Изнанка

Катя зашла за угол, прислонилась спиной к холодной шершавой стене. Дослушав Олега, который почти не делал пауз (как часто он произносит эту речь – каждый день, раз в неделю?), она просто нажала на кнопку отбоя и через десять минут вернулась в офис. Ленка ее уже разыскивала:

– Кать, ты куда пропала-то?

– Да так, выходила подышать. – Катя достала из сумки пудреницу, раскрыла ее, посмотрела на себя. Нормально. Глаза чуть покраснели и пятна какие-то на щеках. Будем считать, что от ветра. – Что ты хотела?

– Я договор принесла, посмотри, ладно? А что у тебя с лицом? Плакала, что ли? – Ленка взяла Катю за плечи и развернула к себе вместе с вертящимся креслом. – Случилось что?

– Да нет, не плакала. Смеялась.

– Над чем? – Ленка, кажется, поверила. – Ну расскажи, я тоже хочу!

– Анекдот вспомнила, Лен. Смеялась до слез, очень смешной.

– А я анекдоты не запоминаю. – Ленка расстроенно вздохнула. – Вот у Игоряши есть один друг, он так анекдоты рассказывает, чума просто! Один за другим, один за другим, можно записывать, а потом крутить, когда настроение плохое! Кстати, отличный мужик. Разведенный. Там, правда, двое детей и алименты, но он нормально зарабатывает, да и ты не бедствуешь. Не бедствуешь же, Кать? – Ленка умостилась на соседний стул и игриво толкнула Катю плечом.

– Не бедствую. Спасибо тебе.

– Да ладно, – Ленка неожиданно смутилась, – я же не к тому! Так анекдот расскажешь?

– Нет, извини. Я его уже забыла.

После Олега Катя несколько месяцев шарахалась от мужчин как от чумы – настоящей, а не той, которую постоянно поминала Ленка. Даже те, кто открывал дверь, подавал руку в транспорте или пропускал вперед в очереди к кофейному автомату, воспринимались ею как возможный источник боли, если не мгновенной, то отсроченной. Но парень в голубой рубашке – самовлюбленный и откровенный, и та ночь, и такси, и ее собственное шумное дыхание в тишине палисадника разбудили в ней забытую чувственность. В снах она оплетала телом кого-то неузнанного, но желанного до дрожи, и однажды напугала Ташу, которая, выйдя ночью в туалет, услышала из спальни стоны и разбудила ее паническим: «Мам, тебе плохо?!»

А Ленка все твердила свое «для здоровья», и Катя решилась: приняла приглашение на кофе от симпатичного брюнета, с которым то и дело сталкивалась на этажах офисного центра. Он давно и безуспешно бомбил ее комплиментами, приглашал «хоть куда-нибудь» и, кажется, не сразу поверил, что очередной заход на цель оказался результативным. Следующим был хирург-травматолог из детской поликлиники, лечивший Ташин ушибленный локоть; потом менеджер типографии, с которым Катя иногда встречалась по Ленкиным поручениям.

В промежутке между какими-то двумя из этих почти случайных, но тщательно выбираемых мужчин Катя сделала себе татуировку. После очередной поездки к маме заглянула в знакомый полуподвал, но ни Егора, ни Даши там уже не было, зато обнаружился магазин разливного пива. Разговорчивая продавщица без особых подробностей сообщила, что вроде тут раньше был тату-салон, да, но потом его хозяин то ли сам умер, то ли убили его. А может, просто прогорел. Или уехал на Гоа: «Это модно сейчас, знаете? Народ сдает квартиры в Москве и перебирается в теплые края. По телевизору даже показывали. Не помню только, как их называют. Даун-шиферы, что ли. Странное название, да?»

