Каменное сердце

Я вздохнул:

– Чрезмерная самоуверенность однажды тебя погубит.

– То же самое и Тамазин говорит. Однако сейчас ведь женатых мужчин с детьми в армию не призывают. По крайней мере, не всех.

– Дело представляется мне серьезным. Я думаю, что попытка вторжения состоится… иначе зачем набирать все эти тысячи солдат? Будь осторожен, Джек. Похоже, французы и впрямь настроены решительно.

Барак явно возмутился:

– Ничего подобного не случилось бы, если бы король в прошлом году не потащился во Францию! Сорок тысяч солдат переплыли на другой берег Ла-Манша, и что в результате? Они бежали обратно, трусливо поджав хвосты, если не считать бедолаг, застрявших в Булони. Да все считают, что нам надо сократить военные расходы, оставить Булонь и помириться с французами, однако король ни в какую не хочет. Кто угодно, только не наш Генрих!

– Абсолютно с тобой согласен.

– Помните, как прошлой осенью вернувшиеся из Англии солдаты, в лохмотьях, больные, лежали вдоль всех дорог, ведущих к городу? – Лицо Джека посуровело. – Нет уж, со мной такого не будет. Не пойду я в армию, не дождетесь.

Я посмотрел на своего помощника. Пожалуй, в былые времена Барак вполне мог воспринять войну как увлекательное приключение. Но только не сейчас.

– И как выглядел тот военный, который к вам приходил? – поинтересовался я.

– Рослый детина лет сорока, при черной бороде и в мундире лондонского городского ополчения. По виду опытный солдат.

– Похоже, именно он командовал и сегодняшним смотром. Серьезный человек. Я бы не стал с ним шутить.

– Ну, если он занят отбором новобранцев, то, скорее всего, на новый визит ко мне ему времени уже попросту не хватит.

– Надеюсь на это. Но если он вернется, тебе придется обратиться за помощью ко мне.

– Спасибо, – негромким голосом поблагодарил Барак.

Я протянул руку к письму, остававшемуся на уголке стола:

– В свой черед, мне хотелось бы узнать твое мнение об этом.

Я передал ему письмо.

– Это, часом, не очередное ли послание от Эллен? – уточнил мой собеседник.

– Посмотри-ка на печать. Тебе уже приходилось ее видеть.

Он поднял на меня глаза:

– Печать королевы. Это от мастера Уорнера? Новое дело?

– Прочти. – Я сделал паузу. – Оно тревожит меня.

Барак развернул бумагу и вслух прочитал:

– «Я была бы очень рада в частном порядке получить от Вас совет по одному личному делу. Приглашаю Вас, Мэтью, посетить меня в Хэмптон-корте завтра, в три часа пополудни». Но оно подписано…

– Вот именно. Записку прислала королева Екатерина, а вовсе не адвокат Уорнер.

Барак прочитал текст еще раз:

– Никаких подробностей, информации совсем мало. Но королева говорит о каком-то личном деле… ни малейшего намека на политические обстоятельства.

– Однако у нее, должно быть, имеется серьезная причина для беспокойства, заставляющая писать собственноручно. Не могу не вспомнить, как в прошлом году королева отправила Уорнера защищать интересы родственника ее служанки, которого обвинили в ереси.

– Но ее величество обещала, что впредь не станет вмешивать вас в подобные дела. A она из тех, кто умеет держать свое слово.

Я кивнул. Больше двух лет назад, когда королева Екатерина Парр еще была леди Латимер, я спас ей жизнь. В знак благодарности она обещала стать моей покровительницей и впредь никогда не привлекать меня к делам, имеющим политическую подоплеку.

– И давно ли вы видели ее величество в последний раз? – спросил Джек.

– Еще весной. Она удостоила меня аудиенции в Уайтхолле, дабы поблагодарить за то, что я успешно распутал то сложное дело, касающееся ее владений в Мидленде. Потом, в прошлом месяце, королева прислала мне свою книгу. Помнишь, я показывал тебе? Называется «Молитвы, или Размышления».

Мой собеседник скривился:

– Мрачная штуковина.

Я печально улыбнулся:

– Не спорю. Признаться, раньше я даже толком не понимал, насколько ею овладела меланхолия. Королева вложила в книгу записку, где выражала надежду, что она обратит мои мысли к Богу.

– Ее величество не станет подвергать вас риску. Наверняка какое-нибудь очередное разбирательство, связанное с землей, вот увидите.

