Царствуй во мне

– Слыхал.

– Ты бы хоть тарантас свой в порядок привел.

– Да что толку… Подтаяло, вишь, жижа – враз все замызгает.

После теплого вагона легко одетые молодые люди мгновенно продрогли на сыром, пробирающем до костей ветру.

– А фартук куда дел? Того гляди руки-ноги отвалятся.

– Старый истрепался, новый не по карману… Да вон уж – добрались!

Пролетка застопорила у салатного цвета двухэтажного деревянного строения с башенкой. Шевцов слетел к родному крыльцу и, растирая ладони и неистово дыша на одеревенелые пальцы, принялся трезвонить в колокольчик у тяжелой двустворчатой двери.

– Аленушка, ну наконец-то – заморозила нас. Чаю согрей и неси не мешкая.

– Да, красотуля, беги со всех ног, – клацая зубами, прибавил иззябший Дружной, – Только в Питере случается этакая непостижимая погода: мало что морозно, еще и сырость доймет – застынешь до потрохов.

По лестнице спускался седовласый хозяин, безупречно причесанный, с явственной военной выправкой. Двигался он легко, несмотря на еле заметную хромоту:

– Приветствую, молодые люди! Здравствуй, сынок. Сергей Александрович? Давно не навещали.

– Позвольте засвидетельствовать мое почтение, Валерьян Валерьевич!

– Хорош! Молодцеват, подтянут – без изъянов! Скоро выпуск?

– Без пяти минут подпоручик!

– Прилежно занимаетесь?

– Имея перед глазами такой пример, как вы и наши наставники, не осмелился бы посрамить офицерскую преемственность!

– Ах, льстец… Всегда был услужлив. Постой же, в службу таких привычек не бери. Службу служить – душой не кривить.

– Слушаюсь, ваше высокородие!

– Валерий, вели товарищу не ломаться. По-простому, по-семейному. Голодны?

– Как февральские волки.

– Сейчас распоряжусь мясные кулебяки разогреть. Сергей Александрович, не возражаете, мы с Валерием ненадолго оставим вас, по канцелярской надобности.

– Разрешите пока библиотеку посмотреть?

– Извольте, сударь мой. Не скучайте.

Затворяя дверь кабинета, Валерьян Валерьевич взволнованно потер виски, размышляя, с чего бы начать. Валерий свободно раскинулся в отцовском кресле:

– Все анахоретом, папенька?

– Да ведь… К чему мне общество? Суета и прах земной, пустые пересуды. Я с утра почту разберу да дела улажу – усаживаюсь за военные мемуары. Мне и не скучно ничуть. Ты вот что, Валерий… Говорят, ты в отставку подавал?

– Отрапортовали уже…

– Не «отрапортовали», а радеют о несмышленой юности.

– Да все уладилось… Полно, отец, не тревожьтесь.

– Удивительное легкомыслие. Посуди сам: могу ли я не тревожиться, коль скоро ты задумал увольняться в гражданскую службу, да еще и в начале столь блестящей карьеры? И как же я тобой гордился, уверенный, что ты продолжишь нашу семейную традицию!

– Папенька, к чему вы клоните?

– К тому, что даже помыслы такие непозволительны.

– Этого не повторится. По крайней мере, пока не принудят меня совершать военные преступления.

– «Военные преступления»! И ты туда же! О tempora, o mores!

– Отчего такая аффектация? Вам это не свойственно.

– Да оттого, что устои государства должно охранять от недоброжелателей, как зеницу ока. Для блага России.

– Все пекутся о благе России, но толкуют это благо по-своему.

– Вот то-то и оно. Развелось умников – и каждый почитает себя пророком, утверждая, что способен вершить судьбы Отечества. Презрев Богом данную власть, клевещут на помазанника Божия. Божий страх потеряли. Августейшую фамилию с грязью смешали! Не понимают, что Его Величество – последний оплот империи, костью стоит в горле иноземным завистникам. Заметь, Валерий! Либеральные дурни, как правило, в одну и ту же дуду дудят. Рубят сук, на котором посиживают, да песенки попевают. Взбесились. Власть им подавай. Гордец – он хуже лиходея. А наши заморские злопыхатели тому и рады, казну потратить готовы против российского самодержавия. Хочешь его сохранить – защищай, не щадя живота своего.

– Уважаю вашу позицию.

– Так не покинешь армейскую службу?

