Царствуй во мне

Наталья Ратобор

Царствуй во мне

Книга посвящается брату, Сергею Викторовичу Захарову, коренному петербуржцу и бывшему кадровому офицеру, майору Советской Армии, участнику Афганской кампании 1979–1989 гг.

Ты царствуй во мне, благий и Человеколюбивый Господи…

И жити мне прочее по Твоей благоволи воли.

И подаждь ми неизреченною благостию

сердца очищение, уст хранение,

правоту деяний, мудрование смиренное,

мир помыслов, тишину душевных моих сил,

радость духовную, любовь истинную,

долготерпение, благость,

кротость, веру нелицемерну,

воздержание обдержательное и всех мя благих плодов исполни

дарованием Святаго Твоего Духа.

Следованная Псалтырь, молитва по 17-й кафисме

Предисловие

Миновать суводь

Горе миру от соблазн: нужда бо есть приити соблазном: обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит.

(Мф. 18:7)

Отстоящие от нас более чем на столетие превратности русских революций и Первой мировой войны: крах государственного строя великой державы, разрушение богатейшего культурно-исторического русского пространства, скомканные жизни, психические эпидемии взаимной ненависти, кровопролитная гражданская война – как это стало возможным?

Больно прикасаться к чудовищному прошлому. Не потому ли спираль времени упорно возвращает нас в сходные обстоятельства, что урок не усвоен?

Эта книга является попыткой обывателя вернуться в минувшие дни и заглянуть в лица нашим прадедам и прабабушкам. Их влекло потоком истории в омут – они торопили течение. Они жили своею жизнью: богохульствовали или молились, развратничали – или искренне и чисто любили, имитировали творчество или писали гениальные стихи, бездумно сибаритствовали или тяжко трудились. Каждый выбирал свое, но сложилось так, что Господь измерил своею мерою весь народ и не препятствовал движению его к погибели.

Настала пора всем нам, а не только историкам, переосмыслив тяжкое прошлое, получить прививку от порочности, предательства, малодушия – на пользу настоящего и будущих поколений. А с другой стороны, удивиться крепкому стоянию верных. Предохранит ли это нас от роковой участи тех, кто, затянутый течением взаимной ненависти и саморазрушения, сгинул в бездонном омуте? Это зависит от нас с вами.

Часть I

Углебоша в пагубе

Бог егда хочет показнити человека,

отнимает ум.

Ипатьевская летопись

Это жалкое, желтое тело

Проволакиваем:

Мы —

– В себя —

Во тьмы

И в пещеры

Безверия,—

Не понимая,

Что эта мистерия

Совершается нами —

в нас.

Андрей Белый

Умертвите убо уды

ваша, яже на земли,

блуд, нечистоту,

страсть, похоть злую

и лихоимание, еже есть

идолослужение,

Ихже ради грядет

гнев Божий

на сыны противления

Послание св. Апостола Павла к Колоссянам 3:5–6

Глава 1

Подвенечное головокружение

В квартире коллежского советника Колесникова, расположенной на Литейном проспекте, царил переполох. Ожидалось важное и радостное событие: помолвка Валерии Леонидовны, его единственной дочери, красавицы и умницы, выпускницы Мариинского училища благородных девиц. В столовой спешно расставляли приборы, на кухне источал призывные ароматы рыбный расстегай; господин Колесников прилаживал гвоздику в петлицу мундира. В уборной, а заодно и девичьей спальне, высокая и стройная до сухощавости Валерия подкалывала упавшие на плечи шелковистые пряди, отливающие медью, и раздраженно покрикивала:

– Не те серьги, Маша! Вон бирюзовые – те, что к глазам идут. В другой шкатулке! Зачем рассыпала? Аккуратнее собирай – это драгоценности, а не навоз. Эдакая нерасторопная бестолочь.

Горничная, из вчерашних деревенских девушек, волнуясь и поспешая, то и дело роняла предметы, опрокинула флакон дорогих духов.

– Маша, ты совсем дура? Неделю придется спальню проветривать. А от меня будет за версту нести.

– Ой, барышня, простите, случайно… И почти не тянет от вас – я же не на платье пролила.

– Вовремя с пререканиями! Погоди, доложу папе – посговорчивей и порезвее наймут.

