Изнанка

Она спросила, сколько ему должна: «Ты, наверное, тратил на нас свои деньги. Сколько? Я все верну. Может, не сразу, но верну. Оставь мне свой адрес, я буду переводить постепенно, когда выйду на работу».

«Сколько ты мне должна? Три года жизни! Всю жизнь – и свою, и Ташину! Да вы без меня!.. Вы бы без меня не выжили! Я всего себя – вам, я для вас!..» Он прокричал все это внутри, весь сжавшись, сдерживаясь изо всех сил, чтоб не смахнуть со стола тарелку из-под проклятых блинов, которые стояли теперь в горле, не давая говорить и дышать.

– Тебе, может, подумать надо? Или посчитать? Напиши тогда на листочке сумму и адрес. – Катя встала, потянулась рукой к открытой полке, остановила себя и вышла с кухни. Через несколько минут вернулась с синим карандашом и листом бумаги, с которого на Вальку таращился бегемот – пузатый, с раскрытой хохочущей пастью, совсем как живой, хоть и обозначенный всего несколькими штрихами. А рядом – Ташины каракули. Наверное, пыталась повторить Катин рисунок, но Ташин зверь был больше похож на крокодила или даже сороконожку. – Вот. У тебя должны быть еще телефоны тети Тамары, да? Напиши тоже, все, что знаешь. Все, Валь.

Он схватил ее за руку, когда она уже почти вышла. Схватил, потянул к себе, сжимая предплечье с такой силой, что Катина кожа вылезла между пальцев как мягкое тесто.

– Я спас тебя, спас тебя и Ташу, – шипел он в искаженное болью лицо, в глаза, которые зажмурились ненадолго, но потом раскрылись во всю ширь, ошпарив его ненавистью.

– Спас, значит. – Катя не пробовала вырвать руку, даже отстраниться не пыталась. – Спас. Молодец. Спасибо тебе. Я только спросить хотела: как часто ты меня спасал? Каждый день? Три раза в неделю? – Катины губы почти не двигались, и Вальке на секунду показалось, что все эти слова, одновременно несправедливые и правдивые до мурашек, произносит не она, а кто-то за ее спиной. – Меня же тут… не было! – Катя со всей силы стукнула себя кулаком ниже ключиц. Прозвучало неожиданно гулко, словно там, за бледной кожей и костяной решеткой была только пустота. – Я ведь… почти мертвая была. Каково это, трахать мертвую, а?! Ну, скажи. Чего ты молчишь?

Он не оставил ключи, хотя замок не нужно было закрывать снаружи. Катя, просидевшая последние два часа в детской, прямо на полу, подперев дверь спиной, вышла из комнаты только тогда, когда клацнула защелка. Шла по квартире на цыпочках, заглядывая по очереди в ванную, туалет, спальню, кухню и везде включая свет. В квартире больше не было ни Вальки, ни его вещей, только тяжелый запах мужского пота и еще чего-то. Может, ее страха.

Она прошла по всем комнатам, открыла настежь окна – не форточки, а рамы целиком, широко, насколько смогла. Остановилась посреди спальни, глядя на распахнутую постель, где разноцветной грудой лежали пустые пакеты. Ахнула, побежала к входной двери, кинулась проверять замки: верхний закрыт, а нижний? А цепочка? А засовчик – маленький, ни от чего, кажется, не способный защитить? Трясущимися руками задвинула, повернула, навесила, изо всех сил дернула дверь, словно проверяя на прочность, и еще и еще, и еще! И, опустившись на шершавый придверный коврик, вцепилась руками в волосы и закричала – беззвучно, одним лишь раззявленным ртом.

Позже, сидя на полу у Ташиной кровати и прислушиваясь к ровному дыханию дочери, впитывая всем телом ее запах – медовый, травяной, весенний, – думала о том, как странно работает человеческий мозг. Так долго, немыслимо, нечеловечески долго ничто не могло пробудить ее. А изменила все одна ночь – ночь, когда ее дочь почти перестала дышать. И, глядя на врачей, на их белые халаты, слушала их переговоры: «Ложный круп на фоне вирусной инфекции, антигистамин давай, что там у нас есть? Придержи, поверни, ага, хорошо, везем в стационар для наблюдения». Она ярко, как будто это было вчера, вспомнила другую ночь. Или вечер.