Катя расстроилась, но почти сразу уговорила себя, что правда – последний вариант, про Гоа. А на следующий день нашла в сети салон с хорошим рейтингом и, несмотря на сопротивление тату-мастера, настояла: да, именно это. Вот это разлохмаченное перышко, пожалуйста. Белого цвета. Да, такого размера, как на рисунке, три сантиметра. Нет, не нужны мне эти ваши кружева. И птички. И папоротник. Да какая вам разница, кто рисовал эскиз? Я рисовала. Не нравится – ваши проблемы. Я плачу, вы делаете, ок? На крестце, пожалуйста. Нажопник, да. Спасибо. Было почти не больно.

И получилось почти незаметно. Внимание на тату обратил всего один ее любовник, как раз типографский мальчик, считавший себя глубокой художественной натурой. Похвалил «небанальность образа» и «смелость трактовки», пытался лепетать что-то еще, но вернувшаяся из душа Катя закрыла его рот одной рукой, а другую положила туда и так, что мальчик охнул и забыл и о перышке, и о тонкости своей натуры.

После было еще несколько историй, похожих друг на друга, как два презерватива из одной коробки. И все это время Катя, словно компенсируя время, когда от нее мало что зависело, когда жизнь во всех проявлениях – от еды и одежды до секса – диктовалась чужой волей, была деятельной, даже авторитарной. «Мне не нужны серьезные отношения. Если тебя это устраивает, можем встретиться, но только на твоей или нейтральной территории», – ее откровенность одних восхищала, других шокировала, но согласился каждый. И дальше – по накатанной: секс на втором свидании, на третьем, иногда четвертом, равнодушная благодарность любовнику при расставании и настоятельная просьба больше не беспокоить: «В наших общих интересах никого не посвящать в эту историю, да? Поверь, я могу испортить тебе жизнь, если не будешь держать язык за зубами».

Все закончилось в один момент, словно разбуженный вулкан выплеснул лаву и затих. Надолго ли? Навсегда? Она не знала. Но сейчас, к Ташиным шестнадцати, Катя жила даже не девической, а девочкиной жизнью: спокойной, одинокой, без страстей и будоражащих сновидений. Работа, дом, дочь – счастье и тревога в одном флаконе.

Таша вернулась на полчаса позже, чем обещала, и сказала, что была у Иоланты. На Катино сдержанное недовольство («могла бы и позвонить») ответила легковесным «извини». Есть отказалась, чаю не захотела, сырок в шоколаде назвала «витамином для роста жопы» и пошла к себе. «Таша, уроки!» – крикнула Катя вслед и была вознаграждена возвращением дочери на кухню:

– Мам, я сто раз тебя просила не называть меня Ташей.

Взгляд исподлобья – одним глазом, второй почти полностью закрыт длинной челкой. Волосы распущены, загибаются на концах неухоженными, какими-то хулиганистыми загогулинами.

– Тебя в школе не ругают за прическу? Нам не разрешали в таком виде ходить. – Кате был противен собственный тон.

– Не меняй тему, плиз. И не зови меня Ташей. Пожалуйста.

– Ну прости, – всплеснула руками, изобразила на лице раскаяние. – Но не поворачивается у меня язык говорить тебе «Нэт». А на записках ты вообще вместо имени пишешь одну букву, да и то латинскую.

– А я вообще перестану подписываться. И записки дурацкие перестану оставлять. Есть мобильный, а в квартире, кроме нас с тобой, почти никого не бывает. Какого фига я вообще трачу на это время? Только сейчас сообразила.

– Та… Можно хотя бы Наташей?

– Наташей меня в школе зовут. Дурацкое имя. Кстати, у Иоланты язык вполне поворачивается. А про уроки могла бы и не напоминать, сама знаю. Дыхательную гимнастику только сделаю, Иоланта велела каждый день заниматься.

Не напоминать. Не называть. Не покупать сладкое. Не заставлять ложиться вечером, не будить по утрам, не указывать, что носить, смотреть, слушать. Наступило время «не» – неожиданно, как зима в декабре. Позади возраст «дай», «сама», «будь со мной каждую секунду» и остальные, которые теперь кажутся милыми и безобидными. О том, что впереди, даже думать страшно. Но и интересно – вот ведь странное дело!

