Байкал. Книга 7

Я не любил Вералгу. Даже если бы не было всей этой истории, если бы не жила в моей душе Аяя, я не полюбил бы Вералгу, как должно, как любят жён, я не видел в ней женщину, как ни странно, потому что властность и холодность её не имели ничего общего с моим представлением о том, каковы женщины. Я позволил ей взять меня, потому что она этого хотела, призвав на помощь Союзника, с которым я не намеревался вступать в единоборство до времени, и я терпел, как просила меня милая добрая подруга моя Рыба.

Несмотря ни на что, Вералге не удалось убедить меня в том, что Аяя не любит меня и никогда не любила, благодаря, в том числе, и весям, что приходили от Рыбы, да и от остальных. Я знал, что Аяя не выбрала себе никого ни в мужья, ни в любовники, и они там, на Байкале, жили все теперь вшестером как семья из сестёр и братьев.

Я много раз размышлял над тем, как использовала нас судьба, что мы вплелись в историю, оставшись никем не узнанными, и изменить её мы не могли, и, возможно, расплачивались ныне так дорого за свой вклад. И в прошлом предвечные вот так же невидимой нитью соединяли ткани событий, участвуя в них невольно, порождая целые религии, поддерживая, или снося тоны.

Надо сказать, Вералга несколько раз рожала мне детей, но, потому ли, что мой первенец имел такое большое значение для меня, или потому, что я не чувствовал ничего к Вералге, даже злости или желания отомстить за плен, в котором она продолжала удерживать меня, но я не чувствовал ничего и к нашим детям, просто играл роль мужа и отца и для них, не так это, оказалось, сложно. Куда сложнее быть мужем, когда любишь…

И еще сложнее не чувствовать, не видеть во сне ту, что поселилась в душе, не звать её, зная, что она не слышит, потому что веси от меня до Аяи могли проходить только через Рыбу…

Но, несмотря на мою неизбывную тоску в неволе и принуждении, я все эти долгие-долгие столетия не сидел, сложа руки. Я погрузился в науки, и каждый день благодарил мироздание за то, что мне дарована такая необыкновенно долгая жизнь, за которую можно узнать столько, сколько обычному человеку никогда не удастся, каким бы светлым ни был его ум. Но мои изыскания только поначалу были всесторонними, после они приняли определённое направление, потому что во мне зародилась идея как мне освободиться не только от плена, но и от Того, кто помогал Вералге в его поддержании.

Увлечённый своими опытами и исследованиями, я был вполне верным мужем, но Вералга, оказывается, не верила в это, как бы я ни пытался убеждать её. Она была уверена, что я, не пропускаю ни одной юбки, уже из одной мести ей. Это было не так, мне нужна была Аяя, а не замена ей, я не искал удовольствий на стороне, но Вералга имела собственное представление обо мне и о том, что я чувствую. Моей наукой она не интересовалась нисколько, быть может, будь иначе, она не только стала бы мне ближе, но и поняла бы, что и времени я на похождения по женщинам не имею. В результате по всей Европе немало ни в чём не повинных женщин взошли на костёр, подставленные под охоту на ведьм Вералгой. Поначалу я даже не догадывался об этом, пока она сама злорадно не сказала мне.

– Ну что, очередная твоя потаскуха запеклась на костре. Доволен?

Я посмотрел на неё, не понимая.

– Что? О чём ты?

– Об этой Анне-повитухе, которая сверлила тебя своими наглыми глазами. Вон, сходи на площадь, ещё не весь размели кострище.

– Не понимаю, причём тут повитуха и я? – сказал я, недоумевая. – И тем более кострище?

– Её сожгли, эту ведьму! – радостно возвестила Вералга. – Не было никаких сомнений у судей!

Действительно, множество раз я слышал, что жгли людей, и особенно много женщин за несуществующие преступления, по каким-то диким обвинениям, но поскольку это никак не касалось меня, я мог только сокрушаться их несчастной судьбой и дикой глупостью тех, кто судил их. И вот теперь оказывается, касалось!

