Изнанка

– Лен! Ну хоть торт забери! Или букет… Я ж не донесу!

– Да вот ни за что! Отнесешь торт ребенку! Он знаешь какой вкусный – чума! Мне Игоряша их через день таскает. И букет возьмешь – пусть все видят, какая ты красивая и что у тебя праздник. И не спорь, а то обижусь! А давай тебе такси вызовем?

– Не-не-не, ты что? Пока оно приедет, да пробки еще, я вообще никогда не доеду! Я на метро, а потом всего три остановки. Все, пока, спасибо!

Сейчас, со всем этим добром, Катя наконец вывалилась из автобуса под вечернее февральское небо. С него капало. Или сыпалось. Не поймешь. Зима, одетая в поношенные снега, уже готова была к выходу за порог и неумело прикидывалась весной; видимо, в надежде задержаться еще на месяц-другой. Небо днем было синим, а солнце ярким, но бутафорским – совсем не грело. На тротуарах под внушительными лужами пряталась ледяная слюда. Кате удавалось благополучно справляться с коварством февраля почти до самого детского сада, но за три метра до ворот она все-таки поскользнулась. Бесконечные пять секунд, размахивая руками и выделывая ногами кренделя, она пыталась поймать точку опоры, ощутить центр тяжести: торт, пакет с ананасом, букет, торт, сумка-ведро, собственное легкое тело… Правая кисть разжалась сама по себе – и букет плюхнулся прямо в лужу. Катя схватила его и, выставив перед собой, влетела в ворота детского сада.

Таша и Держиморда, одетые, стояли под козырьком крыльца. Дочь, кажется, не очень страдала от отсутствия матери: какой-то палочкой скребла пространство между плитками. Она бы сумела найти себе развлечение даже в пустыне. Или в вакууме. Отковыряла бы кусок пролетающего астероида, поймала бы за хвост комету, а спешащих по делам инопланетян выманила бы из летающей тарелки обещаниями научить ух какой интересной игре.

– Надежда Ивановна! Простите! Я вам обещаю – это в последний…

Букет бежал впереди, Катя – за ним, и это чуть было не спасло ее от расправы. Лицо Надежды Ивановны, имеющее выражение ожидающе-угрожающее, слегка смягчилось при виде чуда флористического искусства.

– Это мне? Ну что вы, не стоило, хотя, конечно, мне приятно. Несмотря на то, что вы опять опоздали…

– Да, это вам! – Катя взмахнула рукой. Вода, скопившаяся в конусе букетной упаковки – и та, что налилась с прохудившихся небес, и та, которую Катя, как совком, загребла из лужи, – выплеснулась из букета прямо в лицо воспитательницы. Черт!

– Да вы! Вы что себе позволяете! Вы вообще! Чтобы в последний раз!..

– Простите! Простите меня, пожалуйста! А вот возьмите торт! Он очень вкусный, очень дорогой, возьмите! И у меня ананас еще есть!

– Ананас? Мама! – Таша наконец отвлеклась от ковыряния плитки. – Где ананас? Живой? Надежда Ивановна, вы заберете у нас ананас? И торт?

– Ничего я у вас не возьму! И если вы не прекратите опаздывать, я… Я пожалуюсь на вас в опекунский совет! И вас лишат родительских прав!

– Мама! Хочу ананас! И торт! Пойдем домой! Ну мам!

– Простите, это в последний раз, точно в последний! Таша, пойдем! А может, все-таки торт?.. Не хотите? Ну ладно. Пойдем, Таша, пойдем скорее…

Букет Катя выбросила в первый попавшийся по дороге к дому мусорный бак. Так ему и надо, такую свинью подложил! Было немного смешно, но больше – тревожно. Что делать-то? Ну, положим, угрозы про опекунский совет – только угрозы. А если нет? Катя похолодела. Таша что-то чирикала, снова спрашивала про торт и ананас, мурлыкала под нос какую-то песенку: она любила петь, и слух, по словам детсадовского музпедагога, был отличный. Мелодия была вроде бы знакомая, но какая именно – Катя сообразить не могла. Что ей делать? Где найти хорошую няню за один день? Нужно будет завтра с Ленкой поговорить. И отпроситься пораньше с работы, чтоб хоть немного отодвинуть срок казни.

