октябрь. Сердечный привет Розе Наумовне. Твой С.

89. М. И. Гринберг – Г. Д. Рабиновичу (из Ленинграда в г. Йошкар-Ола). 26 октября 1941

Дорогой Гога,

у нас всё благополучно. Очень уютно проводим вечера в кухне под спокойный рокот печурки, которую Лида смастерила из тушилки для угля. Питаемся относительно неплохо, хотя и похудели немного. От Розочки получили после месячного перерыва открыточку. Все они живы и здоровы, ребята ходят в школу, но общая обстановка там значительно хуже, чем в Гаврилов Яме. Часто видим Нину и Гришу, они нас не забывают. Гриша имеет работу из университета и доволен. С Фридой веду деятельную переписку, поскольку ни у нее, ни у нас не работает телефон. У нас начали топить и в квартире стало немного теплее, что, естественно, отражается на настроении. Очень часто вспоминаем тебя, очень хотелось бы знать какие-нибудь подробности о твоей жизни и работе, а ты на этот счет почему-то очень скуп. Пиши подробно о себе. Желаю тебе всего хорошего. Твой Мара

Дорогой Гогунчик, все твои письма читаем. Писала тебе два раза, не знаю, получил ли ты открытки. Целую тебя крепко. Нина

Телеграмму твою от 22/X получили на другой день. Целую. Лида

90. М. И. Гринберг – Г. Д. Рабиновичу (из Ленинграда в г. Йошкар-Ола). 15 ноября 1941

Пользуюсь оказией и шлю тебе весточку, дорогой Гога. Мы очень давно не имели от тебя писем, как и от Розочки. Но недавно Нина получила от Катюши сразу пять писем, значит пришла партия писем, и мы рассчитываем, что и для нас в ней что-нибудь найдется.

В последнее время жизнь у нас стала острее. Частые налеты, к которым мы, было, уже привыкли, стали раздражать, да и артобстрел стал надоедать. У нас и всех наших близких все в порядке пока, но стало голодновато[130]. Меня очень озабочивает положение с ребятами. Промелькнул слух, что дотация Литфонду[131] отпущена только до 1/I, и я не знаю, как это понимать, хочу думать, что это только потому, что этой датой кончается год, и что в 1942 году Литфонд будет продолжать существовать в виде единой организации. Пожалуйста, последи за ними, проверь у Р<озы> Н<аумовны> и сообщи нам – мы будем действовать через здешний Литфонд в случае надобности. Сегодня улетел Яша Гохбом[132], мы послали с ним Розочке 500 р., которые просили его переслать в два приема, и Розочкин аттестат на получение пенсии. Наши шансы на отъезд сильно понизились за последние дни, и я не берусь наметить дату возможной встречи с ребятами. В отношении помощи Р<озе> Н<аумовне> и ребятам, очень рассчитываю на тебя – по мере возможности, конечно. Лида чувствует себя хорошо и держится тоже хорошо. Она много работает по хозяйству и много времени проводит в своем санитарном звене в доме. Получение продуктов сейчас тоже требует очень много времени, и ей приходится много времени проводить в очередях.

Фрида Ароновна часто пишет ей, у них завязалась переписка, так как сношения в городе несколько затруднены отсутствием телефонов. У Ф<риды> А<роновны>, кажется, все более или менее в порядке, если не считать нескольких выбитых стекол в их квартире, но это зло не так уж важно. У Нины сохранился телефон и с ней мы часто сносимся. Нина немного похудела, но в остальном у них тоже все в порядке.

Вот, Гогоша, что можно написать о нас. Надеюсь рано или поздно встретиться со всеми вами.

Крепко жму руку. Твой Мара

Пишу с завода, поэтому Лида не приписывает.

91. С. Д. Спасский – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 18 ноября 1941

Дорогая моя Натусенька! Вчера я получил открытку от Розы Наумовны и сразу же ей написал, а сегодня пришло письмо от тебя от 18/X. Очень оно меня обрадовало. С большим интересом читал я о твоей школе и твоих учителях. Кто бы подумал, что тебе придется обучаться в школе так далеко от Ленинграда и в таких странных условиях. Все-таки одно хорошо, что учение твое не прервалось окончательно. В любых условиях важно тебе не порывать со школой. Тем более что я все же надеюсь на ваше возвращение сюда. Ведь вернется же нормальная жизнь, и ты закончишь школу при лучших обстоятельствах.