Тем временем видный молодой обер-офицер, подпоручик Валерий Валерьянович Шевцов, недавний выпускник 1 разряда Владимирского военного училища, прибыл с букетом фиалок в собственном, хотя и не новом экипаже. Проверив в кармане сохранность бархатного футляра, он торопливо стянул перчатки с влажноватых от волнения ладоней. Ступив на скрипящий снег, задрал голову и, придерживая фуражку, пристально посмотрел на высокие окна третьего этажа.

– Лера, Лерочка, Леруся, – пыхнув морозным паром, нараспев промурлыкал он, направляясь к массивной резной двери парадного входа.

Взбежав по ковровой дорожке, замешкался и возбужденно потер лоб. Сегодня Валерий Валерьянович решился просить руки прелестной Валерии, по иронии судьбы нареченной тем же именем. На балу у Мещерских его представили молодой особе с тонкими чертами лица, обладательнице локонов цвета сердолика, оттенявших белизну нежной кожи (хотя злоречивые сплетники прошипели бы, что девушка обильно напудрена). Шевцов потерял голову – и увел девушку у старинного товарища по кадетскому корпусу, Бориса Емельянова. Отныне, едва позволяли служебные обязанности, подпоручик Шевцов не упускал случая нанести визит в заветное жилище на Литейном. Испытывая юношеский восторг от приветных взглядов и остроумия девицы, млея от мимолетного лилейного аромата ее шелков, молодой человек бесповоротно влюбился.

Обычно надменной Валерии Леонидовне льстило обожание стройного молодого офицера, обращавшего на себя внимание военною выправкой и ладной фигурой. Привлекал волевой взгляд живых, проницательных глаз подпоручика, выражающий чувство собственного достоинства и одновременно доброжелательность. Хищноватый нос не портил умного лица с четко очерченными скулами и пропорциональными чертами. Коротко подстриженные иссиня-черные волосы, аккуратные виски. Крепкий, выносливый, семижильный. Молодого человека сопровождала репутация перспективного офицера и прилежного академиста. Валерия Леонидовна сочла честолюбивого Шевцова выгодной для себя партией. Завистники возразили бы, что у Валерия Валерьяновича молоко на губах не обсохло и что у него слава благонравного девственника, но этот факт отнюдь на заслонял его жизнелюбия и целостности натуры.

* * *

На предсвадебный вечер Шевцов позвал доброго приятеля, товарища по военному училищу, без пяти минут подпоручика 2 разряда Сергея Александровича Дружного. Остается неясным, что свело вместе двух настолько разных людей – выдержанного Шевцова, обладателя острого взгляда и скупого на болтовню, и ветреного гуляку, зубоскала и фразера, выдумщика Дружного. Должно быть, они дополняли друг друга противоборствующими стихиями, как лед и пламень.

Крупнолицый, большеротый пересмешник Дружной в твидовом крапчатом гражданском пиджаке и белой сорочке с подколотым крупной рубиновой булавкой амарантовом галстуке – сегодня был особенно в ударе: кривлялся, проказничал, фонтанировал каламбурами и жонглировал шутками.

– Господа любезные, а вы детей своих одинаково нареките: и мальчиков и девочек – Валериями. Тогда в глубокой старости, когда люди лишаются памяти и путают имена родственников, будет полная ясность.

Валерий усмехался, медноволосая Лерочка обнажала высокие десна в пристойной улыбке.

– Ну хорошо, а как вы дома друг друга станете именовать? Лерочка с Лерочкой? Шевцов, как вас сестрица к обеду зовут?

– Мы Валерика Валенькой станем называть, а меня – Лерой, по-домашнему, уж как повелось, – откинув обычную церемонность, доверительно делилась Валерия Леонидовна.

– Не подсказывайте, Лера, пусть сам разгадывает, если такой любознательный.

– Шевцов, признай, в училище ты нарочно воздерживался от светской жизни и хранил себя для дивной Афродиты. Милая Валерия Леонидовна! Ручаюсь: он был целомудрен, аки агнец, и занимал себя исключительно тем, что вгрызался в гранит науки. И – voila! – в результате имеем отличника 1 разряда, на зависть соперникам!

– Уймись, болтун. Лесть тебе совсем не к лицу.