– Не покину.

– Вот спасибо, сын, вот утешил, – старик поцеловал Валерия в лоб, – а уж я для тебя расстараюсь деньжат припасти, знаю, что жалованье ваше – по молодому делу – грошовое.

И, сменив тон, ехидно полюбопытствовал:

– А что твоя невестушка?

– Однако… Вы упорно не желаете называть Валерию по имени. Вы относитесь к ней с предубеждением?

– Ты знаешь, я человек прямолинейный…

– И?

– Полагаю, что твоя суженая вроде изящной бонбоньерки с конфетами. Поднимешь крышку, – а там вместо шоколада леденец из тех, что продают россыпью.

– Чем же худ леденец?

– Зяблик соколу не пара.

– И кто же из нас двоих зяблик?

– Не ерепенься, к тебе не идет.

– Ну, допустим. Пусть – зяблик. Зачем же вы дали благословение на брак?

– Разве ты меня в ту пору послушал бы? Посмотрел бы на себя со стороны. Дышащий страстью дракон: сверкающий взор, восторженные речи, пламенеющий лик! Герой рыцарского романа, понимаешь ли, – не подступишься.

– Вы предсказываете роману грустный финал?

– Зачем… невеста – не жена, дозволено и разневеститься. По крайней мере мне претят чопорные девицы.

– На что вы меня толкаете, отец?

– Полно, Валюша, ты, разумеется, сам можешь свою судьбу решать. 22 года не шутка. Я в твоем возрасте – ого-го! – в русско-турецкую в атаки ходил. Твой выбор – тебе с ней и жить. Но, чур, не сетовать потом. Жениться легко – ужиться трудно… Прости, сынок, что наставляю. И давай-ка в столовую: Алена, верно, ужин подала. А мне в храм Божий пора, не обессудь. А может, вместе?

– Нет, папенька.

– Мне Всенощной пропускать нельзя. Я же и в хоре, и старостой.

– Помолитесь за меня!

– Уж это непременно.

Отъезжая на следующий день, Дружной подмигнул товарищу:

– Смотрю, папаша твой того гляди в монахи подрядится.

Молодой Шевцов зыркнул острым взглядом:

– Кто дал вам право… Позвольте откланяться. Признателен за компанию.

– Что ты, Лера? Не сердись, братец. Уж я вперед дерзить не стану.

Шевцов не ответил, но лицо его смягчилось.

* * *

Подпоручик справился об убитых в морге Александровской больницы. В списке погибших его внимание привлекла фамилия Чернышов. Оказалось, что это мастер с Путиловского завода, 1850 года рождения. Осведомившись о месте жительства покойного, Шевцов отправился по полученному адресу.

На Первой Рождественской завернул в нужное парадное. Бесконечно долго поднимался на второй этаж; клацанье кованых сапог эхом отзывалось в лестничной винтовой спирали – или так ему чудилось? Переборов пакостный нутряной холодок, медленно приблизился к ровно покрашенной двери и постучал костяшками пальцев. Открыла несуразная прыщавая юница с печальными глазами, держащая на руках пышнощекую трехлетку.

– Вы к кому?

– Чернышов Николай Николаевич здесь проживал?

– Вы из жандармерии? Ваши сегодня приходили уже.

– Нет, я не из… Я по другому вопросу.

– Войдите, – посторонившись, пропустила офицера девочка, – Мама! Там опять насчет папы пришли.

Шевцов вошел в чистенькую кухню с большими солнечными окнами на улицу, украшенными ярким тюлем с рисунком из крупных георгинов. Жалко смотрелась на его фоне измученная бессонницей, с выплаканным блеклым лицом, нелепо и небрежно одетая женщина, сидящая на простом стуле. К ее коленям припал костлявый мальчонка пяти-шести лет, с подсохшими, грязными разводами от вспухшего носа к щекам. Его рыжие волосы торчали неопрятными клоками.

Шевцов собрался с духом:

– Вы вдова? Мои искренние соболезнования.

– Благодарствуйте. Вы знали моего мужа?

– В некотором роде – в момент гибели…

– Вы были там?

Шевцов замялся.

– Я был в оцеплении у Нарвских ворот.

– Вы стреляли?

– Отдавал приказание.

– Боже мой. Зачем вы здесь. Или вам мало того горя, что вы нам принесли?