Понимаю, что тебе очень тоскливо, и не обижаюсь, что ты пишешь так редко. Лишь бы ты меня не забыла окончательно за эту разлуку. Могу сказать тебе в утешение, что хотя мы живем совсем не скучно, но зато очень тревожно. Много налетов, обстрелы, все это значительно осложняет жизнь, не говоря уж о непосредственной опасности. Да и с продовольствием трудно – жизнь в осажденном городе дело не простое. И хотя занятия в школах ведутся, но, конечно, не регулярно и совсем не так, как в прошлую зиму. Так что и здесь ты была бы тоже в нелегкой обстановке. И нам всем, где бы мы сейчас не находились, остается только желать благополучного конца войны и надеяться на то, что все мы уцелеем и встретимся, пережив эти грозные события.

Я очень занят и порядком устаю. По-прежнему работаю для радио. Недавно передавалось мое выступление[133], записанное на воск[134], и я мог сам себя послушать. По-моему, голос мой звучал не противно. Но сам бы я не узнал себя, если бы случайно услышал передачу со стороны. Кроме радио, пишу стихи для плакатов и всевозможных листков с картинками, которые выпускает Союз художников. Кое-что уже вышло и работа идет регулярно. Наконец много приходится выступать в госпиталях и воинских частях. Все это горячая, очень спешная работа, иногда очень втягивает, и дни идут незаметно. Чувствую себя хорошо, только подчас, вероятно, от недоедания, как-то слабеешь очень и трудно бывает двигаться. Но главное внутри у меня все крепко и спокойно. Духом не падаю никогда. Вероника здорова вполне. Сегодня обрадовалась твоему письму и просила передать привет тебе, Алеше и бабушке. Читает она запоем. В школу ходит без особенного усердия. Дело в том, что все же заниматься в бомбоубежище не очень удобно. Сыровато, не слишком уютно. И все дети ходят не аккуратно, опасаясь тревог. Только что прочла она «Швамбранию»[135] и в большом от нее восторге. Клара Гитм. хозяйничает, тоже держится молодцом. Интересно, попала ли ты в оперу? У нас работает несколько театров. Оперный открылся на днях тоже. Бывают по воскресеньям концерты в филармонии. Все происходит днем, начало не позже четырех часов. Я был в театре два раза. Хочется тоже выбраться как-нибудь в оперу.

Милая моя девочка, все-таки хоть изредка ты мне пиши. И я буду тоже. Ужасно важно не потерять теперь друг друга из вида. Крепко-крепко целую тебя. Алешеньку поцелуй. Я ему пошлю одновременно открытку. Бабушке передай мой сердечный привет. Кл. Гит. всем кланяется. Твой С.

Френки погибали от дистрофии. Они надеялись, что Гринберги (все-таки Марк Иосифович был в категории «ценных специалистов») будут эвакуированы раньше и удочерят Катюшу. В своем последнем письме из Ленинграда в село Великое Гаврилово-Ямского р-на Ярославской обл., от которого сохранился только отрывок, Григорий Харитонович прямо пишет об этом Катюше.

92. Г. Х. Френк – Катюше Френк (из Ленинграда в село Великое Гаврилово-Ямского р-на Ярославской обл.). 24 ноября 1941

[Лидочка и Мара] сказали что если только будет возможность и твое желание, они перевезут тебя к себе. Понятно, если до этого мы не сможем соединиться с тобой. Если последнее задержится, то мы знаем, как ты любишь Лидочку и как она тебя любит, и нас это успокаивает, так как будут с тобой близкие нам люди.

Дома у нас пока все благополучно, хотя беспокойства не мало, почти ежедневно. В такие минуты все мы счастливы, что тебе не приходится испытывать все неприятности, которые связаны с нашим городом, о которых ты, как умная девочка, догадываешься. Вот почему, как тебе не грустно без нас, все же тебе намного лучше, чем оставшимся в Ленинграде детям. Эта мысль успокаивает нас каждую минуту, так как о тебе мы думаем постоянно и живем только мыслями о тебе, наша дорогая девочка.

Гринберги выехали из Ленинграда 5 декабря 1941. Лида была уже совершенно истощена, весила 44 кг при довольно высоком росте и долго потом (а может быть, и никогда) не могла поправить свое здоровье. Их вывезли самолетом. В самолет нельзя было брать багаж, и это отсутствие вещей (для себя и на обмен) дополнительно утяжелило их эвакуационные годы.