– Виноват! Отныне стану восторгаться скрытно. Но я не в силах сдержать ликование в присутствии восхитительной пары. За вас, господа!

– Изволь, шалопут. Добавить шампанского?

– Не откажусь. Как намереваетесь провести Крещение, уважаемая Валерия Леонидовна?

– 5 января[1] после навечерия соберемся домашним кругом, по-семейному, а в праздник мы с Валерой отправимся по родственникам с поздравительными визитами.

– Рассчитываешь подать прошение об отпуске, Валерий?

– Да, после венчания к концу января отправимся в свадебное путешествие по Италии. Господин полковник одобрил мой выбор и отечески благословил.

– Как же иначе. Общеизвестно, как начальство к тебе благоволит, баловень судьбы. Ваше здоровье, Валерия Леонидовна.

* * *

Выходя из квартиры, Дружной повернулся к товарищу:

– Отчего Емельянов не явился?

– Дуется, что я отбил Валерию. Ничего. Перемелется – мука будет.

– И на венчание не собирается?

– Очевидно, нет.

– Почему бы Борису не переменить предмета воздыханий? Или незадачлив в амурном вопросе?

И Дружной принялся излагать свое представление об отношениях полов. Шевцов не был расположен его поддерживать.

– Шевцов, ты старомоден, как забытый на чердаке башмак, и добродетелен до приступа рвоты. Над тобой, помнится, еще юнкера потешались, что ты льнешь к пыльным книгам и более занят благонравными визитами к папеньке, чем братскими пирушками. И как только тебя не зацукали, чем ты пронял наших корнетов? Твое бытие безвкусно и бесцветно, Шевцов! Как тебе с этим устаревшим во всех смыслах, захламленным образом мыслей удается привлекать женщин?

Валерий почувствовал себя задетым:

– Я не стремлюсь никого привлекать, не к чему и спорить. И откуда тебе знать мою жизнь? Что есть, по-твоему, настоящая, яркая жизнь? Сколько людей нашего круга пребывает в нереализованной праздности – и довольно эффектно, театрально томится. Точно соревнуются – кто кого перехандрит и переохает. Причем норовят подвести под это свое высокохудожественное томление вздорную философскую основу, которую можно коротко передать одним емким словом: пустословие. То составляют «третье Евангелие», то завывают бездарные вирши о спасительной абстрактной жертве и, без перехода, об исступленности неизбежных порочных страстей. И все в едином порыве массового безумия разрушают единственную основу, на которой зиждется их благополучие. Точно пассажиры потерявшего управление корабля, дрейфующего в открытом море. Их крутит подводными течениями и переменчивым ветром, а они заламывают руки и упиваются бесплодностью жизни, вместо того чтобы немедленно и толково заняться починкой двигателя. И ведь даже не подозревают, что своим бездействием приближают неизбежную гибель всего судна. Мало того: половина пассажиров даже не скрываясь, долбит днище, а вторая – аплодирует либо, отвернувшись, хватается за мелкие делишки. От них разложение передается команде, которая им потворствует… У меня оскомина от этой паранойи самоуничтожения. По моему мнению, жизнь должна быть осмысленной, ответственной, подлинной. Без надрыва и пошлости. Моя жизнь – реальна и наполнена. Знаю, это ныне не дорого ценится. Теперь в моде страдать без причины, заглушая тоску истошным пустозвонством. Короче говоря: с жиру бесятся. Но утонченно, изысканно бесятся.

– Смею не согласиться. В разгаре живой дискуссии мы находимся в поиске лучших, новых смыслов и идеалов. Новой духовности и новых целей для возрождающейся России. А ты, Шевцов, зол. И радикален в суждениях.

– Ничуть. Отображаю действительность, как она есть. А ты как раз бесцельно продолжаешь словопрения: спор ради спора.

– Ты намерен свернуть дискуссию оттого, что пасуешь перед моими аргументами!

– Отнюдь нет. Просто у меня органическое неприятие бесплодной полемики. Мне жаль распылять энергию и тратить время.

– Ты бываешь невыносимо скучным и пресным, как великопостные щи.

– А тебе не хотелось бы обсудить что-нибудь конкретное, прикладное, полезное? Тогда помолчим.