Тогда люди в белых халатах больше суетились и громче говорили, на их лицах читались обеспокоенность и безысходность. Мама лежала на кровати в своей комнате, той самой, где сейчас спит Таша и сидит Катя. А тогда, в ту самую ночь – или вечер? – Катя стояла в дверях и смотрела на маму, на ее белое лицо, на мужские руки, которые прикладывали стетоскоп к маминой груди. А потом заплакала Антонина Антоновна, заскулила как брошенный щенок, протянула руки вперед и что-то сказала про маму, но Катя не хотела слушать, не хотела там быть, не хотела знать ничего, ничего, ничего! Она бочком вышла, крадучись проскользнула к себе, плотно-плотно закрыла дверь, легла в постель, укрылась с головой, закрыв уши. И уснула. Уснула на три года.

Уборку в квартире Катя затеяла с самого утра. Посадила Ташу рисовать, а сама ходила по квартире с теми самыми пакетами, которые не пригодились Вальке, и собирала урожай, выросший за время беспамятства. Мужской шампунь, кондиционер, одеколон, бритвенный станок. Несколько непарных носков и футболка большого размера, выполняющая роль половой тряпки. Реклама доставки еды – пицца, суши, вок. Газеты – спортивные и с телепрограммой. В комоде в спальне нашлась шкатулка, в которой мама всегда хранила деньги. Приличная стопка купюр, и рублей, и долларов, лежала там и сейчас. Рядом со шкатулкой обнаружились презервативы: несколько целых пачек, одна початая, но не раскрытая, а полуразорванная. Катя, простояв несколько минут у открытого ящика, обернула руку пакетом, взяла пачки и отправила их в мусор. Постельное белье с двуспальной кровати она тоже поначалу сунула туда же, но, чуть подумав, достала и запихнула в стиральную машину, выбрав самую длинную стирку на самой высокой температуре.

Вскоре раздался звонок в дверь: пришел сосед-столяр, которого Катя знала с детства. Он жил в соседнем подъезде, и его телефон был записан в старой записной книжке. Без лишних слов Николай Сергеевич поменял замок, на прощанье сказав лишь: «Рад, что ты уже в порядке. А мама твоя… В общем, земля пухом». Еще он подмигнул Таше, а Катю зачем-то погладил по голове.

Потом Катя и Таша пообедали овощным пюре из маленьких баночек и вермишелью. И пили чай с сухариками. После Таша спала, а Катя возилась на кухне, переставляя и перекладывая посуду и продукты так, как они лежали раньше. Чашки на этой полке, тарелки на той. Тут крупы, там консервы. А тут пусть будут Ташины полезные сладости: сухофрукты, мармелад без сахара, печенье в виде рыбок и медведей. На открытой полке – телефонная книжка, стаканчик с карандашами и ручками, нарезанные листочки, на которых так удобно черкнуть неважный телефон или записку: «Суп в холодильнике, буду поздно, целую». Таша пока не умеет читать, но скоро научится.