– Я пришел просить прощения, сударыня. И если я только могу хоть чем-то быть полезен… Денежными средствами, либо помощью детям в получении образования…

Женщина взорвалась рыданиями. Пехотный подпоручик Шевцов поежился, чувствуя, что под мундиром покрывается гусиной кожей.

В дверях возник мрачный малокровный мальчик лет десяти – одиннадцати:

– Мама! Что?

Девочка, обхватив спину женщины, уговаривала с усталой безнадежностью:

– Мамочка, ну не надо, успокойся!

– Ой, Манечка, кровинушка… Скажи, чтобы господин офицер ушел.

Отрок полоснул обозленными глазами:

– Зачем маму тревожите? Что вам?

Шевцов поник головой:

– Конечно, я понимаю… Еще раз прошу прощения – если только возможно…

Он сконфуженно удалился.

– Господин офицер! Задержитесь, – на лестничный пролет выбежала долговязая юница, – мама сейчас не в себе… А нам еще жить… В посмертной пенсии для семьи папане отказано как участнику беспорядков… Передайте эти деньги мне.

– Непременно… Разумеется, – оживился Шевцов, поспешно извлекая портмоне. – И вот что: предоставьте мне возможность оказывать вам ежемесячное вспомоществование. Вплоть до совершеннолетия. Сколько вас у отца?

– Четверо. Еще сестра – три года, Варюшка. Поскребыш.

– То милое дитя, что было у вас на руках? Скажите, а вы случайно не состоите в родстве с…

– К графьям Чернышевым не имеем никакого отношения. Все спрашивают. У нас и фамилия иначе пишется.

* * *

В просторной столовой Валерия Леонидовна на правах хозяйки потчевала любезного гостя. Мать ее давно умерла, а отец так и не сумел утешить себя новым союзом, встретив ревнивое сопротивление единственной, боготворимой, своенравной дочери. Впрочем, позднее, перепоручив дитя Мариинскому обществу воспитания благородных девиц, он дозволил себе негласные отношения с незамужней дамой лет тридцати, навещая ее скромную квартирку в доходном доме.

Передавая Шевцову вазочку ароматного черешневого варенья, тонкокостная, рыжеволосая Лера в светло-лиловом поплиновом ниспадающем платье воодушевленно делилась только что прочитанными газетными новостями:

– Наше порочное самодержавие покрыло себя очередным позором – вы слыхали, Валерий?

– Что такое? Отчего столь нелицеприятная, можно даже сказать, жесткая характеристика?

– Как? Разве не преступление – цинично устроить кровавое побоище, расстреляв безоружный народ, включая женщин и детей!

– Ну… не такие они безоружные… И женщин с детьми зачинщики привели для своего прикрытия и для пущих жертв. А из отвлеченного понятия «народ» газетчики сотворили жертвенного агнца – и злоупотребляют им как только могут.

– Откуда вам известны такие подробности?

– Я имел несчастие находиться там, Лера.

– Как! Вы участвовали в расстреле рабочей демонстрации?

– Мы выполняли приказ, chreie.

– Mais vous devriez comprendre: c'est terrible! И именно – на святого Филиппа Московского!

– А что, если бы в другой день расстреляли, – было бы не так ужасно?

– Поразительное бессердечие.

– Дорогая, я стрелял в бунтовщиков.

– Et si vous etiez a faire fusiller nos servants? Ou bien les voisins?[2]

– Коль скоро присоединятся к террористам и возьмут в руки оружие – несомненно. Надо будет – не дрогну.

– Господин Шевцов, да вы – чудовище! – с ужасом в голосе воскликнула чувствительная молодая особа.

Шевцов прикусил губу, сдерживая себя. Он не терпел пафоса, тем более в отношении малознакомого собеседнице предмета. Наигранные эмоции Валерии прозвучали неискренно, впрочем, истеричные нотки в голосе девиц были вполне в духе времени.

Глава 3

Начало разлада

В начале февраля, на фоне беспрестанных революционных брожений, охвативших центральные регионы Российской Империи, грянуло новое потрясение: убийство членом боевого подразделения эсеров Великого князя Сергея Александровича, недавнего московского генерал-губернатора. Шевцова это событие особенно расстроило: он был искренним почитателем Великой княгини Елизаветы Феодоровны, покорившей его воображение грациозной деликатной красотою. Супруга дяди царствующего монарха представлялась Шевцову воплощением целомудрия, благородства, женственности.