Я благодарно улыбнулся. Барак с юных дней изучил изнанку политической жизни, и я ценил его утешение.

– Вам предстоит за один день навестить и королеву, и Эллен Феттиплейс! – пошутил он. – Придется изрядно потрудиться, чтобы все успеть.

– Да уж. – Я взял у него письмо и, вспоминая свой последний визит в Хэмптон-корт, ощутил, как страх перед новым визитом в эту загородную резиденцию стискивает мой желудок.

Глава 2

Закончив чтение последнего дела уже поздним вечером, я присыпал собственные заметки песком. Барак и Скелли давно разошлись по домам, и я направился по Канцлер-лейн в сторону своего дома.

Стоял идиллический летний вечер. Два дня назад отмечали Иванов день, однако в этом году традиционные костры и прочие празднества по велению короля существенно сократили. В городе ввели комендантский час: ночью по улицам ходили дополнительные патрули, чтобы французские шпионы не могли устраивать поджогов.

Оказавшись возле дома, я подумал о том, что, переступая порог своего жилища, больше не испытываю радостного подъема, который ощущал при жизни Джоан, – его скорее сменило некое раздражение. Я отпер дверь. Дочь моего эконома, Джозефина Колдайрон, стояла в прихожей на тростниковой подстилке, скрестив на груди руки, с отсутствующим и слегка озабоченным выражением на круглом лице.

– Добрый вечер, Джозефина, – поздоровался я.

Она присела, наклонив голову. Прядка немытых светлых волос выбивалась на лоб девушки из-под белого платка. Отодвинув ее в сторону, Джозефина полным беспокойства голосом произнесла:

– Простите, сэр.

Я знал, что служанка боится меня, поэтому продолжил самым мягким тоном, каким только мог:

– Как обстоит дело с ужином?

Мисс Колдайрон посмотрела на меня виноватыми глазами:

– Я еще даже не начинала готовить, сэр. Мне нужно, чтобы мальчишки помогли почистить овощи.

– А где Саймон и Тимоти?

Джозефина заметно встревожилась:

– Э… они с отцом, сэр. Сейчас схожу за ними, и начнем.

И она заторопилась на кухню быстрыми и мелкими шажками, словно бы перепуганная мышь. Я же отправился в гостиную.

В кресле, лицом к окну, сидел мой старый друг и частый гость Гай Малтон. Повернувшись на звук моих шагов, он изобразил на лице слабую улыбку. В качестве врача Гай обладал кое-каким общественным положением, что, однако, не помешало банде юных прохвостов как-то ночью, два месяца назад, в поисках французских шпионов вломиться в его дом возле Олд-Бардж, разорвать в клочки медицинские заметки, которые он делал в течение всей своей жизни, и разгромить его кабинет. К счастью, самого Малтона не было дома, иначе его, наверно, убили бы. Он был выходцем из Испании, да к тому же мавром; ясно, что его, темнокожего и говорившего с непривычным акцентом, мигом сочли бы иностранным агентом. Я забрал друга жить к себе, но с тех пор он погрузился в глубокую меланхолию, что, признаться, сильно меня тревожило.

Я опустил сумку на пол:

– Как дела, Гай?

Врач поднял руку в приветствии:

– Просидел здесь весь день. Как странно, я всегда считал, что, если однажды останусь без работы, время будет едва влачиться, однако теперь оно пролетает совершенно незаметно.

– Барак говорит, что Тамазин в такую жару неважно себя чувствует, – сказал я и с удовольствием заметил, что на лице медика появился профессиональный интерес.

– Да, мы уже договорились, что я посмотрю ее завтра. Не сомневаюсь, что у Тамми все в порядке, но это ободрит обоих супругов. И в первую очередь Джека, который переживает значительно сильнее жены. – Гай помедлил. – Я сказал, что приму их здесь. Надеюсь, что это не слишком бесцеремонно с моей стороны? Мало того что я тут поселился…

– Конечно же нет. И как тебе прекрасно известно, я всегда рад видеть тебя. Живи здесь столько, сколько хочешь.

– Спасибо тебе, Мэтью. Боюсь, что, если я вернусь к себе, опять произойдет то же самое. Отношение к иноземцам портится день ото дня. Посмотри-ка сюда! – Доктор Малтон указал на мой сад за ромбиками окна.