Вечером, принимая душ, Катя заметила, что трет себя мочалкой не просто сильно, а с каким-то остервенением. И поняла наконец, почему весь последний год, с тех пор как она начала медленно и словно нехотя выплывать из глубин забытья и бесчувствия, кожа на руках, ногах, животе так часто казалась ей шершавой, исцарапанной. Валька удивлялся, покупал ей крем, даже хотел отправить к врачу: «Вдруг это экзема? Или еще что-то опасное?» Катю передернуло. Крем там, на полке. Его тоже нужно выбросить. Она сама сходит в магазин, будет открывать изящные баночки, нюхать, капризно спрашивать у продавщицы: «А он хороший? Действительно хороший? А вы сами пользовались? Если нет, то как вы можете быть уверены?» Она выберет самый лучший, самый дорогой. Она снова будет выбирать сама – что есть, во что одеваться, с кем спать… Катя снова вздрогнула, повесила мочалку на крючок, прибавила напор и сделала воду настолько горячей, что едва терпела. А потом, не двигаясь, стояла под хлесткими, почти избивающими ее струями, словно наказывала себя за все, особенно за последние месяцы. Нужно было выгнать его раньше. Намного раньше! В тот самый день, когда она впервые ощутила Вальку как странный нарост на своей жизни, возникший непонятно откуда и когда. Как паразита, питающегося ею. Она не могла понять, кто сейчас вызывал у нее большее отвращение: Валька, который когда-то был почти другом, и она об этом помнила всегда, или она сама, позволившая сделать это с собой. Делать это с собой. Почему она не выгнала его раньше, почему?! Она тоже виновата. Виновата! Но сейчас все сделала правильно. И что бы Валька сегодня ни сказал, как бы ни оправдывался, ему бы все равно пришлось уйти. А последнее, что он сказал… Что спас ее. Может быть, это правда. Даже наверняка. Но не все хотят быть спасенными кем угодно и какой угодно ценой.

Выйдя из душа, распаренная и словно промытая изнутри, Катя зашла в спальню. Двуспальная кровать была похожа на хищное приземистое животное, затаившееся в темноте. Катя покачала рукой пружинистый матрас, отошла, снова вернулась, а после, захватив подушку и одеяло, отправилась в гостиную и постелила себе на диване. Там она и спала не меньше недели, заходя в спальню лишь за необходимыми вещами. Но однажды вечером, уложив Ташу, она села за кухонный стол, прихватив ручку, бумагу и ножницы, и вывела в центре листа: ПРОДАЕТСЯ. Надо попробовать. Лучше бы, конечно, подать объявление в какое-нибудь «Из рук в руки», но, может, охотники до такой мебели найдутся и в их доме? Сегодня она напишет три-четыре объявления, наклеит на свой и соседние подъезды, потом можно будет и на соседних домах повесить. А дальше будет видно.

– Ой, а шо это? Воду отключают или шо? – Катя, разглаживающая влажную от клея бумагу, обернулась. Девушка. Молоденькая совсем, темноволосая, кудрявая.

– Нет, это я кровать продаю. Хорошая кровать, большая, удобная. И почти совсем новая. – Она вдруг заговорила голосом рыночного зазывалы и сама смутилась от этого. – Только очень большая. Купили… ну, в общем, так получилось, что купили неподходящего размера, теперь вот… Я недорого отдам, если вам нужно. Только она очень большая.

Девушка, назвавшаяся Оксаной, попросила подождать у подъезда:

– Вы только пока никому не отдавайте, то есть не продавайте, добренько? Я с мужем только посоветуюсь и вернусь, добренько?

В Катиной спальне Оксана ходила вокруг кровати, смотрела на нее как на единорога, охала и восхищалась:

– Ой, божечки, яка роскошь! А там, в головах, потрогать можно? Ой, гладенько! А посидеть можно? Мягонько! А сколько вы хотите? Все ж таки не новая, не совсем же ж новая, да?

Позже, когда неразговорчивый и плохо выбритый мужчина, сунув в Катину руку оговоренную сумму, перетаскивал разобранную кровать в квартиру двумя этажами выше, Оксана полушепотом поведала Кате, что муж у нее хоть и на вид суровый, но хороший и ласковый; что познакомились они тут, в Москве, хотя сами не местные; что вообще-то он как бы и не муж пока, но обещал жениться, когда немного обживутся и устроятся.

– А я тут сосисками торгую, знаете? Ко мне многие ходят из нашего дома. Сосиски, ковбаса, сало. Мне из Запорожья сумками возят – а я торгую. Вы приходите, у нас все свеженькое, даже детям можно!