В противоположность идиллическим представлениям Валерия Валерьяновича, его личная семейная жизнь решительно не заладилась. Лерочка болезненно ревновала его ко всем окружающим особам женского пола, вплоть до прислуги. Неожиданно она настояла на том, чтобы рассчитать горничную Марию, но и новая служанка ее не устраивала. Валерия едва сдерживалась, перехватывая обращенные к Шевцову любопытствующие взоры, – и дома взрывалась отчаянным протестом, переходящим в обвинения. Объяснения на повышенных тонах происходили едва ли не ежедневно. Молодожены перестали появляться в свете. Шевцову трудно было объяснить товарищам причину своего удаления из общества. Патологическая ревность Валерии была тому причиной. Молодой супруг к тому же опасался, как бы их разногласия не стали предметом сплетен, по причине невоздержности жены. Привыкший к самоуважению Шевцов не мог принять уничижительных прозвищ, обильно даруемых Валерией Леонидовной. Его мужское достоинство было уязвлено необузданностью избалованной жены.

А Шевцов – увы! – и в самом деле нравился прекрасному полу. Валерий не интересничал и не рисовался, но умел расположить собеседника тонким чувством юмора и неожиданно вспыхивающей открытой улыбкой. Знал себе цену и большею частью добивался своего. Признавая должным вести здоровый образ жизни, не курил и редко потреблял горячительное. Молодой человек выработал отменный навык самодисциплины: прибывая в штаб округа больше чем на три дня, устанавливал себе необходимый минимум поддерживающих упражнений – и неукоснительно ему следовал. Работоспособный, увлеченный, решительный.

Женщины чутьем угадывали его надежность и твердость характера. Именно к нему первым делом обращались ищущие взоры девиц, солидные немолодые дамы спешили выразить ему симпатию. Но Шевцов не позволял себе злоупотреблять этим вниманием, хотя и принимал его как нечто привычное. Ему претила супружеская измена.

* * *

Валерия Леонидовна слыла поклонницей оперного «патриотического» репертуара. Шевцов, угождая супруге, организовал выезд в императорский Михайловский театр, где передвижная труппа Мариинского давала «Садко» Римского-Корсакова. Пара с приличествующей случаю неторопливостью расположилась в партере, неподалеку от сцены.

Валерия Леонидовна в бордовом туалете, в шляпке и перчатках цвета «пепел розы» – смотрелась выше всяческих похвал. В антракте молодая женщина с досадою обнаружила, что многие театральные лорнеты обращены непосредственно на их персоны. Болезненно раздутая, нездоровая фантазия Валерии неизменно приписывала повышенное внимание публики интересом к особе Валерия Валерьяновича.

Случилось это и теперь. Полная драматического негодования, госпожа Шевцова, не дожидаясь второго акта, решительно направилась к выходу. Недоумевающий Шевцов, предположивший приступ мигрени, озабоченно последовал за ней. В экипаже Валерия Леонидовна вместо вразумительных объяснений издала нечленораздельное шипение раненой рыси и до самого дома восседала в величественном расстройстве духа, демонстративно отодвинувшись и отвернув от мужа гневное, пошедшее малиновыми пятнами лицо.

Нетерпеливо ворвавшись в квартиру, оттеснив опешившую прислугу и яростно сорвав креповый шарфик, Валерия Леонидовна вскипела обвинительной речью, сопроводив ее обильными слезами об утраченной, незаслуженно погубленной молодости, проливая их на ни в чем не повинное платье.

– Какою я была недалекой, доверившись тебе!

Обескураженный Шевцов поначалу пытался успокоить жену, но не зная, чем еще оправдаться, уже всерьез помышлял о неотложной консультации у господина Бехтерева.

– Панкратий! Подай вишневых капель с валерьянкою.

– Не нужно! Не этого мне нужно – а супружеской приверженности! Неужели так сложно понять?

– Лера, я не виноват в том, что смотрят.

– Неправда, ты подаешь повод!

– Какой именно?

– Тебе виднее! Дыма без огня не бывает.

– Прошу, опомнись, ты не в себе!

– Считай, как тебе угодно! – Лерин голос взвился скворчиною трелью.

Валерий Валерьянович поморщился и устало потер виски:

– Нонсенс какой-то…

Не дожидаясь ставших обычными обвинительных оскорблений, он сдернул в прихожей фуражку и раздраженно хлопнул дверью.