Подойдя к окну, я выглянул наружу. На дорожке, уперев руки в тощие бока, со свирепой улыбкой на бледном, заросшем серой щетиной лице стоял мой эконом Уильям Колдайрон. А двое слуг-мальчишек – высокий четырнадцатилетний Саймон и Тимоти, коротышка двенадцати лет от роду, – маршировали перед ним взад и вперед с метлами на плечах. Колдайрон строго следил за обоими единственным глазом; другой прикрывала широкая черная повязка.

– Направо! – скомандовал он, и мальчишки неуклюже повернулись.

Я услышал голос Джозефины, доносившийся от дверей кухни. Ее отец резко повернулся к окну кабинета. Открыв его, я недовольно окрикнул его:

– Уильям!

Колдайрон повернулся к мальчишкам.

– А ну-ка рысью в дом и займитесь ужином для хозяина! – крикнул он. – Навязались тут на мою голову, только время с вами зря теряю!

Саймон и Тимоти ответили ему яростными взглядами.

Я повернулся к Гаю:

– Кровь Господня, ну и тип!

Мой друг устало качнул головой. Мгновение спустя в дверях показался сам Колдайрон. Поклонившись, он встал навытяжку. Как всегда, мне было трудно смотреть ему в глаза. Длинный и глубокий шрам тянулся через все лицо управляющего, от залысин на лбу до уголка рта. Когда я нанимал этого человека, он сказал, что шрам остался от удара шотландским мечом, полученного больше тридцати лет назад в битве при Флоддене. Как всегда при общении с увечными, я ощутил прилив сочувствия, повлиявший на мое решение нанять его; не последнюю роль, впрочем, сыграло и то, что после двух учрежденных королем внушительных налогов мне приходилось экономить, а Колдайрон удовольствовался скромным жалованьем. Но, по правде сказать, Уильям не слишком понравился мне даже тогда.

– Чем это вы занимались там с мальчишками? – спросил я. – Джозефина говорит, что готовить ужин еще даже не начинали.

– Простите меня, сэр, – непринужденно ответил эконом. – Но Саймон и Тимоти просили меня объяснить, каково это – быть солдатом. Благослови их Господь, этих парнишек, они хотят делать все возможное, чтобы защитить свою страну от чужеземного вторжения! Они буквально пристали ко мне: научи да научи их маршировать. – Колдайрон развел руками. – Ну никак не желали оставить меня в покое. Им так и хочется узнать, как я сражался с шотландцами и как я зарубил короля Якова Четвертого.

– И они намереваются защищать отечество метлами?

– Возможно, сэр, настает такое время, когда даже зеленым юнцам придется брать в руки клевцы и алебарды. Говорят, что шотландцы снова взялись за свои прежние фокусы и готовы выступить против Англии, тем более что французы угрожают нам с юга. Охотно верю в это, уж я-то знаю их как облупленных! И если вражеские шпионы подожгут Лондон… – Домоправитель бросил косой, быстрый, едва заметный взгляд в сторону Гая, который тем не менее все понял и отвернулся.

– Я не хочу, чтобы ты занимался обучением Тимоти и Саймона, – резким тоном произнес я, – сколь бы великими ни были твои познания в военном искусстве. Твое дело сейчас – управлять моим домом.

Колдайрон и бровью не повел:

– Конечно же, сэр. Я больше не позволю этим мальчишкам так эксплуатировать меня.

Снова отвесив глубокий поклон, он вышел из комнаты. Я посмотрел на закрывшуюся дверь.

– Колдайрон заставил мальчишек выйти на лужайку и принялся их муштровать, – прокомментировал Гай. – Я видел все. Уж не знаю, как Саймон, но Тимоти, во всяком случае, этого не хотел.

– Этот человек – лжец и мошенник.

С усталой улыбкой мой гость приподнял бровь:

– Надеюсь, ты не думаешь, что это именно он убил шотландского короля?

Я в ответ лишь фыркнул:

– Каждый побывавший при Флоддене английский солдат утверждает, что именно он сделал это. Пожалуй, стоит отказать Колдайрону от места. Уволю-ка его.

– И поделом мерзавцу, – проговорил Малтон с решимостью, абсолютно не характерной для этого мягчайшего из людей.

Я вздохнул:

– Мне жаль его дочь. Колдайрон тиранит ее точно так же, как и мальчишек. – И, погладив рукой подбородок, я добавил: – Кстати, я собираюсь завтра посетить Бедлам, чтобы повидать Эллен.