А у Иоланты, оказывается, язык поворачивается. Глупо ревновать к человеку, с которым уже десять лет делишь ответственность за своего ребенка. Не пополам, конечно: на тебе по-прежнему процентов девяносто, не меньше. Но что бы Катя делала без Иоланты, которая давно стала почти родной – и ей самой, и Таше?

Со стороны посмотреть – отношения у них странноватые. Церемонное обращение, подчеркнутая вежливость с оттенком отстраненности – и взаимная преданность, пусть ни разу и не высказанная словами. Давным-давно Иоланта отказалась брать деньги за свою заботу о Таше: «Катя, мне в радость, уверяю вас! Это я вам должна приплачивать, право слово». Денег Катя, конечно, подкидывала – не впрямую, чтоб не обидеть, а продуктами, билетами в театры, дорогим кремом и прочей мелочовкой, от которой Иоланта всегда отказывалась, но которую в итоге всегда принимала с кратким «благодарю» и теплым взглядом. Не мама, не старшая сестра, не подруга, даже не няня дочери – просто человек, с которым спокойно и надежно.

– Я завтра на дэрэ к Яне, помнишь? – В дверях кухни снова возникла Таша, уже умытая и в пижаме. Жуть, а не пижама: на штанишках черепа, на груди футболки – пляшущий скелет.

– Денег на подарок дать?

– Ты уже давала на прошлой неделе, забыла, что ли? Рановато вроде для склероза.

– Спасибо, дорогая дочь, что напоминаешь старушке-матери о возрасте.

– Какой такой старушке? Мамусик, ты что, обиделась? – Подошла, ткнулась лохматой головой в Катино плечо, чмокнула в ухо.

– Мать мало того что старушка, так еще и оглохнет, если прямо в ухо будешь чихать… – Как погода весной эта девочка: то дичится, то ласкается. – Садись давай. – Катя выпрямилась на стуле, похлопала себя по коленям.

– Раздавлю же!

Села, поерзала, одной рукой обняла за шею, другой вцепилась в Катину руку, как в детстве. Совсем легкая. Вес, как у воробья, и ростом с него же – почти на голову ниже Кати.

– Что дарить будешь? – Катя вдохнула запах дочери: теплый, почти детский, с мятной ноткой зубной пасты.

– Мы скинулись, чтоб на что-нибудь приличное хватило. Купили уже кое-какие приблуды для компа и пижаму, как у меня.

– Я боюсь твоей пижамы. – Свободной рукой Катя обняла дочь за талию. – Худышечка моя. Все ребра можно пересчитать, как на этом скелете.

– А чего нас бояться-то?! – Таша зловеще захохотала, но почти сразу стала серьезной. – Мам, ты, может, зайдешь завтра к Иоланте? Ты давно не была, больше недели, она соскучилась. И не понравилась она мне сегодня: бледная какая-то, дышит тяжело. Хотела мне показать, как спеть одну фразу, потом передумала. Сказала, что завтра. Но мне кажется, просто не смогла из-за самочувствия. Сходишь?

Из больницы позвонили около трех. Катя рванула с работы домой, даже не предупредив Ленку, которая в тот день была на переговорах. С трудом дозвонилась до подруги из метро, прокричала сквозь грохот и свист поездов:

– Лен, Иоланта в больницу попала, по «Скорой»! Прямо из магазина забрали! Мне нужно к ней, кое-что взять, паспорт, полис. Если что, вечером до работы доеду, сделаю, что обещала. Что? Не слышу тебя! А! Ладно. Ладно. Спасибо!

«Таша на день рождения собиралась. Звонить или не звонить? – У метро она схватила частника и тряслась теперь в холодном раздолбанном «жигуле» под восточное умца-умца, звучащее из пыльной магнитолы. – Позвоню, пусть сама решает». На просьбу уменьшить звук щуплый черноволосый парень отреагировал не сразу: то ли не услышал, то ли не понял. Скорей всего, не понял. Она повторила дважды, а после со злостью крутанула ручку громкости. Водитель не возразил, только как-то сжался и до конца поездки смотрел только вперед.