– Конечно, а ты как думал? Ты будешь с девками по полдня и полночи пропадать, а я ничего не стану делать в отместку? – Вералга сверкнула холодными тёмно-серыми глазами, она всегда была удивительно холодна, даже, когда, кажется, ярилась, но искры Ярила не было в ней. – До Аяи твоей мне невозможно было добраться, не то и она бы порадовала мой нос ароматом своей жареной плоти… Но, к счастью, столько лет прошло, ты давно позабыл ту лживую дрянь.

Но не слова об Аяе тронули меня, ясно, что ей Вералга не угроза, что бы ни говорила, но слова о других женщинах, к которым я не имел никакого отношения, даже не видел их никогда, не на шутку ошеломили меня.

– Погоди, Вералга, ты хочешь сказать, что в тех городах, где приходилось нам жить, «ведьм» из-за меня казнили? – ещё надеясь, что она скажет: «Нет, конечно! При чём здесь мы с тобой?!».

Но напрасно я надеялся…

– Ну… не всех, конечно, они вон, словно колбасы из них после делают, таскают и таскают на костры свои… – хмыкнула Вералга и только потом ответила на мой вопрос. – Погоди-ка, ты сейчас делаешь вид, что не догадывался прежде, что все твои потаскухи оказываются на костре? – прищурилась Вералга.

– Какие мои потаскухи, что ты несёшь?!

– Ой, не надо изображать невинность агнца!

Я смотрел на неё, и вдруг подумал, насколько глубока бездна Тьмы в душе этой женщины… Я жил рядом и не замечал, сколько преступлений она натворила за эти сотни лет. И вот она, моя спутница, моя жена столько лет, уже сотен лет

– Послушай, Вералга, я не изменил тебе ни разу.

– Ложь! – вскричала она.

– Замолчи! – прорычал я, почти бесшумно, чувствуя, что слепну от ненависти. И ненавижу не только её, но и себя.

Я подошёл ближе, почти вплотную и сказал ей в лицо:

– Каков бы я ни был, как бы ты не ненавидела меня, но убивать людей…

Горячая волна захлестнула меня, я вынужден был перевести дыхание, чтобы не убить ее немедля, и договорить:

– Если ты… ещё сделаешь ещё что-нибудь подобное, я убью тебя, клянусь.

Вералга отшатнулась, белея. Видимо, в моём лице было столько решимости, что она поверила сразу. Поэтому, почти прижимаясь спиной к стене, она скользнула к двери.

– Убьёшь… За моё убийство тебя покарают предвечные!

– Когда узнают, за что я расправился с тобой, уверен, решат, что я сам стал орудием справедливого возмездия, – так же едва слышно, проговорил я. – И бойся, чтобы я не рассказал им, что ты творила, иначе, как бы они сами не казнили тебя.

Вералга оказалась у двери.

– Ты… ты… подлый ты изменщик! – заплакала она, и выбежала.

А в дверь вошла наша семнадцатилетняя дочь, которую месяц назад мы сосватали сыну здешнего епископа. Расширенными от ужаса и отвращения глазами она смотрела на меня.

– Батюшка, ты… прелюбодей?! – проговорила она.

– Нет, дочь моя, никогда им не был, – честно ответил я и отвернулся, потому что она была слишком похожа на Вералгу, и в этот момент это было особенно неприятно.

Я ответил честно, но моя дочь мне не поверила, как не верила и жена, и через три недели постриглась в монахини, отказавшись от замужества.

С этого дня моя решимость отомстить Вералге уже не столько за себя, сколько за тех, кого она обрекла на страшную смерть, стала нерушимой и острой как клинок, но клинок этот я носил, так тщательно и глубоко пряча, что научило меня притворству лучше, чем любого лицемера. И до чего велик был соблазн позвать Сатану себе в помощники немедленно, что я скрежетал зубами, заставляя себя не думать о том.