Возле подъезда Таша кинулась к своим приятелям – мальчишкам-близнецам со второго этажа. Катя не была толком знакома с их матерью, но они всегда радовались друг другу при встрече: на ее лице Катя не раз видела выражение, с которым была хорошо знакома по отражению в зеркале. Выражение это было радостно-усталым – по-другому и не скажешь.

– Добрый вечер! Таша, не лезь в сугроб, ноги промочишь. Таша!

– Да, здравствуйте. Мальчишки, не деритесь! Степа, выброси палку! Как ваши дела?

– Да вот опять в детский сад опоздала. Никак с работы не получается раньше уйти. Подруга предлагает няню взять, но мне-то не нужно на целый день, а только чтобы Ташу из детского сада забирали и пару часов с ней посидели, пока я не вернусь… Таша! Прекрати есть снег!

– Палку брось, я же сказала! Это я не вам, конечно. А знаете, у меня есть для вас вариант. В соседнем доме живет одна женщина, она как раз такими вещами подрабатывает. От моих она отказалась, сказала, что двое – это для нее слишком, а подруге моей очень помогла, пока ее девочка в школу не пошла. Она такая… экстравагантная немного, но, говорят, дети ее обожают. У меня дома телефон есть, зайдите ко мне через полчасика, я мальчишек покормлю и поищу. Вас как зовут, кстати? Палку, Степан! Последний раз говорю!

– Таша! То есть я Катя, а вы? Таша, выплюнь снег немедленно! Нет, он не может быть чистым!

– Я – Галя, – женщина улыбнулась. – Ну, договорились? Через полчасика, хорошо?

Всей громкоголосой толпой они ввалились в подъезд: курносый, веснушчатый Степан с палкой, его брат (лицо – точь-в-точь, только с царапиной на носу) без палки, демонстративно плюющаяся Таша и две женщины, объединенные общим знанием: радость материнства – весьма утомительная штука.

Дома Катя быстренько проверила холодильник. Сосиска осталась только одна. Это Таше, она за сосиски скопом отдаст торт, ананас и родину. Сейчас быстренько вермишели. Там еще сырок глазированный где-то был, нужно доесть. Пусть на столе полежит, чтоб не забыть. Кастрюля, вода, ложка, дуршлаг, масло – налить, высыпать, вывалить, промыть, перемешать. Полчаса прошло, нужно за телефоном няни сбегать.

– Таша, я на минутку! На кухне на столе – вермишель с сосиской твоей любимой, иди есть!

Когда Катя вернулась, дочери на кухне не было. Еда почти остыла. Где она там? Дверь детской открылась ровно в тот момент, когда Катя подошла, чтобы еще раз позвать дочь ужинать. На Таше были Катины резиновые сапоги, на шею в четыре слоя намотан шарф, который лез в рот, так что она энергично двигала нижней челюстью, пытаясь убрать с лица колючую шерсть. Вместо шапки дочь нахлобучила пластиковую корзинку для фруктов (черт, яблоки ведь собиралась купить!), а за Ташиными плечами, почти волочась по земле, болтался Катин рюкзак. Дочь схватила Катю за руку и потащила в комнату:

– Садись, я буду выступать!

Такое бывало частенько: выступать Таша обожала. Катя была благодарным зрителем: хлопала в ладоши, кричала «браво» и восхищалась Ташиными талантами – громко и абсолютно искренне.

Катя села на кушетку, а Таша отошла подальше и вошла в роль: сгорбилась, сделала несчастное выражение лица и начала маршировать от балкона к двери. При каждом шаге сапог наполовину сваливался, и Таша прихлопывала его сверху. Ритм получался затейливый. Через минуту к нему добавилась и песня:

– По разным странам я бродил,И мой сырот со мною!По разным странам я бродил,И мой сырот со мною!И мой сырот, и мой сырот,И мой сырот…

Мама! Ты смеешься?! Это же грустная песня! – Таша топнула ногой, но на этот раз сапог все-таки свалился.