– Таша… Извини. Тут такое дело… Громче? Могу громче. В общем, Иоланта в больнице. Мне позвонили… Что? Тебе тоже, а ты трубку не могла взять? Я думала, это она звонит, потому что с ее телефона… Что? Да, наверное, они смотрели по последним звонкам, кому она чаще всего… Или она сама попросила? Не знаю. Спросили, кто я – родственница или… А я не знала, что ответить. Да, прости, отвлекаюсь. И не кричи на меня! Не кричи, пожалуйста. Не знаю, что с ней, они толком не сказали ничего. Сказали, чтоб я приехала, если смогу, полис привезла и паспорт. А ты где? У Сони уже? Нет? Я сейчас домой, ключи возьму и к ней потом. А ты, может, в магазин зайдешь? Надо, наверное, воду купить, может, фруктов каких-нибудь. Персики? Да, я помню, что любит. Ну, купи персики, если будут. Плоские…

Через сутки Катя сидела на кухне в квартире Иоланты и слушала. За окном работали огромные часы – цок-цок-цок-цок. Сцеплялись друг с другом прозрачные голубоватые шестеренки, позвякивали молоточки из промороженных веток, нервными рывками двигались хрупкие стрелки, отсчитывая часы, минуты, секунды уходящей зимы. Цок-цок-цок. Не остановить, не заглушить, не повернуть ход в обратную сторону. А дворник, разбивающий ломом корявый тротуарный лед, – лишь источник энергии для часов, некрупная, но емкая батарейка в черной куртке с капюшоном. Скоро весна, и другой белый цвет, совсем другой: черемуха, вишня, жасмин.

А Иоланта любила розы. Катя никак не могла запомнить название сорта, поэтому просто показывала пальцем: мне вот эти, бело-зеленые с розоватыми по краю лепестками. Как называются? Спасибо. Да, я запомню.

В больницу они не успели. Или успели – как посмотреть. Привезли документы: паспорт, полис, социальная карта, еще какие-то бумажки. Они нашлись на полочке в прихожей Иоланты, лежали себе, плотно завернутые в прозрачный пакет. Кажется, она обычно носила их с собой. Почему в тот день выложила из сумки? Теперь не узнать.

В приемном отделении женщина-врач с профессионально сочувственным лицом сообщила им, что пациентка скончалась быстро и безболезненно: «Привезли в сознании, но состояние стало стремительно ухудшаться. Мы ничего не смогли сделать. Соболезную». Открыв паспорт, она деловито пролистала страницы и спросила уже совсем другим тоном: «Похоронами вы будете заниматься? Вы вроде сказали, что не родственники. Может, кому-то нужно сообщить о кончине… – она мельком глянула на первую страницу паспорта, – Чижовой Лидии Петровны?»

Таша молчала всю дорогу до дома. Они, впрочем, не так уж долго и ехали: больница районная, всего пять остановок, потом пешком. Чтобы не поскользнуться, иногда приходилось хвататься друг за друга, и Катя никак не могла сообразить, что ей мешает и бьет по ногам. Пакет с двумя бутылками воды без газа, простыми сушками и килограммом плоских персиков почему-то совершенно невозможно было нести домой, и Катя швырнула его в вонючий зев мусорного бака, попавшегося по дороге.

Дома они, обменявшись парой фраз (Есть хочешь? И я нет. А чаю? Не знаю. Наверное), сели за стол на кухне. Когда чашки совсем остыли, Таша с тоской спросила:

– Мам, зачем она? Ну ладно, имя. Но остальное?..

– Не знаю. – Катя ответила не сразу. – Но с другой стороны… Человек ведь имеет право на тайны?

– Она говорила, что у нее никого нет.

– Да. И мне.

– Сколько? Десять лет? Ну ладно, я сначала совсем малявка была, но потом-то! Ты бы только слышала… Что знает, что такое настоящее одиночество. Что если бы не мы, если бы не я… Зачем столько врать? Зачем, мам?!