Медик посмотрел мне прямо в глаза с выражением такой печали, которого я не видел больше ни на одном лице:

– Твои визиты всякий раз приводят к тому, что Эллен говорит, что больна, – и в конечном счете это может повредить вам обоим. Как бы она ни страдала, но права вызывать тебя туда по собственной воле у нее нет.

На следующее утро я рано покинул дом, чтобы попасть в Бедлам. Прошлой ночью я наконец пришел к решению относительно Эллен. Откровенно говоря, собственные намерения мне не слишком нравились, однако альтернативы им я не видел. Надев свое облачение и сапоги для верховой езды, я взял кнут и направился в конюшню. Я решил проехать через город, и путь мой лежал по широким и мощеным улицам. Конь, носивший кличку Бытие, коротал время в своем стойле, уткнувшись носом в ясли с кормом. Тимоти, в обязанности которого входило следить за лошадями, оглаживал его. Когда я вошел, Бытие посмотрел на меня и приветливо заржал. Потрепав своего любимца по морде, я провел рукой по коротким и жестким волоскам на его носу. Я купил это животное пять лет назад: тогда он был совсем еще молодым, а теперь сделался зрелым скакуном, отличавшимся достаточно мирным характером.

Затем я взглянул на Тимоти:

– Ты подмешиваешь те травы, которые я дал, к его фуражу?

– Да, сэр. Они очень ему нравятся, – заверил меня мальчик.

Посмотрев на его щербатую улыбающуюся физиономию, я ощутил, как сжалось мое сердце. Тим был сиротой, и за пределами моего дома у него не было ни одного близкого человека… Я знал, что, подобно мне самому, этот юный слуга глубоко переживает смерть Джоан. Кивнув, я негромко прибавил:

– Тимоти, если мастер Колдайрон решит снова поиграть с тобой и Саймоном в солдатики, скажи ему, что я запретил это занятие… Ты понял меня?

Подросток встревожился и переступил с ноги на ногу:

– Он говорит, что нам важно учиться этому, сэр.

– Ну, на мой взгляд, ты слишком юн для этого. А теперь принеси седло и все остальное, будь хорошим мальчиком, – сказал я ему, а про себя подумал, что, пожалуй, все-таки избавлюсь от эконома.

Я спустился с Холборнского холма и въехал в город через Ньюгейтские ворота, расположенные в городской стене возле каменных стен тюрьмы, мрачных и почерневших. Около входа в старый госпиталь Христа стояли навытяжку двое алебардщиков. Я слышал, что, подобно прочей прежней монастырской собственности, это здание используется для хранения оружия и знамен короля, и вновь вспомнил о планах покойного Роджера, намеревавшегося учредить новую больницу для бедняков. После смерти друга я попытался продолжить его дело, однако тяжесть военных налогов была такова, что всякий волей-неволей скаредничал и экономил.

Когда я проезжал по Шамблз, из-под чьей-то калитки вдруг выпорхнуло облачко мелких гусиных перьев, заставившее моего коня тревожно вздрогнуть. На улицу вытек ручеек крови. Война несла с собой огромную потребность в стрелах для королевских арсеналов, и было ясно, что гусей забивают ради маховых перьев, столь нужных мастерам, изготовляющим оружие. Я вспомнил о смотре, свидетелем которого стал вчера. В Лондоне уже набрали пятнадцать сотен людей, которых отослали на юг… Крупный отряд для города, где насчитывается всего шестьдесят тысяч душ. То же самое происходило по всей стране, и оставалось только надеяться, что тот суровый офицер забудет о Бараке.

Я выехал на широкую главную улицу Чипсайда, по обе стороны которой располагались лавки, общественные здания и дома преуспевающих торговцев. Проповедник, чья длинная седая борода соответствовала последней моде среди протестантов, стоял на ступенях Чипсайдского креста, громким голосом возглашая:

– Господь должен благословить наше оружие, ибо французы и скотты есть не что иное, как бритоголовые орудия папы и дьявола в их войне против истинной библейской веры!