– Ну, извини, извини, пожалуйста! Ты очень хорошо выступила! Это я просто радовалась, а не смеялась. Иди ко мне… Ну иди, иди сюда! Давай шарф снимем, а то вспотеешь. Расскажи, про кого эта песня и откуда ты ее знаешь?

– Это нам сегодня на музытальных занятиях заводили! А песня – про сырот! Ты что, не понимаешь? Вот же! – К счастью, Таша не умела обижаться надолго. Сейчас она до пояса влезла в рюкзак, пошебуршала там чем-то и достала глазированный сырок – в надорванной фольге и уже довольно помятый.

– Таша! Фантазерка моя! – Катя захохотала – сдерживаться больше не было сил. – Вам разве в садике не рассказали, про кого песня?

– Да! Говорили. Но мне Саша про свою новую машину на ухо шептал – с пультом! – и обещал дать поиграть. А песня не про сырот?

Они долго сидели на кухне: ели сосиску, вермишель и потрепанный странствиями сырок. Потом пили чай с тортом, тоже слегка помятым. А ананас есть не стали: решили оставить на завтра. Катя рассказывала про песню и про сурков: где они живут, что едят и как предсказывают погоду. Но о том, что, по мнению этого жирного грызуна, весна наступит не скоро, она решила дочери не говорить.

На следующий день они пошли знакомиться. Разговор по телефону был коротким и деловым. Женщина с грудным голосом и оперным именем Иоланта (к которому прилагалось простецкое отчество «Петровна») сообщила цену на свои услуги и продиктовала адрес. И то и другое Катю вполне устроило. В детский сад на этот раз Катя не опоздала. У Держиморды, наверное, сегодня был выходной, и вторая, юная воспитательница вручила Кате дочь без претензий и нравоучений.

Четвертый подъезд, третий этаж без лифта. Дом кирпичный, по виду – еще довоенный, коричневый дерматин с узором из медных гвоздиков, утопленная в стену кнопка звонка. Дверь распахнулась сразу.

– Здравствуйте! Иоланта Петровна? Я Катя, а это Таша, мы с вами сегодня днем договаривались. Таша, поздоровайся! Ты где?

Дочери на пороге уже не было: она стояла внутри квартиры и неотрывно смотрела на отдельно стоящую рогатую вешалку. На ней рядом с курткой из синей плащовки и красным пальто висело боа – длинное, роскошное, желто-розово-голубое.

– Мама! – Ташин голос был полон благоговения. – Что это?! Это из чего? Мама!

– Из птичьих перьев. Таша, поздоровайся же! – Кате было неловко. Но Иоланта Петровна, кажется, не сердилась: с еле заметной улыбкой на узких, накрашенных вишневой помадой губах она внимательно смотрела на Ташу.

– Птица?! Вор-робей? Голубь? Тутушта? Турица? Татаду? – Таша выдала весь запас своих орнитологических знаний без остановки. Катя и Иоланта Петровна одновременно рассмеялись.

– Я тебе все расскажу и даже дам померить. – Иоланта Петровна подошла к девочке и присела возле нее на корточки – на удивление легко для своего возраста.

Катя молниеносно, одним внимательным взглядом, данным каждой женщине, кажется, с рождения, оценила немного поплывшую, но все еще стройную фигуру новой знакомой; стрижку – может, чуть более молодежную, чем стоило бы, но не безвкусную; ухоженные руки, которыми Иоланта Петровна расстегивала Ташину куртку. Перстни, на Катин вкус, были чуть крупноваты, но красивы. Иоланта Петровна Кате понравилась. И ей очень захотелось, чтобы это было взаимно.