Каждое слово, сказанное Ташей об Иоланте, било и по Кате – тяжело, увесисто, с оттяжкой. «И я такая же. Это и про меня, – смотреть на дочь было невыносимо, и Катя уставилась перед собой, сжавшись, съежившись, мечтая уменьшиться до полной незаметности. – Я тоже вру ей. А если не вру, то умалчиваю».

– Знаешь, я, наверное, пойду спать. – Не дождавшись от матери ответа, Таша поднялась с табуретки, тяжело, как очень старый человек. – Ты будешь звонить? Ну этой, племяннице ее.

– Не знаю. – Плотно сжатые губы застыли и словно склеились, не разодрать. – Наверное, надо. Ключи от квартиры отдать. И спросить… про похороны.

– Я не пойду. – Таша с силой замотала головой. – Не пойду!

– Та… Нэт, подумай еще, ладно?

– Не пойду. И не зови меня больше Нэт. Никогда.

Еще с вечера Катя договорилась, что на работу не придет. Ленка сочувственно охала и выспрашивала подробности, но Катя вяло отговорилась. Таша заснула глубоко за полночь: Катя видела свет под дверью, слышала возню и всхлипывания. Один раз она тихонько поскреблась к дочери, но та ответила ровным тоном: «Я сплю!»

Около восьми утра Катя сквозь вязкую дремоту услышала шум спускаемой в туалете воды, хлопанье двери ванной, шум чайника. Этот недавно купленный агрегат был говорливым, как одинокая, скучающая по общению старушка: стоило его включить, чайник начинал шипеть, гудеть, бормотать, булькать – то ли жалуясь на жизнь, то ли сообщая новости, то ли радуясь своей нужности. Выйдя из спальни, Катя увидела почти полностью одетую Ташу, которая с нескрываемым отвращением допивала кефир.

– Я тебя разбудила? – Таша поставила стакан в мойку. – Извини.

– Да ничего, – Катя с подвыванием зевнула, – я уже проснулась. Ты как?

– Нормально.

– Может, ну ее, школу эту? Я записку потом напишу, что ты приболела. Сходим куда-нибудь вместе, а?

– Не надо, мам. – Таша уже впихивала ноги в кроссовки (еле уговорила ее купить хотя бы зимние, на меху, а то бегала по снегу в каких-то тряпочных тапочках). – Не пытайся меня утешить, ладно? И я лучше в школу. Там некогда будет думать об этом… всем… – Таша неопределенно махнула рукой, обозначая «это все». – Ты сама как?

Катя сделала несколько шагов к дочери, стоявшей в дверях, коснулась ее щеки, чуть сдвинула в сторону челку. Глаза сегодня казались темнее обычного – из-за залегших под ними теней.

– Я в порядке, не волнуйся. Я сегодня дома, могу приготовить что-нибудь вкусненькое. Хочешь? – Таша помотала головой, надела капюшон и вышла из квартиры. – Таша! Мы справимся, да? Все будет хорошо, правда?

Дочь остановилась, но почти сразу, так и не обернувшись, быстрым шагом начала спускаться по лестнице.

«В случае моей смерти прошу связаться с моей племянницей, Куцыной Ларисой Николаевной по телефону…» – листок в клетку был сложен вчетверо, крупные округлые буквы выведены, несомненно, рукой Иоланты. Врач – та самая, из приемного покоя больницы – оказалась въедливой и упорной. Три раза спросив у пришибленных Кати и Таши о родственниках покойной, она распатронила пакет с документами и перебрала их до последнего листочка, которым и оказался тот самый, в клеточку. Катя, сама в тот момент не понимая, зачем это делает, попросила разрешения переписать себе имя и номер и нервничала под пристальным взглядом врача, выцарапывая буквы и цифры на чеке из супермаркета.

Теперь этот полупрозрачный прямоугольник беспокоил ее, мешал, как камешек в ботинке. Она носила его за собой по квартире часа два: достала из сумки в спальне, потом перенесла на стол в гостиной. Решив прибраться в Ташиной комнате, сунула чек в карман толстовки; придя на кухню, достала его, свернула в трубочку, попыталась разгладить и нечаянно разорвала на две части.

