Седло для дракона

Они садятся на холме. Привязывают пегов к кривой сосне, которая, отбежав от леса, походит на одинокий волосок на проплешине.

– Зачем мы сюда? – спрашивает Мокша.

Митяй плюхается на траву. Лежит, смотрит вверх. Так лежать и смотреть он может часами. И о чем при этом думает – неизвестно.

– Скоро узнаешь! – таинственно обещает он. – Хочу тебе кой-чего показать! Никому не показывал… Ни Титу, ни Сергиусу – ты первый.

– Что показать?

Митяй улыбается в небо. Не спешит.

– Двушка огромна, – говорит он. – Нам кажется: мы ее знаем… Смех! На самом деле мы знаем вот такой вот кусочек. Словно иголочкой пирог кольнули.

– Как не знаем? А гряда? – спрашивает Мокша.

Митяй пожимает плечами. Мокша угадывает это движение по шевелению травы.

– Что первая, что даже вторая гряда – это как каемка на блюде. Знаешь, гончар иной раз кончиком ножа две бороздки для лепоты проведет? Нас на само блюдо не пустили еще, а только на его краешке поползать.

– А что ты видел за второй грядой? Расскажешь? – жадно спрашивает Мокша.

Всем шнырам известно, что однажды Митяй уже побывал за дальними синеющими горами. Двушка пропустила его во второй его нырок. Сам Мокша тогда отказался от нырка, побоявшись разбиться, и теперь очень об этом жалеет. Иной раз в кровь губы кусает. Да только прошлого не воротишь.

Митяй долго молчит. Потом отвечает, но осторожно очень отвечает, нашаривая слова. О том трепетном нельзя иначе, он это чувствует.

– Лепо там очень… Захлебнулся я от лепоты! А вот описать не могу. Слов у нас таких нету. Точно в раннем детстве с маминых рук: мелькает кругом тебя что-то цветное, прекрасное – а что? зачем нужно? как называется? Пытаешься лишь понять: доброе оно или нет.

– И как? Доброе?

– Доброе, – убежденно отвечает Митяй. – Очень доброе.

– А почему других не пускает, если доброе? И тебя лишь раз так далеко пустило? – Этого Мокша понять никак не может.

– Не знаю, – отвечает Митяй. – Значит, нужно так… И… – тут он словно сомневается, говорить или нет, – не один раз меня за вторую гряду пускало. И другой раз тоже был.

– Когда?! – выдыхает Мокша.

– Идем! Об этом потом!

Митяй легко вскакивает, оглядывается на Мокшу и, поманив его за собой, бежит. Мокша не отстает. Они поднимаются на вершину холма. Мокша запыхался, вытирает со лба пот. Митяй все так же свеж. Он садится на корточки, раздвигает траву, и Мокша видит большой плоский камень. Рядом с камнем – молоток и несколько зубил разного размера.

– Твердый очень, трудно высекать! – жалуется Митяй. – Так я каждый раз сюда на часик залетаю… Постучу и оставлю.

Мокша склоняется над камнем. На нем много старательно высеченных фигурок. Не все удались Митяю в равной мере. Все же он не скульптор, не резчик по камню, хотя мало у кого из скульпторов или резчиков нашлось бы столько увлеченности и рвения. Местами заметны лишние сколы, а кое-где и сам камень имеет пустоты и вкрапления. Это сдваивает ошибки, усиливая шероховатость работы. Мокша начинает разглядывать фигурки, от края камня к центру. Рядом неуютно переминается с ноги на ногу Митяй. Переживает. Все-таки Мокша первый, кому он это показывает. Мокша узнает русалку, льва, который отличается от кота лишь наличием гривы и треугольными зубами; вот бородатый кентавр, а вот и птица с женской головой – сирин.

Мокше не надо притворяться. Он увлечен не меньше самого создателя фигурок. Мелкие огрехи его не смущают. Так увлечен, что даже не пытается хвалить – все отражается у него на лице.

Кентавр, сирин, русалка и лев расположены ближе к краям. В центре же камня, через довольно приличный промежуток, расположены другие фигурки. Их семь.

– Сокол? – угадывает Мокша. – Рука? Голова кабана? Череп?.. Ох, страшный какой! А это кто? Еще одна кошка?

– Гепарда сие, зверь заморский! Голова у гепарды как у льва, а тело собачье! Бежит, бают, по пустыне зверь гепарда – аж земля дрожит, и сглатывает за раз до семи верблюдов! – с авторской обидой говорит Митяй. Еще бы! Обозвать кошкой чудище, которое съедает до семи верблюдов! Мокша, как и Митяй, никогда живьем гепарда не видел, и в глазах у него мгновенно появляется надлежащее почтение:

– А это кто с крылами?