На следующий день вечером Катя открыла телефонную книжку. Почти все записи – маминым уверенным почерком, четко, ясно, структурированно: фамилия-имя-отчество, телефон домашний и рабочий, адрес с индексом. Изредка Катины круглые, невзрослые, несерьезные буквочки: подружки по классу, двору, кружкам и секциям. Почти никто не помнится. Ну, значит, и не надо. Сегодня ей нужны были всего два номера: Ленки и тети Тамары. Главное, чтоб они никуда не переехали. Или хотя бы оставили свои новые номера нынешним жильцам.

Ленка, как и ожидалось, нашлась на странице с букой «Х». А тетю Тамару пришлось поискать: Катя напрочь забыла ее фамилию, а может, и не знала никогда. А, вот. Фундикова Тамара Андреевна. Смешная какая. И как будто с ошибкой – скорей всего, попалась полуглухая паспортистка, написала «д» вместо «т». Совсем тете Тамаре не идет это «Фундикова».

После недолгого и какого-то напряженного разговора с тетей Тамарой Катя набрала Ленкин номер. Они проболтали два часа, еще столько же – на следующий день, а на третий день Ленка завалилась к ней с ночевкой, притащив целую кучу подарков – для Таши, для Кати, для Катиной кухни, ванной, спальни. Они хохотали сами, бегали по квартире от хохочущей Таши, что-то готовили и все время ели.

Примерно через неделю она наконец встретилась с тетей Тамарой (Ташу на целый день забрала Ленка, пообещав вернуть ее вечером, когда Катя справится со всеми намеченными делами). Встреча с маминой подругой получилась короткой и сумбурной. Тетя Тамара торопилась, что-то бормотала о частном портном, которого ей посоветовала подруга, на Катины вопросы отвечать не хотела, обещая: «Потом, потом, Катюша, потом». Просто присела на лавочку рядом с Катей и сунула ей в сумку картонную папку и не слишком толстый конверт:

– Это документы всякие и деньги. Довольно много ещё осталось. Мама твоя долго копила, наверное… хотела, чтобы ты… вы ни в чем не нуждались. Там же – подробный отчет, по месяцам – за что я платила, сколько приносила и отдавала этому… ну, Вале. А вот еще я нарисовала, как идти… К могиле. Давай покажу и расскажу. Ты когда соберешься, позвони мне, ладно? Я могу проводить. Я там бываю… иногда.

Схема и подробное описание дороги не пригодились. Листок, с двух сторон исписанный узким, как муравьиная тропа, тети-Тамариным почерком, бесполезно лежал на дне рюкзачка. Или вообще был забыт дома. Катя шла по вешкам, по мысленным зарубкам, и это оказалось легко. Ее память, так долго не желавшая вмещать в себя фамилию педиатра, название детских капель от насморка, имя-отчество работницы собеса и еще множество сведений, составляющих жизнь, впитала в себя подробности дороги на кладбище мгновенно. Так всасывала воду подаренная Ленкой новомодная тряпка, которая очень нравилась Таше. Она хохотала и требовала повторения фокуса, так что Катя снова и снова наливала в эмалированную миску воду – не меньше литра, опускала туда пористый квадратик размером с носовой платок – и вуаля! – воды не оставалось даже на донышке! Еще раз? Ну, хорошо. Отжимаем, наливаем, опускаем – ух ты, снова получилось! Нет-нет, теперь пора спать. Мой цветочек, мое солнышко, моя сладкая девочка, где же я была почти три года, сколько же я пропустила!.. Не пропустить бы нужный поворот с главной аллеи. Нет, не должна. Не пропущу.

С погодой повезло. Июнь вдруг опомнился и повернулся к людям теплым летним боком. По ночам бурчал громом, швырялся стрелами молний, туго натягивал между небом и землей струны ливней. После рассвета промакивал солнечной губкой мокрые тротуары, шумно дышал в кроны деревьев, стряхивая затаившиеся в тени капли. К девяти утра от полуночного дождя осталась только свежесть, которая в подвижной тени берез казалась особенно нежной. На обочинах кладбищенской аллеи лежали сваленные в кучи безлистые черные ветви – обломанные зимними ветрами и срезанные весной, во время субботников и плановых уборок. Срезанные почему-то было особенно жалко.