Мы попробовали жить в Америке, но протестанты, населившие её, были куда более подвержены мракобесию, чем католики, а к индейцам ныне было не примкнуть, не доколумбовы времена, когда Мировасор явился к ним Богом и пребывал там столетиями, благоденствуя. То же было ныне и в Африке, где белый человек мог быть или захватчиком и хозяином, или жертвой, но уже не был Богом. Так что снова оставалась Европа, в России после 18 века куда выгоднее и проще стало прожить, если ты немец или какой-нибудь голландец, и вот я, природный русский, притворялся то немцем, то голландцем, то шведом, чтобы в университете мне было проще подвигать свои идеи. Профессору Вернеру все давалось быстрее и проще, чем профессору Василию Ниткову.

Я не занимался одной научной дисциплиной, нет, идея, владевшая мной, была соединением многих наук и для достижения моей цели, я занимался параллельно геологией, то ботаникой, то физикой, то инженерией и математикой, химией, и снова биологией… Но впереди было ещё много работы и анализа знаний.

Моей целью было свержение Сатаны, вот к ней я и шёл тайно, не вызывая Его подозрений…

Мы же здесь, на Байкале, жили и верно, одной семьёй. Мировасор продолжал жить то на Руси, то в Европе, сохраняя свой выбранный некогда статус купца, со временем он стал выходить в первейшие богачи, что делало его слишком заметным, а потому он снова ушёл в тень, переезжал, то в Австралию, то в Америку, где ему оказалось лучше всего. Между прочим, Арит снова присоединилась к нему. Басыр устроила ей хороший урок, после которого финикийка, стала разумнее вести себя и ценить то, что имела. Басыр сделала вот что: она выдала её замуж за очень богатого и старого махараджу, который придерживался самых древних обычаев, по которым жена должна была взойти на костёр вместе с мужем. И после довольно скорой смерти того махараджи, заставила Арит несколько суток дожидаться этих самых похорон, а значит и сожжения, в бессильных слезах и отчаянии. В конце концов, за час до рассвета, Басыр предстала перед нею со словами:

– Арит, как твои дела?

Та бросилась к её ногам, но Басыр воспарила к потолку, не позволяя коснуться себя.

– Вижу, на слёзы ушло несколько лишних фунтов с твоего тела, – кивнула Басыр. – Ничего, то на пользу, жир горит споро, искрит. А твой, поди, еще и чадит, воняет…

– Спаси меня! спаси, великая и могущественная чародейка! – без голоса и уже без лица, заплывшего от слёз, возопила Арит. – Спаси! Я буду вечной твоей рабыней!

– Не надо мне рабов, – бесстрастно взирая на неё, продолжила Басыр.

– Не оставляй здесь! Умоляю, это так страшно…

Тогда Басыр затянула молчание, не глядя на новоявленную вдову Арит, стала, не спеша, прохаживаться по её покоям, то выглядывая в окно, за которым благоухал богатый сад махараджи, где журчали фонтаны и ручьи, прогуливались диковинные белые павы, и перекликались птицы. Наконец, подала голос.

– Запомни этот страх, Арит.

И подошла к Арит, продолжая:

– Навсегда запомни, слышишь! Крепко, чтобы вошёл в тебя, в самые глубины твоего сердца и души, – Басыр склонилась к ней, так что косы сползли с плеч вперёд, отчего Арит показалось, что это змеи и если она ослушается могущественной Басыр, они немедля набросятся на неё.

Басыр всмотрелась в краснолицую и красноволосую Арит. И проговорила так, что голос её и впрямь проник в самую глубину существа Арит.

– Ежли ты снова егда-либо возьмёшь в свою пустоватую голову хоть одну злобную мысль, я сама сожгу тебя. Поняла?

– Да! Да! – заикала Арит, поспешно кивая.