Понадеявшись, что разлука поможет охладить накал страстей, Шевцов перебрался к Дружному.

* * *

Молодые люди отъехали от станции в высланной им навстречу подводе, укрывшись от вечерней июньской свежести простыми чуйками: помещик Дружной, отец Сергея Александрыча, был домовит да рачителен, не раскидывал деньги попусту и обходился без роскоши (не в пример сыну – любимчику и баловню Сержу).

Достигнув деревянного господского дома, с колоннами и выцветшей верандою, молодой Дружной выскочил навстречу дородному человеку с уютным брюшком и куцею бородкой, разверзшему при виде долгожданного отпрыска широкие объятия.

– Сереженька, дуся, забыл родимое гнездо?

– Папенька, только о вас и помышлял! Но… труба зовет, литавра кличет – сам знаешь, превратности государевой службы.

– Ох вы гой еси, ратнички служивые-головенки вшивые. И точно, велики должны быть тяготы вашей службы: как раз на прошлой неделе получил долговые расписки на оплату экипажа и съемной квартиры.

– Папенька, не раз говорено о надобностях молодого офицера… нельзя ли не при госте объясняться? Позволь представить – Валерий Валерьяныч Шевцов, товарищ по училищу… Да я тебе о нем писал.

– Милости просим, господин хороший, уж Алевтина Ивановна стол накрыла.

Шевцову все обрадовались. Прекрасно образованная, моложавая и миловидная мать Сержа была сама учтивость. Поговорили о любимой Валерием поэзии, о достоинствах городской и сельской жизни. Но когда Алевтина Ивановна затронула докатившиеся и до их усадьбы отголоски анекдотов о государевой супруге, Шевцов заскучал – беседа угасла лампадою без масла.

После сытного ужина с обильным возлиянием «для пищеварения» друзья пошли прогуляться по саду. Заглянув в окружающие дом беседки с резными перилами и претензией на античность, Валерий заметил обгоревшие стены с закопченной местами крышей, недавно наспех выбеленные и не везде успевшие просохнуть.

– Что это, Серж – вы горели? По недосмотру?

– Черта с два. Крестьяне три недели назад усадьбу подожгли.

– ???

– Не удивляйся. У нас крупное имение: 30 тысяч десятин земли. Так еще прадеду за заслуги пожаловано. Угодья отличные. Тучные луга; в лесу – отменная охота. Хлеб родится – молотить не успевают. Лучшая земля в округе! Вот лапотникам и завидно. Они у нас земли арендуют, и вздумалось им, что арендная плата высока и что за выпас скота переплачивают. Агитаторы городские поработали. «Эксплуататоры», – говорят. Подлецы непоротые.

– А что, Серж, как по деревням проезжали – избенки утлые, а народишко обтрепанный, в лаптях ходит. Не шибко-то богато.

– Шевцов, и ты туда же?

– Ну, хорошо, а что ваш водочный завод?

– Сожгли, мерзавцы! Мы потеряли часть дохода, когда еще восстановят.

– Нашли поджигателей?

– Разве разбойники своих выдадут? Приехал урядник с казаками – кого встретили, всех подряд похватали.

– И что ж, помогло?

– Шевцов, ты как вчера на свет появился. Да разве у вас не шалят?

– Хороши «шалости». Нет, до поджогов у нас, слава Богу, не доходило. Зато воруют. Прошлым летом изрядный урожай пшеницы вышел. Осенью обмолотить не успели, до зимы оставили – и что ты думаешь: крестьяне самовольно несколько скирд вывезли. Заливные луга по краю выкосили. У нас, впрочем, довольно зажиточное село старообрядцев-единоверцев неподалеку: надежные поселяне, «баловников» урезонивают. Хотя нас больше управляющий обирает. Сколько раз говорил, чтоб гнали его в шею. Отец всегда был доверчив, хорошо еще средства в семье есть.

– Смотри, солдатка идет. Я тебе рассказывал. Настоящая Матрешка, даром что Матрена. Пойдем попытаем счастья?

– Полно, Дружной, еще, пожалуй, поимеешь «капель из носу». Двинем лучше спать, и так припозднились.

– Кисель ты, Лера. На том свете отоспишься.

– Просто у нас разный циркадный ритм. Я предпочитаю вставать рано. Mens sana in corpore sano.