Первую вешку Катя приметила издалека. Вспомнила голос тети Тамары: «Там памятник такой, из черного гранита, в виде горы, что ли. Звезда выбита, и фото молодого военного. Фамилию не помню, но памятник приметный, не пропустишь». Точно, вот они – черные горы. Фотография в парадном мундире, некрупные звезды на погонах. Двадцать восемь лет от рождения до последнего вздоха – в тысяча девятьсот восьмидесятом. Могила ухоженная, просторная, прямо внутри ограды – дерево. «Раскудрявый клен зеленый, лист резной, я влюбленный…» Мама любила эту песню. И фильм. Спи спокойно, раскудрявый, а мне направо, вон до той когда-то голубой оградки с серым могильным камнем и двумя туями – уставшими от зимы, с ветвями, будто тронутыми ржавчиной. Могила двойная: мужчина и женщина, одинаковые фамилии, разные отчества. Он старше на пять лет, но она ушла раньше – на целых два года. Лица в голубоватых овалах полусмыты временем. Кладбищенский импрессионизм: все зыбко, нечетко, мимолетно. Но вы ведь были счастливы вместе? Хочется, чтоб да. Пусть да. Пожалуйста.

Три ряда налево. Шиповник – пышный, нарядный, земля вокруг усыпана лепестками. Красные цветы весной, красные ягоды летом, красные резные листья – осенью. Угловатый белый камень, на передней полированной поверхности – ангел с тяжелыми крыльями, опущенными до земли. Митенька Саушкин. Так и написано – Митенька! И портрет, и длинная эпитафия в столбик – пронзительные и беспомощные слова. Я почти уже пришла, мне туда, направо, семь рядов! Раз, два, три…

Покосившаяся оградка в серебрянке, серая шершавая скамейка, невысокая пирамидка, грубо сваренная из металла. Прижавшись к ней, почти обняв, стоит рябинка-подросток, мелкие тонкие листочки дрожат как стрекозиные крылья. На табличке масляной краской криво выведены даты. Длинная жизнь. Счастливая ли? Красавицей была, наверное. Потом разлюбила смотреться в зеркало, а в снах видела себя двадцатилетней…

Однажды, очень давно, мама повезла Катю на Ваганьковское. Они гуляли, подолгу задерживаясь у могил знаменитостей. Мама что-то рассказывала – о Высоцком, Дале, Енгибарове и других, а потом вдруг сказала, не глядя на Катю, будто и не ей: «Странно, что на кладбищах так много фотографий старых людей. Уверена: они бы предпочли, чтоб их помнили молодыми. Помнишь, у меня фотография есть – там, где я в синем платье?» Она наконец повернулась и, увидев испуганные Катины глаза, замолчала.

Один ряд остался. Иди уже! – Катя мысленно толкнула себя в спину. Да, это здесь. Низкая ограда из столбиков и цепей, строгая плита, цветник с низкорослыми многолетниками – тетя Тамара сажала. Фотография. Та самая. Катя подошла к памятнику, присела на корточки. Отвела от маминого лица любопытный граммофончик вьюнка, прижалась к граниту лбом. Камень был гладким и почти горячим, как температурящая Таша.

– Привет, мам. Я вернулась.

IV

Катя

Таше было пять с хвостиком, и она все успевала. Рисовать фломастерами на обоях, ложкой на манной каше, сосиской – на картофельном пюре. Одним зверушечьим нырком проскальзывать внутрь пододеяльника, чтобы изобразить привидение – «дикое, но симпатишное». Знакомиться и дружиться напропалую со всеми подряд: с продавщицами окрестных магазинов, бабушками у подъезда, бездомными собаками и облезлыми подвальными кошками, с детьми всех возрастов не только во дворе, но и в детском саду. Там ее однажды потеряли. После прогулки Таша не вернулась в группу. Заполошная пожилая нянечка и зеленоватая от испуга юная воспитательница звали пропажу по имени, выглядывали в окно, выходившее на площадку с песочницами и качелями, исследовали подкроватное пространство: сначала двумя парами глаз – одна в очках, другая – без, потом с помощью швабры.