Вполне возможно, это был какой-нибудь доморощенный радикал-проповедник – из тех, кого два года назад арестовали бы и бросили в тюрьму, но теперь охотно прощали, поскольку они с пылом пропагандировали войну. Взад и вперед прохаживались городские констебли с жезлами на плечах. Теперь в столице остались только пожилые стражи порядка: всех молодых отправили на войну. Они старательно вглядывались в толпу, словно бы их старческие глаза способны были углядеть в гуще ее французского или испанского шпиона, собравшегося… ну, скажем, отравить продукты на прилавках… А вот продуктов-то как раз было довольно мало, поскольку, как сказал Барак, многое было конфисковано для нужд армии, да еще и последний год выдался неурожайным. Впрочем, один из прилавков был до отказа чем-то заполнен – как сперва показалось моему изумленному взгляду, горкой овечьего помета. Однако, подъехав поближе, я убедился в том, что это были сливы. С тех пор как король разрешил грабить французские и шотландские суда, на прилавки стала попадать уйма всякого странного товара. Я вспомнил состоявшееся весной празднество, когда пират Роберт Ренегар привел в Темзу испанский корабль, полный сокровищ и золота Индии. Невзирая на ярость испанцев, при дворе его принимали как героя.

Атмосфера на рынке в целом была напряженная: обычные спокойные интонации сменились агрессивными, повсюду разгоралось множество споров. Возле прилавка зеленщика толстая краснощекая женщина тыкала одной из новых монет в лицо торговцу, рассерженно потрясая белыми крыльями чепца.

– Да шиллинг это! – вопила она. – Видишь, на нем нарисована голова его королевского величества!

Усталый зеленщик уперся руками в прилавок и наклонился вперед:

– Твой шиллинг наполовину медный! И стоит он восемь пенсов на старые деньги, если на то пошло! И нечего возмущаться, не я же это придумал! Не возьму я у тебя эту монету, и точка!

– А где, интересно, мне взять другие? Моему мужу заплатили такими за работу! A ты совсем совесть потерял: требуешь пенни за кошелку этой дряни! – Схватив небольшой кочан, покупательница потрясла им в воздухе.

– Бури не дали созреть урожаю! Ты что, не слыхала? И хватит тут орать перед моим прилавком! – Теперь уже кричал и сам торговец, к общему восторгу обступивших место события оборванных ребятишек и тощей, заливавшейся громким лаем собачонки.

Женщина швырнула кочан обратно:

– За такие деньги я найду капусту получше!

– Ну, за эти дерьмовые гроши тебе вообще ничего не продадут!

– И почему всегда страдают простые люди, – проговорила краснолицая уже тише. – Дешевого в этой стране – только наш труд!

Она отвернулась, и я заметил в ее глазах слезы. Собачонка увязалась за несостоявшейся покупательницей, громко тявкая и прыгая возле ее оборванной юбки. Оказавшись как раз передо мной, женщина попыталась пнуть псину. Бытие, встревоженный ее движением, сделал шаг назад.

– Осторожнее, матушка! – окликнул я расстроенную даму.

– Вот еще писака-адвокат! – переключилась она на меня. – Горбатая пиявица в судейской мантии! Вот уж у кого семья точно не дохнет с голоду! Пожили бы с королем вашим бедняками, как все мы!

Потом, осознав, что ляпнула лишнего, женщина огляделась, однако констеблей поблизости не обнаружилось. Тогда она направилась прочь, хлопая пустой сумкой по юбке.

– Тихо, малыш, – обратился я к коню и вздохнул.

После всех прошедших лет оскорбления по поводу моего нынешнего благосостояния торчали в моем чреве, как острый нож, однако одновременно служили и поводом для смирения. Хотя, подобно прочим джентльменам, я должен был платить налоги, у меня еще оставалось достаточно денег на еду. Ну почему, подумал я, народ смиряется с тем, что король хочет выжать нас всех досуха? Ответ, конечно, гласил, что пришедшие сюда французы обойдутся с нами еще более жестоко.

Я миновал Птичий двор. На углу улицы Трех Иголок слонялась без дела группа из полудюжины подмастерьев в синих балахонах. Запустив пальцы за пояса, они грозно поглядывали по сторонам. Проходивший мимо констебль оставил эту компанию без внимания. Подмастерья, прежде докучавшие властям, теперь превратились в полезных наблюдателей, способных выявлять иноземных шпионов. Такая же вот банда юнцов разгромила дом Гая. Вновь покидая городскую черту через Бишопсгейт, я с горечью подумал: как знать, еду ли я в сумасшедший дом или, напротив, выезжаю из такового?