93. М. И. Гринберг – Г. Д. Рабиновичу (телеграмма с вокзала г. Вологда в г. Йошкар-Ола). 9 декабря 1941

Благополучно выбрались едем детям целуем Лида Мара

94. С. Д. Спасский – Наташе Роскиной (из Ленинграда в Черную (ст. Шабуничи) Краснокамского р-на Молотовской обл.). 13 декабря 1941

Дорогая моя Натусенька! Сегодня получил вдруг твое письмо и был им очень обрадован. Бесконечно приятно было узнать, что и ты и все вы здоровы и что помнишь еще меня. Как раз сегодня мне снились ты и Лешенька. Причем Леша длинный, подросший, крепенький, а ты тоже повзрослевшая и очень милая. Снилось мне, что я приехал к вам и здороваюсь с вами. Вероятно, этот сон навеян всякими разговорами у нас об эвакуации и отлетами Лиды и Мары, довольно давним уже отлетом Сазыкиных[136] (их эвакуировали с учреждением в Ульяновск) и совсем недавним отлетом Шварцев[137]. Меня тоже эти разговоры слегка затрагивают. Я даже включен в какой-то список, на какую-то очередь. Думаю, что это не слишком реально, но если бы представился случай, я бы не отказался. Конечно, при условии, что вместе со мной полетели бы Вероничка и Клара Гитм. Не то, чтобы я сделал это с легким сердцем. Ленинград, особенно в такое время, дорог мне очень и покидать его трудно, тем более что пришлось бы покинуть его на совершенно неопределенный период, скорее всего навсегда. Пишу так, потому что в случае отъезда после конца войны, вероятно, стал бы устраиваться в Москве или под Москвой. Но уехать меня заставили бы две причины: желание увидеть тебя и Лешеньку, желание объединиться, поселиться пока где-нибудь вместе, более или менее спокойно и продуктивно работать над чем-нибудь большим и серьезным, и чтобы вы все, и ты, моя дорогая, были бы около меня, рядом, как в Сиверской[138]. И, кроме того, боязнь, что трудно будет прокормить Вероничку. Пока мы ее всячески поддерживаем, и она безусловно еще сыта, несмотря на несравнимый с вашим хлебный и прочий паек. О твоем меню мы можем только мечтать. Но как будет дальше, трудно сказать, и за нее я беспокоюсь очень. Правда, последние дни нас радуют счастливыми замечательными известиями о наших победах[139] и это вселяет нам надежды на улучшение нашего положения. Кроме того, вероятно скоро я как активный оборонный работник получу рабочую карточку[140], и это прибавит нам немного хлеба. Но так или иначе посмотрим, как сложится. Придется ехать, поедем. Не придется, буду жить здесь и работать так, как работаю сейчас, то есть очень много. Пишу для радио, для Союза художников, очень много выступаю в госпиталях, в армейских частях. Читать натренировался опять после промежутка основательно. Слушают и принимают всегда хорошо. Чувствую, что делаю нужное дело. Стал даже писать понемногу для себя книгу о Пушкине, которую начал было, вернувшись из армии, потом оставил за всякими хлопотами. Теперь принялся снова и делаю это с большим увлечением. Возможно, способствует тому относительное спокойствие последних дней. В налетах перерыв, бывает только артиллерийский обстрел. Впрочем мы ко всему привыкли и нас ничем не удивишь и не испугаешь. В общей массе ленинградцы держатся прекрасно. Вижу почти каждый день в столовой у нас, откуда теперь берем мы два обеда на дом, Нину Владимировну. Она рассказывала, что Лена получила письмо от тебя[141]. Лена учится в школе и кое-кто из твоих здесь существует. Например, Верещагин[142]. Очень приятно мне было поговорить с Нин. Вл. о тебе и прежних ваших школьных делах. Вероничка в школу не ходит, сыро в бомбоубежище и на улицах не всегда безопасно. Зато читает запоем и без конца. Сейчас глотает Купера и Майн-Рида[143]. Я тоже пытаюсь читать и всячески урываю для этого время. Надстройка цела, бомб попало в нее меньше, чем ты пишешь, и то ракетных, которые никого у нас не пугают. Итак, пока мы тоже все здоровы. Вот от своих стариков[144] из Москвы не имею известий очень давно. Уверен, что мы все переживем трудное время и увидимся безусловно. С такой уверенностью жил я на фронте, живу и здесь. Крепко целую дорогого моего Алешеньку. Горячий привет Розе Наумовне. Если там Лида, ей тоже. Поклонись от меня Зое Алекс<андровне>[145]. Тебя целую горячо и много раз. Твой любящий тебя Сережа.