Пятнадцать Ташиных одногруппников с энтузиазмом включились в игру «Найди несносную девчонку». В ходе поисков было опрокинуто пять деревянных стульчиков, перевернуто две коробки с игрушками и вылито на пол три тарелки свекольника. В разгар разрушительной суеты открылась дверь: воспитательница старшей группы привела за руку Ташу, довольную и без малейших признаков виноватости на лице. Как оказалось, во время прогулки малолетняя лазутчица тайно проникла на территорию шестилеток, к которым ее притягивало как магнит к холодильнику.

Операция была проведена по всем канонам шпионского искусства. Воспользовавшись тем, что воспитательница отвлеклась на испугавшуюся червяка Леночку (та все время чего-нибудь пугалась и ревела от страха сиплым басом), Таша зажала в кулаке пойманного жука-солдатика и рванула через кусты. Шестилеток уже уводили, и Таша, предъявив арьергарду жука как доказательство своего бесстрашия, а значит – взрослости, сумела дойти до раздевалки старшей группы, где была обнаружена и разоблачена.

– А в старшей группе на обед тоже трасный суп! – Сообщив присутствующим сенсационную новость, Таша рванула к столу и даже успела схватить одной рукой ложку, а другой – горбушку, лежащую у соседней тарелки. Но воспитательница строгим голосом потребовала от Таши переобуться, потом – вымыть руки, и уж потом – объяснить причины своего неприемлемого поведения. У Ольги Павловны, недавно окончившей педучилище, слово «неприемлемый» было самым любимым. «Ваша девочка ведет себя неприемлемо! Отсутствие чешек на музыкальных занятиях неприемлемо! Размазывание пластилина по столам неприемлемо!» Дети реагировали на запретительную интонацию, но смысла не понимали. Однажды Таша бережно донесла до дома все пять слогов загадочного слова, чтоб наконец разобраться, что с таким пылом внушает им Ольга Павловна.

– Ма-ам, а что это – ни-при-ем-ли-ма? Это про еду? От слова «ем»?

– Это значит неправильно, нехорошо.

– Стр-ранно. Зачем говорить ни-при-ем-ли-ма, если это – неправильно? Стр-ранно! – Таша не так давно освоила звук «р» и рычала при малейшей возможности. Она хорошо говорила, произносила почти все звуки четко и уверенно. После победой над «р» в ее речи остался только один камень преткновения. Таша, впрочем, сказала бы «тамень».

У Катиной удивительной дочки даже дефект дикции был особенным, редким: ее язык ни в какую не хотел подниматься от зубов к мягкому нёбу. Катя разевала рот, кхекала, кряхтела, кудахтала, но в Ташиных рассказах тошти упорно пили молото, а собати грызли тости. Катя и умилялась, и ругала себя за то, что никак не отведет дочь к логопеду. «Еще есть время, до школы целых полтора года! Мы все успеем, время есть!» – уговаривала она себя чуть ли не каждый день. Но времени не было. Его не хватало катастрофически. Оно куда-то девалось, выскальзывало из рук, рассыпалось бисером секунд, минут, часов. Кажется – вот они, плотно упакованные в ячейки календаря, готовые оказаться на нити воспоминаний. Но дни опрокидываются в прошлое один за другим, и бисер льется мягкой волной: не разобрать цвет, не почувствовать форму, не ухватить ни рукой, ни взглядом.

Сегодня, в свой двадцать шестой день рождения, Катя тоже опаздывала. И снова в детский сад. Это значило, что воспитательница снова будет смотреть на нее как на одну из своих подопечных. «Что ж ты такая бестолковая? Я уже сто раз говорила: нужно мыть руки перед едой и вовремя забирать ребенка из детского сада!» – вслух эти слова не произносились, но выражение лица говорило само за себя. Катя бледнела, краснела, блеяла что-то извиняющееся и обещала: «Завтра я уж наверняка, я вас больше не подведу, спасибо вам большое!» Да уж, спасибо. Что не выставила ребенка одного за детсадовские ворота, не бросила в колючие кусты, не откусила нос или еще не знаю что!