Глава 2

Противостояние

6 января 1905 года Валерия неожиданно вызвали в полк, стоящий в предместьях столицы. Командование сухопутных войск известили о необходимости быть наготове, чтобы в любой момент отправиться в Санкт-Петербург. Валерий не успел сообщить об этом Лере. На Крещение они не увиделись, что вызвало нарекания обиженной девушки.

8 января полк прибыл в столицу и расположился во временных казармах. Ранним морозным утром 9 января пехоту вывели на улицы и построили группами, чтобы воспрепятствовать демонстрации рабочих продвинуться к Зимнему дворцу. Задачей пехотных частей была поддержка казачьей кавалерии, получившей приказ раздробить и рассеять колонны, организованно подходившие из рабочих районов.

Подпоручик Шевцов отправился со своим отделением к Нарвским воротам. Валерий Валерьянович был предельно собран: это было его первое дело. Ему не довелось принять участие в Русско-японской войне, и он считал себя новичком, хоть и храбрился. Напряженные шеренги солдат и конных гренадеров курились паром. На морозе остро пахло лошадиным потом и навозом.

Демонстрация с хоругвями и иконами накатывалась безбрежной волной. Казалось, по всему городу несется пение «Спаси, Го-о-осподи, люди Твоя-я-я и благослови достоя-я-яние Твое-е-е». Воспринималось до жути тягостно.

– Отправьте вперед кавалерию – унять бунтарей! – услышал Шевцов.

Наезжая на забастовщиков, всадники засвистали нагайками – толпа вскипела воплями, ругательствами, проклятьями. Из ее недр грянул выстрел. Одного из наездников сволокли наземь. Взводного саданули по спине древком креста, досталось и его лошади по крупу.

Побуждаемые подстрекателями, люди продолжали напирать. Цепочка в шинелях по команде ощерилась штыками. Прозвучали упредительные сигнальные рожки.

Шевцов расслышал лихорадочный шепот капитана:

– Не расходятся! По уставу полагается стрелять боевыми.

Рабочие напирали с нарастающим возмущенным гулом. То тут, то там рассеянные в толпе группки эсеров принимались горланить призывы к свержению самодержавия, стремясь обострить ситуацию. Обстановка накалилась до предела.

Капитан нервничал:

– Поступили указания от Его Превосходительства?

– Так точно! Боевыми!

Отдаваясь эхом в голове, прогремели выстрелы. За мгновенье до этого первый ряд демонстрантов дружно бросился на землю и стремительно откатился в стороны, точно наперед ожидая перестрелки. Теперь уже стреляли и в пехотинцев – из толпы и с крыш прилегающих к площади зданий, но нестройно, невпопад. Иступленные крики покалеченных повисли в воздухе. Люди бросились бежать, давя и сметая друг друга, с остервенением напуганного стада затаптывая упавших. Кровопролитие свершилось.

Шевцова ощутимо трясло. К горлу подкатывала сосущая тошнота. Он и помыслить не мог, что придется расстреливать русских, гражданских. Не так он представлял себе военную службу.

Проспект стремительно обезлюдел. На скользкой ледяной мостовой остались темными силуэтами убитые и возбуждавшие ужас, хрипло стонущие и орущие раненые. Солдаты помогали их вывозить. Шевцов остановил взгляд на покрытом меловой бледностью, усатом лице коренастого мертвого мужчины:

«Этот безоружный… Шел на заклание за чужие идеи… Должно быть, рабочий или даже мастер… Столичные неплохо зарабатывают. Пожалуй, семья, дети, квартиру снимали не тесную, лечились при заводе, наверняка дети в школе… Чего им не хватало? Политических свобод? Зачем они этому пожилому семейному человеку с устоявшейся жизнью? Зачем ему и его семье эти бесплодные фантазии? Что подтолкнуло его влиться в беззаконную толпу бунтовщиков? И сколько таких было в расстрелянной толпе? Сотни? Тысячи? Это коллективное безумие!»

Подошли понурые солдаты:

– Ваше благородие, дозволите грузить?

– Знаете, кто это?

– Вроде с Путилова здесь были.

– Куда их?

– Из Александровской кареты прислали.

– Забирайте.