– Так помни!

Словом, Басыр вытащила её, и вернула в свои чертоги, где сама благоденствовала с Агори, построившим уже несколько великолепнейших городов здесь. Арит сделалась молчаливой и кроткой. И застав её такой через несколько десятков лет, Мировасор спросил у Басыр, может ли он пригласить Арит с собой. На что она ответила, конечно, благосклонно. Так что Мир снова не был одинок.

Мы же оставались на Байкале, как и Басыр, нашедшая себе идеальную страну, не искали более для себя лучших мест. Только перебрались постепенно выше в горы, и через несколько сотен лет у нас тут, в скалах, подальше от людей, для которых мы снова стали легендами и героями сказов и сказок, было наше тайное поселение. Дома здесь мы выстроили уже своими силами, без помощи людей, Агори очень помог, да он, можно сказать сам тут всё и возвёл в своё удовольствие, не принуждаемый скрывать Силу, с которой легко двигал, откалывал, разглаживал громадные осколки гор, и устанавливал их на заранее задуманные места. Я же управлялся с брёвнами, при помощи Эрика.

Чертежи Агори сделал и показал нам, Аяя помогала ему, со своим умением рисовать представила нам готовую картину будущего города, потому что чертежи Агори понять способны были не все. С нею он обсуждал каждый дом, направление и высоту, она придумала в своей голове, каким должен быть наш тутошний «город предвечных», так и назвала его, и место сама нашла высоко в скалах, и за лесами, чтобы мы все легко могли сюда попадать разными тайными путями, а люди не могли бы найти. Для этого пришлось убрать часть деревьев, Агори разровнял площадку, мы с Эриком поставили защиту, подобную тем, что некогда окружала наши с ним дома здесь, чтобы никто из людей не мог не только зайти на нашу землю, но даже издали увидеть, потому что люди становились вездесущи, всюду лезли со своими исследованиями и изысканиями, что я вполне уважаю, но в сиюминутности своей спешили давать объяснение тому, в чём ничего не понимали, и часто это уводило их в тупики науки, где они поколение за поколением теряли время, тыкаясь в темноте своего невежества.

Но хуже было иное, когда достигнув неких открытий, они применяли их во вред себе, так губили многие и многие сотни и тысячи людей всё новым оружием, одержимые идеей власти как ничем иным. Будто дети в шалостях. Это было предметом бесконечных наших разговоров на протяжении всех этих сотен лет, и в нашем байкальском кругу и особенно, когда являлся кто-то из тех, кто свободно перемещался по миру в любую его точку, и приносил нам новости.

Басыр благосклонно отнеслась к желанию Агори построить для предвечных небольшой уединённый оазис, для каждого дом по его вкусу, и для неё здесь был дом, то есть для них с Агори, они и гостили тут у нас поначалу, а после переехали, когда в любимой ими Индии им тоже не осталось места, как не оставалось его теперь Богам нигде в мире.

А город наш стал со временем даже прекраснее, чем в первые годы, мы не переставали благоустраивать его, вымостили дорожки, построили лестницы, а наверху скал были площадки для самолётов, которыми теперь никого было не удивить, люди создали свои, поднимаемые в воздух силой мощных двигателей, идея которых когда-то зародилась в моей голове, но так и не была доведена до конца. Пожалуй, единственное, чего я так и не доделал, потому что тогда Аяя оставила меня, и я больше не смог заставить себя вернуться к идее, которая выросла при ней и всем напоминала о худшем дне моей жизни.

Когда здесь у нас впервые побывал Мировасор, он лишь усмехнулся, оглядев тут все, и сказал, что нечто подобное Агори выстроил некогда в Америке, которую так не звали в те их времена, потому что никто туда ещё не плавал, а мы меж собой называли «заокеанский континент».

– Но пирамид у вас, понятно, нет. И ваш поменьше, конечно… и, пожалуй, красивее… Там с нами жили наши слуги, жрецы, а вы тут только сами. Хорошо… Позволите бывать у вас? – с улыбкой спросил он.