– Меня Таша зовут! – Дочь наконец сумела справиться с потрясением, которое испытала при виде боа. – А мы есть будем? А что у вас есть? Я турицу люблю и сосисти. У вас есть? А мы печенье принесли! Мама, где печенье? Ну давай же!

Они немного посидели на кухне за чаем. Таша заглатывала печенье одно за другим и, шумно пыхтя, прихлебывала из цветастой чашки. Вопреки обыкновению, она молчала: наверное, представляла, как будет выглядеть, обмотавшись разноцветным чудом из перьев. Катя сообщила, что Таша любит и что не ест ни при каких обстоятельствах (грибы и дыню), сказала, что будет стараться забирать дочь пораньше, но тут уж как работа. А сама поглядывала по сторонам. Мебель на кухне не новая, но все чистое, посуда вымыта, на стенах развешаны репродукции: Врубель («Демон», «Гадалка», «Царевна-лебедь»), танцовщицы Дега, эскизы Бакста. В коридоре – книжные полки до потолка, за стеклами – портреты: женщины и мужчины с несовременными лицами, многие – в театральных костюмах. И были они какие-то… странные. Как будто не фотографии, а картинки, вырезанные из журналов. Перед самым уходом Катя вспомнила, что нужно представить Иоланту Петровну воспитателям: Держиморда ни за что не отдаст Ташу незнакомой женщине. Церемонию назначили на завтра, и прошла она без эксцессов: Надежда Ивановна была явно довольна тем, что отныне будет видеть Катю только по утрам. Еще через сутки Катя со спокойной душой засиделась на работе допоздна и переделала миллион дел, на которые обычно не хватало времени.

А потом начались чудеса. Через три дня, едва Катя переступила порог квартиры Иоланты Петровны, с кухни раздался ликующий Ташин крик:

– Мама пришла! Катя! – Дочь выбежала в коридор и стала скакать вокруг. – Таша пила мо-ло-ко! Мо-ло-ко дает ко-ро-ва! Кош-ка любит мо-ло-ко! Мама, я научилась говорить правильно! Ура!

– Ура. – Катя даже растерялась. – Как вам это удалось? Я столько раз пробовала, но… – Она повернула голову к Иоланте Петровне.

Секрет Кате не выдали: ни дочь, ни ее наставница. Но Таша каждый день возвращалась от Иоланты Петровны с новыми удивительными умениями. То потребовала выдать ей за ужином кроме вилки еще и нож. И старательно пилила любимые сосиски, иногда, впрочем, промахиваясь левой рукой мимо тарелки. На следующий день она придвинула к кухонной раковине табуретку и, взгромоздившись на нее, принялась наводить порядок: извела полбутылки моющего средства, украсила стол горами белой пены и намочила кофту на животе так, что с нее капало. Но тарелка и чашка были вымыты и торжественно водружены Катей в сушилку. По дороге домой дочь обычно болтала без умолку, рассказывая о том, как они с Иолантой Петровной смотрели картинки в книжке про артистов, рисовали цветными карандашами костюмы для куклы, слушали музыку с пластинок – «больших и черных, и они так смешно шипят!».

Накануне Восьмого марта Таша, увидев вечером мать, сразу сообщила: «Будет сюрприз, но дома. Ты потерпи, ладно?» Из нее самой будущий сюрприз рвался наружу на всем пути: она то напевала обрывки какой-то мелодии, то почти неслышно бормотала, как будто заучивала стихи. Закрытая дверь квартиры стала последней каплей, переполнившей сосуд Ташиной сдержанности:

– Мама! Я знаю новую песню! Это тебе подарок на мамин день. – Дочь стянула с себя сапожки и куртку, за руку отвела Катю в гостиную и усадила в кресло. А сама встала в выступательную позу: расставила ноги, выпятила живот, одну руку со сжатым кулаком подняла почти вертикально. И начала:

– Кто мо-о-ожет сравниться с Матильдой мое-е-ей!