Звонить или не звонить? Что говорить и о чем спрашивать? А где встречаться, чтоб отдать ключи? Звать «Куцыну Ларису Николаевну» к себе, пускать чужого и заранее неприятного человека в свою жизнь, что-то показывать, как-то объясняться Кате не хотелось. Может, встретиться у подъезда Иоланты? То есть Лидии. Да какая разница!

Она схватила трубку радиотелефона, уверенная, что никто не ответит: на часах десять утра, нормальные люди на работе, и только она, глупая, несчастная, обманувшаяся в очередной раз, сидит тут и не может ни работать, ни есть, ни пить.

Трубку сняли после второго гудка, женский голос звучал не очень молодо, но бодро:

– Катя? А, Катя! Тетя Лида говорила о вас. Я сейчас как раз по ее делам пойду. Ну, вы понимаете. Могу приехать часам к пяти. У подъезда? Ну зачем же вам мерзнуть? У вас есть ключи, давайте в квартире и встретимся.

Возникшая из ниоткуда племянница отвечала на Катины предложения доброжелательно, но категорично, спорить с ней не было сил, поэтому так и договорились: в пять у Иоланты. То есть у Лидии.

Цок, цок, цок. Цок. Тишина. Дворник так и не смог сколоть с тротуара закоченевшие останки зимы и ушел. Может быть, он вернется завтра, когда Кати тут уже не будет. И ключей от этой квартиры у нее не будет тоже. Она зачем-то пришла заранее и пожалела об этом уже через пять минут. Сначала думала пройтись по комнатам, но в нарушении их покоя ей почудилась чуть ли не непристойность, и она, не включая света, села на краешек табуретки на кухне и стала ждать. Дверной звонок ее напугал. Он всегда казался Кате слишком резким, совсем не подходящим Иоланте с ее вечными и, надо сказать, удачными попытками выглядеть утонченной и богемной.

Лариса Николаевна Куцына оказалась очень немолодой и совсем простой на вид: серое пальто из плащовки, пушистый бордовый берет, невысокие черные сапожки. Однако в лице узнавались фамильные черты: удлиненный овал, прямой нос, уголки губ чуть опущены. Она улыбнулась, поздоровалась, по-хозяйски прошла в прихожую, едва не задев стоящую в дверях Катю; прежде чем снять пальто, достала из тумбочки тапочки и переобулась.

«Она не первый раз здесь. – Катя стояла у входа, так и не закрыв дверь. – Знает, где что лежит, где включается свет. Приходила, разговаривала, может, даже ночевала. Как же так?»

– Катя, вы почему не проходите? Торопитесь? – Лариса Николаевна, помыв руки, направилась на кухню. – Поговорим? Можем даже выпить по маленькой за помин души. У тети Лиды всегда была припрятана. Ну, вы понимаете. Так, посмотрим…

Коротко взвизгнула дверца кухонного шкафчика, и Лариса Николаевна вышла в коридор, потрясая темной бутылкой:

– Ликер, сливочный! На донышке совсем, на один раз лизнуть. Символически. Катя, ну побудьте немножко, а? Я набегалась по холоду сегодня, устала, расслабиться бы. Понимаете?

Она осталась. Из-за нежелания спорить и придумывать отговорки, из-за усталости, из-за любопытства, в конце концов. Выпили по чуть-чуть (к счастью, получилось и правда только символически), закусили подсохшим апельсином, завалявшимся в пластиковой вазе «под хрусталь». Капля тягучей жидкости с запахом ванили неожиданно согрела и расслабила; печаль стала светлой, недоумение – неявственным, обида ослабела и забилась куда-то в угол. И только любопытство таращило глаза и подначивало: об этом спроси, и об этом, и про это не забудь. Лариса Николаевна, впрочем, в вопросах не нуждалась: говорила без умолку, доставая из сундука заношенное семейное белье и без стеснения разворачивая перед Катей все подряд, и постельное, и нательное.