– Милости просим! – сказала Рыба всегда добродушная и хлебосольная.

– А ты что скажешь, Аяя? Я теперь с Арит…

– Разве Арит мне враг? И ты мне как брат, и Арит как сестра. Только рада, когда нас навещают наши собратья. Хотелось бы вовсе в одном городе каком жить…

– Может когда и настанет такое время.

– Снова будет несвобода там, – сказал я, подразумевая, что меня, и Аяю, летунов, любой город загоняет в клетки. – Так вы здесь дом поставьте, как Басыр и Агори, тоже поначалу только наездами бывали, а теперь всегда у нас. И Эрик без людей жить не может, уходит, а лет через десять, а то через тридцать возвращается.

Так они и сделали, потому что и впрямь век от века мир становился всё меньше. Перебираясь сюда, Мировасор спросил:

– А с неба-то не углядят нас людишки?

– Не углядят, Ар здесь для них пустое ущелье создал, – сказал Эрик. – А ежли приходят всё же, то лишь плутают и уходят, подгоняемые воем волков.

– Боюсь, скоро и волков не останется и своими приборами они нас и тут найдут.

– Не найдут, – уверенно сказал я. – У нашей Силы электромагнитная природа, наши волны, волны той защиты, что установлена нами, действует не только на людей, но и на приборы, люди видят то, что мы им показываем, а приборы просто отключаются, перегруженные помехами и всплесками энергии. Так что не беспокойся, это надёжное укрытие, настоящее убежище.

– Ну да… пока они не придумают ещё какую-нибудь гадость, чтобы выслеживать друг друга, и случайно увидят нас.

– Пусть увидят! – захохотал Эрик. – То-то их смешным теориям придётся обвалиться тогда!

– И всех этих умствующих и таких уверенных учёных за собой увлечь! Они ведь даже того, что видят, оценить не могут, если не могут объяснить, просто отворачиваются.

– Люди не должны так делать, так делают тупые животные! – горячо воскликнула Аяя. – Человек изумительное создание, он должен интересоваться, изучать, исследовать то, чего не понимает, а не делать вид, что этого не существует! Размышлять, а не отворачиваться.

– Ну, не горячись, не отворачиваются они, изучают, вона, в космос полетели ужо, – усмехнулся Эрик. – Мы с вами и то не сподобились на такое.

– И людей газами травить и жечь в печах тоже придумали… не отнять, – выдохнула Аяя. – А что до животных… Скоро их на земле вовсе не будет, даже океаны умудрились завалить своей грязью. То, что они живут так коротко, не учит их беречь планету, им кажется, что если хватит на их век и на их детей, то, что будет после, пусть внуки придумают, а самим плевать…

Мировасор долго глядел на неё, словно размышляя, говорить или нет. А после сказал:

– Вы знаете, что в мире началась эпидемия, что косит людей почище чумы когда-то, – сказал он так, словно готовился продолжить и эти слова были лишь предисловием.

Эрик отмахнулся:

– Ерунда, в первый раз, что ли? Были и чума и сифилис, оспа, холера, какая только гадость не шастала с косой по миру все время… туберкулёз в девятнадцатом веке, потом СПИД объявили чумой 20-го века, ничего, кое-как справились, потом с вирусами весь 21-й век боролись, и теперь победят, люди живучи, вроде тараканов.

Мировасор взглянул на него, и не стал говорить того, что намеревался, мне стало любопытно, почему, потому что Мировасор вообще словоохотлив и никакой тревоги сроду не испытывал. А сейчас в его глазах мелькнуло именно это – тревога, почему же он не высказал её вслух? Вместо этого он спросил:

– Что от Вералги слышно?