Я познакомился с Эллен Феттиплейс два года назад, когда посещал одного своего клиента, юношу, который вследствие религиозной мании угодил в Бедлам. Поначалу Эллен показалась мне нормальнее всех остальных. Она исполняла обязанности по уходу за некоторыми из своих собратьев-больных, обращаясь с ними с мягкостью и заботой, и ее уход, безусловно, сыграл свою роль в том, что клиент мой в конце концов выздоровел. Познакомившись с природой ее болезни, я с удивлением узнал, что женщина эта «пребывает в полнейшем ужасе перед выходом из стен Бедлама». Я сам был свидетелем того, какой дикий, сопровождавшийся истошными криками испуг вдруг овладевал бедняжкой, когда ей предлагали просто переступить порог больницы. Я проникся к Эллен сочувствием, особенно когда узнал, что она была помещена в Бедлам после того, как на девушку напали и изнасиловали ее около родного дома в Сассексе. С тех пор прошло девятнадцать лет: тогда ей было шестнадцать, а теперь уже исполнилось тридцать пять.

Когда мой клиент вышел из лечебницы, мисс Феттиплейс попросила меня изредка посещать ее и приносить вести из внешнего мира, так как она не имела возможности узнавать их. Я знал, что бедняжку никто не навещает, и согласился на том условии, что Эллен позволит мне вывести ее наружу. С тех пор я опробовал много стратегий, умоляя эту женщину сделать всего один шаг за порог через открытую дверь, притом что мы с Бараком будем поддерживать ее под обе руки, притом что она может сделать это с закрытыми глазами… Однако Эллен сопротивлялась и упиралась c хитростью и упрямством еще большими, чем мои собственные.

Постепенно она стала пользоваться этой хитростью, единственным своим оружием во враждебном мире, и для иных целей. Изначально я обещал посещать ее только «время от времени», однако она с ловкостью записного адвоката обратила эту фразу к собственной пользе. Сперва мисс Феттиплейс уговорила меня приходить к ней раз в месяц, потом – каждые три недели, ибо она изголодалась по новостям, а потом, наконец, срок сократился до двух недель. Если я пропускал визит, то получал известие о том, что Эллен заболела, но всякий раз, поспешив в больницу, неизменно обнаруживал, что она блаженно сидит у огня после внезапного выздоровления, утешая какого-нибудь взбудораженного страдальца. А в последние несколько месяцев до меня вдруг дошло, что ситуацию усугубляет еще один нюанс, который мне следовало бы распознать ранее: Эллен влюбилась в меня.

Люди представляют себе Бедлам этакой мрачной крепостью, в которой безумцы, стеная и звеня цепями, сидят за решетками. Действительно, некоторых там и вправду приковывают цепями, да и стонут тоже многие, однако внутри этого сложенного из серого камня невысокого и длинного строения достаточно уютно. Войдя на территорию лечебницы, сперва попадаешь на просторный двор. В тот день он оказался совершенно пустым, если не считать высокого и худого мужчины в покрытом пятнами сером дублете. Он ходил по кругу вдоль стен двора, не поднимая глаз от земли и торопливо шевеля губами. Должно быть, новый пациент, возможно, человек со средствами, разум которого помутился, а у родственников хватило денег отправить его сюда, чтобы не путался под ногами.

Я постучал в дверь. Мне открыл один из смотрителей по имени Хоб Гибонс, на поясе которого брякала внушительная связка ключей. Коренастый и плотный в свои пять с лишним десятков лет, Гибонс был не более чем тюремщиком. Он не интересовался пациентами, с которыми особо не церемонился, но я умел противостоять и его равнодушию, и жестокости Эдвина Шоумса, главного смотрителя Бедлама. А еще Хоба можно было подкупить. Увидев меня, он осклабился в сардонической улыбке, показав серые зубы.

– Как там Эллен? – спросил я.

– Весела, как ягненок весной, сэр… с той поры как вы известили ее о том, что приедете. Ну а до того считала, что подхватила эту самую хворь… как ее… лихорадку. Шоумс уже гневался, глядя на то, как Эллен потеет – а она по-настоящему потела! – решив, что нас закроют на карантин. И тут приносят вашу записку, а через какой-то час ей уже стало лучше. Я бы назвал это чудом – если бы нынешняя церковь разрешала чудеса.

Я вошел внутрь. Даже в этот жаркий летний день в Бедламе было сыро. Налево за полуоткрытой дверью находилась гостиная, в которой за исцарапанным столом играли в кости несколько пациентов. В углу на табуретке, крепко сжимая пальцами деревянную куколку, тихо плакала женщина средних лет. Прочие пациенты не обращали на нее внимания: здесь быстро привыкаешь к подобным вещам. Справа начинался длинный каменный коридор, в который выходили палаты пациентов. Кто-то стучал в одну из дверей изнутри.