– Вам, может, кажется, что я не скорблю? Что мне все равно? Это я просто на успокоительных. Врач выписал, потому что нервы не в порядке. Ну, вы понимаете. – Она хихикнула и сероватым, каким-то лохматым языком слизнула бежевую каплю со дна неглубокой стопки. – А вообще, у меня и слез-то, кажется, не осталось уже. Пятнадцать лет назад муж умер, еще через пять – мама. А потом сын уехал за границу и внуков увез. Девочка и мальчик у них, хорошие, я вам потом фотографии покажу. В Канаде живут. Вы не подумайте, они меня с собой звали, а я говорю: ну и куда? Тут могилы, кто за ними смотреть будет? Вообще вся жизнь тут. А как я там без языка? Я в школе немецкий учила, да и его забыла уже. Всю жизнь в жилконторе бухгалтером, там шпрехать не с кем. Как я плакала, когда они уезжали, как плакала! – Она вздохнула, потерла кулаками сухие глаза. – Единственный же сын! Ну, вы понимаете. А потом успокоилась. У них там дом большой, и работа хорошая, дети учатся в колледже. А я что? Если ему хорошо – то и мне. Правильно? У вас дети есть? А, точно! Дочка, да? Мне тетя Лида говорила.

Каждый раз, когда Лариса Николаевна произносила «тетя Лида», Катя с внутренним усилием совмещала эту «тетю» и женщину, которую она знала десять лет. Собеседница в конце концов заметила напряжение и засмеялась:

– А вы, наверное, и не знали, что ее на самом деле Лидией зовут?

Катя пожала плечами, чувствуя себя униженной очевидностью этого неведения.

– Да вы не расстраивайтесь! Она всегда сумасбродкой была. Ну, вы понимаете. Мне мама много рассказывала. Они ведь родные сестры, а почти не общались, потому что тетя Лида… Слушайте, вы прям вздрагиваете каждый раз, когда я ее так называю. Я, кстати, удивилась, когда паспорт ее увидела. Была уверена, что она имя давным-давно поменяла. Сейчас ведь можно как угодно: имя любое и фамилию. Анекдот знаете? Приходит в ЗАГС мужчина и говорит: меня зовут Иван Дурак. Я хочу поменять имя. На «Эдуард». – Лариса Николаевна засмеялась таким заливистым смехом, что Катя поневоле улыбнулась. – Если хотите, я могу говорить «Иоланта». Так вам привычнее будет, да? Она, кстати, и со мной в последние годы на «Лиду» не хотела отзываться, хотя «тетя Иоланта» звучит странновато, правда?

– Как хотите, теперь уже неважно.

– Ну как же неважно? Не скажите. Раз у вас даже ключ от квартиры был, значит, не чужие вы. У меня вот не было, и у мамы моей, царствие ей небесное. Они ведь, знаете, рассорились насмерть, когда мне лет десять-одиннадцать было, а может, меньше. Семейные скандалы – они самые неприятные, да? Ну, вы понимаете. А помирились почти перед маминой смертью, вынужденно, считай. Как умирающему откажешь? Вот тетя Лида, то есть Иоланта, и пришла тогда, хотя с таким видом – своим обычным. Ну, вы понимаете. Дескать, я королева, а вы тут все так, пыль на моих башмаках. Это она умела, что уж говорить!

Путаясь в именах и датах, Лариса Николаевна рассказывала историю своей семьи. И Катя, отвлекшись на минуту, подумала о пресловутых исторических травмах. Сколько раз она читала: хватит пережевывать одно и то же, сколько можно рефлексировать, переосмысливать, бередить зажившие раны? А как не пережевывать? Только подумаешь, что проглотил и забыл, и даже послевкусие исчезло, и на вот, получи – новая порция. Слушай и читай, запоминай и сочувствуй, ужасайся или радуйся. Или оставайся равнодушным, холодным исследователем – если сумеешь. Может, Таша и ее ровесники смогут не оглядываться назад так часто. Но хорошо ли это? Бог знает.