Странее вопроса не придумать, будто были какие-то тайны, мы все всё знали друг о друге уже две тысячи лет, как завели эти облёты по три раза в год, так ничто, кажется, не могло уйти от внимания. Но оказалось, могло. Мы все полагали, что Ван и Вералга живут как супруги уже много веков, что поначалу показалось странным, но после все привыкли, и никто уже и не вспоминал, что некогда Ван был мужем Аяи. О том, что её мужем был Эрик мы и то помнили крепче, потому что Эр всё время напоминал об этом, будто рассчитывая на восстановление в правах.

Но спустя совсем короткое время выяснилось, что всё было и так, и не так. Да, Ван и Вералга продолжали жить вместе, во всех местах изображая мужа и жену. Но вовсе не Вералга, как все полагали, была в их паре главной, каким-то образом Вералга удерживала Вана рядом с собой, но она давно уже была при нём, а не он при ней, как некогда Викол. Он решал, куда они поедут, где и как будут жить и чем заниматься. Собственно, Вералга в основном была домохозяйкой, из упрямства не желая приспосабливаться к современному миру и овладевать какой-либо профессией, высокомерно заявляя:

– Людишки посходили с ума, что твориться? Всегда, тысячи и тысячи лет женщины были дома, а не терлись целыми днями по городам, зарабатывая деньги. Потому и разврат расцвёл как никогда прежде, теперь и проститутки никому не нужны, обычные женщины хуже прежних проституток, стыда давно нет, творят, что хотят! Это раньше мужчине надо было или жениться или платить, а теперь, от женщин нет отбоя, выбирай любую, когда угодно и на сколько угодно. Да что выбирай, они сами и выбирают. Хочешь на ночь, а хочешь, на всю жизнь!

Эрик, недавно вернувшийся сюда на Байкал из своего очередного похода к людям, продлившийся на этот раз вовсе года три или четыре, поддержал её:

– Ты права, Вералга, мне тоже не нравится… Раньше я устраивал себе дом и жизнь на целых двадцать, а то и тридцать лет, купаясь в счастии и благоденствии, а теперь что? Недовольство и претензии всякий день, не женщины, а пилы стали. Причём пилы ржавые и тупые. И пьют ещё наравне, а кто и поболе мужчин способен. Сквернословят, перебивают, хохочут, как портовые девки… Красоты прежней и то редко сыщешь, толстые, али жилистые, как парни… Прямо заговор против мужчин.

– Вот-вот! – обрадовалась Вералга. – Белые вовсе выродятся вскоре, мужчин холостит эта женская разнузданность.

– Гнёзд вить вовсе не умеют больше… – «подпел» Эрик.

– А ты не думал, Эр, что те, кто способен те самые гнёзда вить, просто не хотят их вить с тобой? – вдруг сказала Аяя, обычно не только молчавшая, когда прилетала Вералга, и даже вовсе не выходившая к ней, но сей день, она случайно зашла сюда, в дом к Рыбе, именно, когда здесь была Вералга: Рыба зазвала Вералгу на леваши да ладки, что только-только напекла. Уйти было невежливо, оттого Аяя и осталась с нами всеми.

Эрик вспыхнул и вытянулся, метнув взгляд на Аяю:

– Это ты себя имеешь в виду? – спросил он, и было не понять сразу, он взволнован или рассержен.

Аяя побледнела немного, но не ответила на его взгляд, поднялась.

– Нет, Эр, я как раз из тех, кто никаких гнёзд вить не способен, – сказала она. И не глядя ни на кого, вышла из-за стола, направившись к выходу. – Благодарствуй, Рыба, или как теперь принято говорить: благодарю… Пора и честь знать. Будь здорова, Вералга!