Следующие две строфы вышли неразборчиво. Казалось, что дочь просто беспорядочно болтает языком во рту – при этом идеально попадая в ноты. Ни «сверкающих искр», ни «звезд осенних ночей» Катя не расслышала, как ни старалась. Но после невнятного «быр-быр-быр» прозвучало что-то похожее на «ничей». Или «врачей». Смеяться было нельзя, а задумываться – не было времени, потому что дочь приступила к исполнению финального четверостишия. Лицо ее разрумянилось, брови ходили ходуном, она тянула шею и закатывала глаза в потолок.

– Сестра-а-а неюнегаВнедивно полно!Не все понима-а-ает,Не все понима-а-ает,Несет как в кино-о-о,Несет как в кино-о-о!

А дальше я забыла! Вот! – Таша вышла из образа и с размаху запрыгнула к Кате на колени. – Тебе понравилось, да? А ты поняла? По телевизору? Про кино? Помнишь, там дядя тетю на руках нес? Помнишь, да?

– Помню. И мне очень понравилось! – Катя чмокнула дочь в кудрявую макушку. – А что такое неюнега?

– Мама, так имя же! Наверное, африканское! Или турецкое, может быть. – Таша на минутку задумалась, сунув палец в рот. Катя мягко отвела ее руку, погладила тонкие пальцы дочери. Пора ногти стричь, а Таша терпеть не может это занятие.

– И Матильда – тоже имя! – Таша буквально подскочила, задрала голову, жалобно посмотрела на мать. – Мам, ну почему ты не назвала меня Матильда? Тогда бы это была песня про меня!

– Ну, Таша тоже неплохое имя, мне кажется. А когда ты вырастешь, тебя буду звать Натальей Сергеевной. Разве плохо?

– Наталья Сергеевна. Наталья. Сер-ргеевна! – Таша покатала имя во рту, попробовала на вкус. – Нет, Матильда лучше! Матильда Сергеевна! А как тебя будут звать, когда ты вырастешь?

– Екатерина Сергеевна. Но я, кажется, уже выросла. Хотя…

– Мама, а почему я и ты – Сергеевна, а Иоланта – Петровна? А в саду Надежда Ивановна и Ольга Павловна? Почему у нас Сергеевна в конце, а у них по-другому? Это потому, что мы родные, да?

– Да, поэтому.

Это, конечно, рано или поздно случится: вопросы про папу, про бабушку, про то, откуда берутся дети и куда уводит смерть. Пока Катя относительно успешно балансировала на толстом канате обычного родительского лукавства: «У одних детей есть папы, у других – нет. И бабушек тоже. Это как цвет глаз и волос – все рождаются с разными». Но когда-нибудь придется отвечать на прямой вопрос. И что тогда делать? Рассказывать про летчиков-полярников-космонавтов? Читать лекцию о методах контрацепции?

Заваривая чай, проверяя, готова ли гречка, Катя листала жизнь к началу. На год назад, на два, на три – страницы яркие, без полей и пробелов, прописанные-прорисованные со всеми подробностями. Еще на три – полупустые, монохромные листы, с крупными буквами заголовков, придуманных не ею. И следующие – пыльные, размытые, ничего не разглядишь, то ли забыл содержание, то ли не было ничего. Может, так и надо? Люди приходят – и уходят. Запоминаются или нет. От них что-то остается тебе, навсегда или на время. От мамы – дом, тепло, вина, кольцо на пальце. От того человека – Таша.

Дочку Катя застала сидящей на кушетке с книжкой на коленях, любимой, про семью осьминогов. Но смотрела она не на картинки, а на свою правую руку с растопыренными пальцами.

– Таша, пойдем ужинать?

– Мама! – Таша выставила перед собой ладонь. – Мне пять лет? Вот столько, да?

– Пять, да.

– А когда будет столько? – Таша растопырила пальцы на обеих руках.

– Еще через пять лет. Тебе исполнится десять. И ты даже не представляешь, как быстро пройдет это время.

Таша внимательно осмотрела свои руки, поднося к лицу каждую по очереди:

– А как же я потом буду расти?