* * *

Шевцов подал рапорт об увольнении из армии. Штабс-капитан с безучастным лицом принял бумагу и молча отложил в сторону. Поднял глаза и произнес равнодушно:

– Вы свободны, господин подпоручик.

Обдумывая для себя иное поприще, Шевцов медленно возвращался на квартиру.

Вскоре его вызвали в штаб армии. Генерал-майор Георгий Рафаилович Ковалевский по-отечески отчитал молодого Шевцова.

– Мы ведь с вашим батюшкой еще в одном военном училище образовывались. Давние однокашники, так сказать. Потом в русско-турецкую бок о бок сражались. Боевое братство, знаете ли, превыше любви и карьеры. Тем более я самой жизнью отцу вашему обязан. Не будь он комиссован по тяжкому увечью, так и выше меня бы уже поднялся. А я между тем давно за вашим продвижением слежу. У вас большие перспективы, молодой человек. И высокая протекция вам не повредит. Позвольте осведомиться: отчего такое опрометчивое решение?

– Позвольте оставить при себе, господин генерал.

– Нет уж, благоволите объясниться. Ежели не считаете себя более связанными военной дисциплиной, то ответьте, по крайней мере, из уважения к старинному другу вашего батюшки.

– Георгий Рафаилович, вы пользуетесь запрещенными приемами…

– Если угодно. Жду ответа.

– Что ж. Не считаю возможным продолжать службу после убийства гражданских в Санкт-Петербурге.

– Вот как? Замечательный максимализм. А что вам, дозвольте поинтересоваться, известно об этом деле?

– Только то, что видел своими глазами.

– А подоплека вам, конечно, не известна?

– Подоплека не важна. Расстрел есть расстрел. При всем уважении, Георгий Рафаилович.

– И вы пренебрежете присягой?

– Присягал служить Его Величеству и России, верой и правдой. А не выступать беззаконным карателем.

– Попридержите язык, господин подпоручик! Крамольные и дерзкие речи ведете.

– Виноват, господин генерал-майор. Не имею власти отменить истину.

– Истину поминаете? Ну пусть, господин правдоискатель. Исключительно ради дружбы с вашим батюшкой просвещу вас, хоть и не вашего ума это дело.

Генерал от инфантерии достал газетные листы, продемонстрировал строптивому подпоручику:

– Вот публикация New York American, подписанная неким господином Горьким. Датированная, заметьте, 4 января 1905 года. Прошу ознакомиться. Статейка оповещает о грядущем кровопролитии в российской столице. Теперь далее. Вот статья другой американской газетки, издана 6 января, с предупреждением, что через 2 дня деспотическое российское самодержавие прольет кровь беззащитных безоружных рабочих и членов их семей. Подписано господином Милюковым. Теперь припомните: не наблюдали ли вы чего-нибудь особенного во время шествия?

Шевцов задумался.

– Несли хоругви и иконы. Но и красные флаги тоже. Стреляли с крыш. В толпе рабочих были замечены люди, направлявшие перемещение колонн.

– Так.

– Призывы к свержению династии и самодержавия – правда, единичные. Долго ждали извещения из штаба о дальнейших действиях. Потом приказ палить боевыми. Иные попадали на землю до начала стрельбы – потом отползли и скрылись в близлежащих улицах. Эти почти не пострадали. Остальные – как стадо баранов на убой – суматоха, хаотичная беготня, крики, бестолковщина.

– Теперь сопоставьте. Откуда взялись хоругви для запрещенного митрополитом выступления? Кто предоставил деньги на хорошо организованную подготовительную агитацию, включая противоправительственные земские петиции и откровенно революционные листовки и газеты, выпущенные немыслимым тиражом? И кто оплатил продуманные и спланированные стачки перед бунтовским походом, выдвинувшим, заметьте, не только экономические, но и политические безапелляционные и хамские требования? Кто составлял список этих четких требований в среде главным образом полуграмотных рабочих, вчерашних крестьян? Кто руководил организованными колоннами, ведомыми на смерть? И теперь основное: кому могло быть выгодно во время войны, в разгар боевых действий, обратить народный гнев на монарха и устои самодержавия – что, несомненно, предполагает измену?

Шевцов неуверенно спросил:

– Вы имеете в виду финансирование наших либералов и революционеров военным противником России и то, что волнения не случайны?