Мы посмотрели ей вслед все, и каждому хотелось сказать своё, я это чувствовал, воздух сгустился, как густел всегда, когда она была рядом. Я сказал бы, что гнезда лучше, чем она, вообще никто свить не способен, и я это знаю как никто, и другие тоже знают, потому что красивее и уютнее её дома нет во всем нашем городе предвечных, да и во всем мире. И сам город как е гнездо, он его задумала, и Агори построил. Но я знал, что она говорит о другом, и по сию пору не простила себе ни потерянного сына, ни отвергнутого Вана, который по её странному убеждению у Вералги был в плену. В последнем мы давно не пытались переубеждать её. Пытались совсем иное делать, но Эрик мешал мне, а я ему. Но и Эриково отсутствие здесь в нашем городе ничем мне не помогало, потому что Дамэ при ней был неотступно, даже псы спят иногда, но чёрт, кажется, и не спал. Рыба добродушно посмеивалась надо мной:

– А ты не теряй надежды, Кассианыч, и инициативы. Я её, касатку нашу отлично изучила ещё в те, стародавние времена, когда мы два с половиной века под одним одеялом спать ложились. И вот, что я тебе скажу: как тебя никого она не любит.

– Так разлюбила, похоже.

Рыба, что полола огород в это время, когда я проходил мимо от дома Аяи, снова возвращаясь несолоно хлебавши. Рыба отбросила пук травы из рук.

– Ты чё ж городишь-от? Нешто можно разлюбить? Ты вот не разлюбил, а она, что же, хуже тебя человек? Вот все вы так-от… потому и живет одна, – поговорила она, отряхивая руки, в большущих холщовых печатках, всё же и её коснулась цивилизация, давно уже она и руки защищать стала от работы, которой не гнушалась, по-прежнему, и лицо под солнце бездумно не подставляла, и серые веснушки, что крупными некрасивыми пятнами некогда выступали каждый март, теперь покинули её, похоже, навсегда.

Рыба подошла ближе к плетню.

– Это век у нас бесконечен, вот што плохо, Арий Кассианыч, не замечает времени. Будь обычная баба, рази ж позволила бы себе столько времени казниться да грехи замаливать, Бога просить не казнить за то, что Диавола в гости пускала.

– Так Его давно не было… – бледнея, поговорил я.

Рыба посмотрела на меня, качнув головой с укоризной.

– Мущины… ежли ты чего не видишь, значит это, что его не существует?

– Хочешь сказать…. – у меня внутри похолодело.

– Ничего не хочу. Травы дёргать вот тоже не хочу, а надоть, и ты болтаешь, мешаешь мне работать.

– Хочешь, помогу? – воодушевлённо спросил я.

– Чиво? Полоть будешь? Ты?!

– А что ж? Я могу и очень ловко, – сказал я, перемахивая через плетень, мы их тут делали из привычки, потому что так всегда было в наших жизнях. Но замков, конечно, никаких, в дверях нашего города не было.

Я закатал рукава рубашки, что вышивала Аяя, совсем как в давние времена, разница была лишь в том, что теперь она вышивала рубашки для всех, кто жил здесь. Но мне всё равно казалось, что мои самые красивые и рисунки самые замысловатые…

То, что Рыба сказала мне, в корне меняло дело. Получается, Аяя отталкивает меня не потому, что я стал ей так противен и чувствую я всё правильно, не может сердце, настроенное на неё тыщи лет назад меня обманывать, оно едва не разорвалось, когда она была с Ваном в Москве, это да, тогда она любила его и, может быть, совсем не любила меня, и мне хотелось её возненавидеть, и я, может быть, и смог бы, если бы они с Ваном так и жили бы вместе счастливыми родителями чудесного ребёнка, которого я не смог ей дать, хуже, я отнял… Но всё так быстро разрушилось, всё то её счастье, и так страшно окончилось, что ревность уступила надежде, которая сей день, когда мы с Рыбой дергали траву с её грядок, кормивших всех нас тут, потому что за каждой морковиной в города да веси не налетаешься, вот теперь, даже не применяя Силы, чтобы эту самую траву из земли рвать, я испытывал такую радость, что мне казалось, я не один огород, а сто могу прополоть.