Конечно, опаздывать нельзя, у воспитательницы тоже семья… Нет, это вряд ли. Семья у этой держиморды? У домомучительницы? Невозможно. А вторая зеленая совсем, наверняка еще не успела обзавестись мужем и детьми. Пусть сегодня будет эта, юная. С ней не так страшно.

Осталась одна остановка. Двери автобуса, шлепнув резиновыми губами, закрылись, и «Икарус» двинулся в наземный путь, вихляя хвостом на поворотах. Катя, сумевшая занять удобный, огороженный поручнями угол, соображала, как будет оттуда выбираться со всем тем барахлом, что нагрузила на нее Ленка.

Под началом лучшей (и единственной) подруги Катя трудилась уже третий год. В ту самую, первую после долгого перерыва встречу, Ленка, узнав о том, что Катя собирается искать работу, радостно завопила:

– Так иди ко мне! Мы как раз ищем… да неважно кого, ты подойдешь идеально! – Ленка захохотала и кинулась целовать Катю, уже в сотый раз за последние три часа. – Не, ну правда! Работы будет много, но с деньгами не обижу. Я ж там и царь, и бог, и генеральный директор!

Издательство, где уверенной рукой правила Ленка, оказалось небольшим, но резвым. И Кате, чтобы поспевать за бешеной скачкой, тоже пришлось прибавить темпа. Пока Таша не пошла в детский сад, Катя работала дома, а после впряглась по полной: была чуть-чуть менеджером, капельку бухгалтером, слегка редактором, а также Ленкиной жилеткой, наперсницей и замом по всем вопросам.

Жалованье Кате положили не то что неприличное, но весьма и весьма щедрое. На ее возражения Ленка ответила категоричным: «Не бойся, я за просто так никому не плачу, отработаешь каждую копеечку».

Но сегодня подруга-начальница на подругу-подчиненную не наседала, а изо всех сил старалась устроить праздник и к концу рабочего дня накрыла стол, состоящий из бутылки «шампусика», грубо наструганного ананаса цвета воска и фантастической красоты торта, купленного в магазине «не для всех». Катя зашла туда всего один раз – из любопытства. Цены на молоко там были такие, что дающие его коровы, по Катиному представлению, должны были жить в мраморных дворцах и поедать на завтрак листья мандрагоры вперемешку с лепестками орхидей. Нет уж. Мы по-простому, в бюджетные продмаги шаговой доступности. Но о чем только думала Ленка, устраивая «сюрприз»? Она прекрасно знала, что времени на праздничные посиделки у Кати нет: она всего-то и успела, что угрызть кусок ананаса (на вкус он оказался тоже вполне восковым) и, чмокнув Ленку в пухлую щеку, рванула одеваться: «Лен, спасибо тебе вот прям огромное, но я опаздываю! Черт, я опять опаздываю!»

Ленка расстроилась, стала бурчать, что так нельзя, завела привычную песню о том, что Катя должна взять няню. Сама Ленка няню давно нашла. Одну, потом вторую. И третью. Нынешняя, четвертая, задержалась дольше всех, но сейчас и ей искали замену. Все они были чем-то нехороши для Ленкиного отпрыска – круглоголового и круглощекого Ваньки, которому пару месяцев назад исполнилось два. В причины Ленкиной разборчивости Катя не вникала, как и в теперешние причитания, и была за это наказана. Ленка накрыла элитную кондитерку крышкой, завязала бантиком розовую ленту с вензелями и сунула торт Кате в левую руку вместе с пакетом, в котором бултыхалась какая-то коробка и топорщился зелеными перьями ананас. В правую Кате пришлось взять букет, подаренный еще утром: красивый, даже изысканный, но колоссальных размеров. На правом же плече висела сумка – вместимостью с хорошее ведро, доверху набитая рабочими бумагами.