– Браво, молодой человек. Вы догадливы.

Генерал-майор понизил тон и оглянулся: крепко ли прикрыта массивная дверь.

– А теперь самое интригующее. Прошу не распространяться – сведения не для огласки. Получены из верных источников. Предварительное ослабление цензуры обеспечено министром внутренних дел господином Святополк-Мирским. Гапоновское «Сообщество русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга», скоро перешедшее от экономических к политическим требованиям, допущено при прямом попустительстве и даже потворстве Департамента полиции. После расстрела демонстрации смутьян-фанатик и организатор сообщества поп Гапон оставлен на свободе распоряжением градоначальника господина Фуллона. Непосредственный приказ о расстреле рабочих отдан начальником штаба войск гвардии генералом Мешетичем – Государь не был предварительно извещен. На сей счет инициировано расследование, но все уже свершилось. Вам о чем-нибудь говорит странное стечение всех этих фактов одновременно и в одном месте?

У Шевцова потемнело в глазах.

– Вы намекаете на возможную измену высокопоставленных лиц? Или на их некомпетентность?

– Упаси меня Господь кого-нибудь обвинять. Я просто перечислил очевидное. Но не исключено, что нам предстоит подставить Родине плечо, каждому на своем месте. А вы говорите – уйти со службы.

* * *

Дружной ехал с Валерием Шевцовым к его престарелому отцу. Из экономии молодые люди купили билеты 3 класса.

– Шевцов, ты объяснился с невестой?

– Валерия Леонидовна подулись и смилостивились.

– Так чем чело омрачено, о гений юный Петербурга!

– Да пошел бы ты…

– Вот те на! Или не рад помолвке?

– Оставь. Пустое. Лучше ответь: как ты можешь спокойно спать, есть, балагурить?

– Поясни.

– Тебе не снятся лужи крови?

– Зачем же. Их замыли.

– Будь ты на площади сам, испытывал бы иное.

– Валерий, ты не в меру впечатлителен. Жаль, конечно, погибших, но это уже случилось. И потом – надо было думать, знаешь ли, прежде чем в эдакую авантюру пускаться.

– Авантюру замыслил негодяй Гапон, в сговоре с политическими. Последних интересовала одна цель – расшатать ситуацию и обозлить рабочих. Они ее добились. Произошла трагедия.

– А рабочие что – марионетки? Вот ни с того ни с сего подхватились и построились?

– Нет, их не один год подготавливали: смущали агитацией о смене режима.

– И что, в результате этой агитации они внезапно помешались и отправились на явную и бессмысленную гибель?

– Нет. Не внезапно. Серж, мне не по себе. Это дух смуты, который странным образом сам себя питает и воспроизводит. Морок массового психического нездоровья, эпидемия помешательства. Способность критиковать улетучивается, разум помрачается, человек начинает жить и действовать в соответствии с какой-нибудь утопической и разрушительной идеей, свято в нее верит и ею руководствуется во всем, вплоть до разрыва отношений с родными, если те не разделяют его бредовых убеждений. Он готов бросаться на всех несогласных, словно бешеная собака. «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». И этот адский дух заразителен – вот в чем опасность. Эти люди не изолированы в сумасшедших домах, они разгуливают на свободе и заражают других. А мне не изобрести эликсира, чтобы излечить их.

– Знаешь, Валерий, не пора ли тебе самому у врача проконсультироваться? Ты меня беспокоишь.

– Перед глазами все один убитый… Весьма зрелых лет. Должно быть, дети остались. Сын, резвый школьник. Девочка какая-нибудь пузатенькая, с кукольными глазами и бантом в горошек. Мне бы хотелось разыскать их, помочь.

– Чем? Вернуть им отца никто не в силах. Или ты думаешь, они встретят тебя с распростертыми объятиями, когда ты сообщишь, как расстреливал главу их семейства? С радостью примут твои вспоможения?

– Вполне допускаю, что не примут. По крайней мере, совесть станет меньше тревожить.

Дружной пожал плечами, впрочем, сочувственно отнесшись к переживаниям товарища.

* * *

Друзья сошли на Варшавском вокзале в Гатчине и подозвали пролетку.

– Любезный, особняк отставного полковника Шевцова на Загвоздинской знаешь?