Катя рассмеялась:

– Ну, есть еще пальцы на ногах. А к тому времени, когда тебе исполнится двадцать, человечество наверняка что-нибудь придумает – Катя подошла к кушетке, присела на корточки и заглянула в задумчивое лицо дочери. – Пойдем ужинать, а? Я сосиски купила. И сырки.

АНДРЕЙ

Стул приседал в книксене каждый раз, когда Валька менял положение. Что за дурацкая конструкция! Паучьи ножки, давящая на позвоночник спинка и сиденье, на котором помещается не больше половины того, чему там положено находиться.

Так-то кафе ничего, покормили вкусно, почти как у мамы. Спиртное разрешили с собой принести: у Аськи, которая все организовала, тут какие-то концы, так что сэкономили.

Из тридцати человек, которые были приглашены на пьянку в честь пятилетия выпуска, явились всего десять; четверо ушли сразу после горячего, отговорившись кто семьей, кто необходимостью далеко добираться. И теперь, когда их осталось всего-то трое пацанов да три девчонки, разговор наконец пошел открытый, без понтов, без этих вот: «У меня бизнес, я квартиру купил, а в гараже “Порш” стоит».

В школу Валька на встречи выпускников не ходил, хотя звали каждый год. Не хотел вспоминать себя – толстого, прыщавого и так хотевшего всем нравиться, что ржал первым: и когда обзывали жиртрестом, и когда мазали спину мелом, и когда на физре не мог подтянуться, болтался на перекладине как мешок с говном.

Но в институте все сложилось неплохо, хотя поначалу он тоже поддакивал всем подряд. И, кстати, диплом он, Валентин Ханкин, получил (не красный, но кому есть дело до стародавних трояков?), а не как некоторые, которых пучило от собственной крутости.

– А про Барганова слышно что-нибудь? – Илья Серов, сутулый, длиннолицый парень, ничуть не изменившийся за эти годы, скрутил башку очередной «Столичной». – Я был уверен, что он нас всех переплюнет. Он, конечно, тот еще говнюк был, но талантливый. Валь, вы вроде дружили?

– Ну, как дружили? – Валька почему-то стал оправдываться. – Просто общались иногда.

– Так че он, как? И почему из института ушел? Учился нормально, и преподы его любили.

– А его переверзевский папаша выжил после того, как Барганов его дочку кинул, – в разговор вступила Аська Пряхина. – Я с Танькиной подпевалой – Ирочка была такая, помните? – как-то случайно столкнулась в центре. Еле от нее отделалась. Типа… давай по сигаретке выкурим, а потом по чашечке кофе, а потом еще у метро постоим. Ага. Часа три мне мозг канифолила. Сказала, что Барганов какую-то гадость Таньке сделал – то ли жениться не хотел, хотя она беременная была, то ли еще что. И папаша Танькин разозлился, чуть ли не заказать его хотел, а потом передумал, потому что Танька вступилась. Но из института заставил уйти.

– Да ну, бред какой-то. – Серов пожал плечами. – Танька еще год после ухода Барганова училась. Потом тоже куда-то делась.

– А она замуж вышла за иностранца. Валь, налей мне. – Пряхина со стуком поставила рюмку перед Ханкиным. – Поухаживай за дамой! Ну вот, вышла замуж, короче, и за границу умотала. Причем за какого-то скандинава. Ирочка сказала, что родители Танькины против были, потому что он не очень богатый, не бизнесмен, а эколог или зоозащитник. Ездит по миру, птичек и зверушек защищает. В общем, не такой судьбы они единственной доченьке хотели. Ну, за нас!

– А я слышала, что это как раз Андрей за границу уехал.

Аню Скрипник Валька знал плохо, в группе она была чем-то вроде мебели: неразговорчивая, негромкая, незаметная. Не женщина, а сплошные «не». Маленькая, худая, стриглась коротко и ни грамма косметики. Хотя вон – и глаза, и губы, и лоб такой… как на иконах. Валька брезгливо отметил, что Барганова она называет по имени. Он и с ней, что ли, успел?..