Глава 4

Откровения древности

«В 597 году в реке Свейл принял крещение вместе с 10 000 его подданных властитель англосаксонского королевства Кент Этельберт. Крещение совершил миссионер святой Августин. В 681 году Английская церковь выступила в поддержку шести Вселенских Соборов… Таким образом, в I тысячелетии Британские острова и Ирландия были поистине землей Православных святых… В 1054 году произошел раскол, Римская Церковь отделилась от Церкви Вселенской. А в 1066 г. норманны-католики завоевали Англию, покорив ее Папе Римскому. Веком позже была завоевана Ирландия. Так эти страны из Православных стран стали католическими…[3] – в семейной библиотеке Дружных Шевцов обнаружил любопытное издание по истории православия в древней Англии.

Валерий охотно погрузился в чтение. На него повеяло ржаным книжным запахом. В воображении замелькали просевшие, обложенные дерном могильные холмики; схороненные во мхах валуны меж опутанных вислым лишайником дремучих елей; ароматные тимьяновые выпасы полудиких белогрудых овец; буйные заросли суровой крапивы вдоль крестьянских проселков, обрамленных гигантскими одуванчиками, над которыми из века в век весело порхают маленькие рыжегрудые зарянки, схожие с яркими рождественскими фонариками.

«Благоверный король Эдгар, прозванный Миролюбивым, счастливо правил Англией с 957 по 975 год. Сей венценосец, подобно своему знаменитому прадеду – королю Альфреду Великому, оставил по себе память как о монархе, верой и правдой служившем Богу и своему народу. При нем Англия достигла не только прочного положения среди других европейских держав, но узнала дни настоящего благоденствия. Страна все более утверждалась в единстве нации, и народ, имея такого короля, как Эдгар, уверенно смотрел в свое ближайшее будущее»[4].

Молодой офицер встрепенулся: сказ о короле Эдгаре вызвал в его представлении живые ассоциации с покойным Государем императором Александром III Миротворцем. Это было удивительно. Валерий продолжил знакомство с древней повестью:

«При короле Эдгаре Англия все более укреплялась в Православии, благодаря покровительству короля и внедрению монашеского общежития по уставу преподобного Бенедикта Нурсийского, известного устроителя монашеской жизни»[5].

У Шевцова поневоле стали смежаться веки – и он провалился в сон. Его последней осмысленной мыслью было: «Надо бы у Александра Мартьяновича книгу одолжить…». Что он по пробуждении и сделал. Старший Дружной ответил с горячностью: «Что вы, милостивый государь, забирайте вовсе, у нас эдакую головоломную книжицу никто и в руки не возьмет. И как она у нас очутилась, не поймешь. Должно быть, сестрица Алевтины Ивановны за ненадобностью передала». Шевцов с благодарностью принял подарок.

Глава 5

О Символе Веры в действии

Наутро молодые офицеры отправились проведать кузину Сержа, дочь его тетки Ульяну Вениаминовну, в простоте называемую родными Жюли.

Девушка оказалась розовощекой резвой крепышкой и отличалась твердыми прогрессивными взглядами. Весьма политизированная особа, она, в противовес родителям, благоразумным приверженцам самодержавия, стоявшего на страже их векового благоденствия, была поборницей радикальных перемен в государстве. По ветрености, барышня не ценила своего положения дочери богатых родителей и, рисуясь перед молодыми людьми, даже намекнула на тайные связи с революционерами.

«Тайные связи», как вскоре выяснилось, заключались в знакомстве с давнишним вольнодумным приятелем, примкнувшим к эсерам.

В беседе с офицерами Жюли между строк упомянула, что между молодым эсером и ею установилась не только политическая связь. Девушка в старомодных рюшах томилась пустотой бытия и отчаянно стеснялась своей девственности, потому и возводила на себя напраслину. Непорочность была не в моде – ее порицали. Веяния Северной Пальмиры достигали и помещичьих отпрысков. Девица рисовалась и, очевидно, кокетничала с Валерием Валерьяновичем, изо всех сил изображая «самостоятельную, свободную от предрассудков» натуру.

Прогуливаясь с молодыми людьми по урезанным земельной распродажей владениям, она приметила, что Шевцов, сняв фуражку, набожно перекрестился на звучавший за холмом благовест. Фыркнув, девица высказала мнение: от чудного душки Шевцова никак нельзя было ожидать такого жеста.