– Говорили, что отец Переверзевой, пока Андрей с Танькой еще… ну, встречался, свел его с каким-то то ли французом, то ли итальянцем. И что этот иностранец позвал Андрея работать за границей. – Голос у этой Ани тоненький, как у синички, фьють да фьють.

– Ой, а может, и правда? – Юлька Навольская наконец доела здоровенный кусок торта и, кажется, была готова еще и тарелку облизать. – Знаете, в последней коллекции этого… ну как его? Ну такой, весь из себя. В общем, я в журнале видела – чем-то на баргановские туники похоже.

– Фигня. Кому он нужен, Барганов этот? – Все удивленно уставились на Вальку, и он замолчал, вспыхнув всем лицом (эту свою особенность – от волнения или гнева покрываться морковного цвета пятнами – ненавидел всю жизнь).

– А вот правда твоя, Валечка!

Юлька весь вечер кокетничала со всеми подряд и теперь, видимо, решила остановиться на Вальке. Но ему похожие на Юльку – настойчивые, большие, рыхлые – совсем не нравились; от них шел удушливый жар и пахло чем-то стыдным.

– Ты тортик будешь? Я съем? – Юлька отковырнула кусман кремового бисквита, не дожидаясь его ответа. – Я, например, думаю, что Барганов тупо спился.

– Да ты что, он вообще не пил почти! – Аня даже на стуле подскочила. – У него какая-то реакция индивидуальная, голова страшно болит даже после одной рюмки. Вина может немножко выпить – и все! Я сама несколько раз видела – он сок наливает, делает вид, что льет водку туда, а на самом деле…

– Это точно. – Наиль Дайнуллин, сдержанный и вежливый, специально приехавший на эту встречу из Казани, почти весь вечер просидел молча, только в самом начале рассказал, что создал собственную фирму и нормально зарабатывает на разработке сайтов. – Мы с ним однажды оказались за одним столом. Случайно, у одного общего знакомого в общаге. Делились опытом, как отбиваться от уговоров, и пришли к выводу, что проще делать вид, что пьешь, чтоб не доставали – типа не мужик, больной и все такое.

– Да? Тяжко ему тогда в бизнесе должно быть. – Аська сочувственно вздохнула. – Он вроде собирался?

– Не знаю. – Наиль налил себе колы. – А насчет алкоголя – я лично Барганова пьяным никогда не видел. Подозреваю, что остальные тоже.

Валька видел. Пили они в тот раз вместе, просидели на Валькиной кухне до того момента, когда Андрей вдруг замолчал, словно его выключили, а после со стоном опустился на разложенный на полу матрас и скорчился, обхватив голову руками. В Валькину дверь он позвонил за четыре часа до этого.

Ханкин к тому времени о Барганове почти не вспоминал. Но и не забыл, хотя за эти годы и можно было бы. Барганов сидел в нем как заноза – так глубоко, что щипцами не выдернуть и иголочкой не расковырять. Только отрезать на хрен палец, всю руку, голову – или где он там застрял?!

Он и о Кате почти не думал. К тому счастью, что пережил за три года с ней, относился как к чуть было не пойманной птице. Сидит она на ветке, смотрит на тебя; вот-вот даст себя схватить и присвоить – навсегда. И ты веришь. Подносишь ладони, сжимаешь пальцы и уже чувствуешь шелковую податливость перьев, но вдруг – фр-р-р! Выскользнула из ловушки жадных рук, взлетела и исчезла. Обманула.

Обманула. Это слово ворочалось в нем, как Чужой из фильма. Когда видел на улице ребенка в серой коляске, когда замечал завиток волос на шее девушки в метро. Совсем недавно напротив его дома повесили рекламу мебельного центра – мама, папа, большеглазый улыбающийся ребенок. Папа был не похож на Вальку, мама на Катю, девочке было как минимум лет шесть, но шею все равно захлестнула тугая петля тоски, и чувство невозвратной потери забило рот душным и шершавым, словно жеваной шерстью.