– Нетопырь, – объясняет Митяй.

Мокше хочется узнать у Митяя, зачем он сделал эти фигурки, но любопытствовать неудобно. Еще бы! Ты старался, высекал, быть может, не одну неделю, а кто-то походя полюбовался, а потом – раз! – вопрос в лоб: ну и зачем это все надо было?

Однако Митяй и так угадывает незаданный вопрос. Он отбегает шагов на двадцать и, отыскав что-то в траве, нетерпеливо манит к себе Мокшу. Тот тоже хочет подбежать, но внезапно у него начинает кружиться голова. С бега он переходит на шаг, а потом и вовсе останавливается, прикрыв лицо сгибом согнутой в локте руки. Стена горячего воздуха преграждает ему дорогу. Мокша чувствует, что еще шаг – и он сварится, как яйцо в кипящей воде. Дышать и то горячо. Он втягивает воздух осторожно, носом, и то и дело недоверчиво ощупывает свои брови: не сгорели ли? не опалились?

Митяй сидит на корточках и никакого жара не ощущает. Рядом с ним в траве лежит большой тусклый самородок. «Не золото. Серебро, да и то с примесями. Вон перекорежило его как», – прикидывает Мокша.

Митяй проводит по самородку рукой, гладя его:

– Нравится, да? Я принес его со скал второй гряды. На огромной высоте отыскал, на козырьке скалы. Сам не знаю, что меня туда потянуло. Поднялся на такую высоту, что и дышать нечем, а тут этот самородок. Я его хвать – и на седло! Едва довез! Ширяю тяжело очень было… А тут еще видения начались – точно сон наяву… Провалюсь куда-то, потом очнусь и понимаю, что мы еще летим… Кругом облака, облака – и снежные шапки на гряде… Потом опять провал – и картинки какие-то мелькают. Словно объясняют мне, что я должен сделать.

Голос у Митяя звучит неловко. Он словно оправдывается, что произошло это с ним, а не с Мокшей.

– И что ты должен сделать?

Мокша отходит на полшага, чтобы горячий воздух не так обжигал лицо.

– Отлить фигурки. Много. Каждой, наверное, по сотне, а то и больше, насколько самородка хватит, – объясняет Митяй. – Лев, кентавр, русалка, сирин… Кентавр – это переговариваться можно будет вдали… Русалка – чудеса. Сирин – тут исчез, в другом месте появился. Ну в пределах одного мира, конечно. Лев – сила.

– А ты сам их сочинил?.. Ну, фигурки? – перебивает Мокша, которому хочется выдумать что-нибудь свое. Какую-нибудь фигурку-самострел, которая единым махом семерых побивахом, или что-то в этом духе.

– Льва, кентавра, сирина, русалку придумал я. А их свойства – уже не я. Их я увидел, когда в облаках летел. А дальше мне нужны были фигурки для силы, для чудес и для другого всего. Ну я и подыскал то, что больше подходит. Ведь кто сильнее льва? Разве что зверь элефант! Понимаешь, да? – говорит Митяй.

Мокша понимает. Понимать, причем быстро, почти мгновенно, по каким-то сигнальным словам, даже просто считывать молчание – его дар. К тому же он слегка опасается, что Митяй будет распространяться об элефанте. Сколько верблюдов он съедает и как крушит своим ревом крепостные башни. Он это любит.

– А те, другие фигурки? – говорит Мокша, опережая рассказ. – Рука? Нетопырь? Кабанья голова? Почему ты их в центре камня высек? Вон на краях еще сколько места!

– Чтоб не плеснуть случайно, когда эти отливать буду. Оно, когда раскаленный металл льешь, не очень-то прицелишься, – объясняет Митяй.

– А что дурного, если и плеснешь?

– Нельзя. Те семь фигурок надо из другого самородка отлить. И всех только по одной! Да там на больше и не хватит!

– Из другого самородка? – удивляется Мокша. – Из какого другого?

Лучше бы он об этом не спрашивал. Митяй делает к нему шаг, протягивает руку, и Мокшу внезапно отбрасывает, точно пег лягнул его копытом в грудь. Мокша лежит на земле – мокрый, жалкий – и дышит, как выброшенная на берег рыба. Хорошо, что Митяй остановился, потому что, сделай он еще пару шагов, мозг Мокши вскипел бы, а глаза сварились бы вкрутую.

В руках у Митяя самородок. В сравнении с первым он совсем небольшой. И тоже тускловатый, с примесями. Касаясь ладони Митяя, самородок временами вспыхивает, да так, что Мокша слепнет. Мокша трет глаза, запоздало соображая, что прежде подойти ему мешал не большой самородок, а этот, которого он даже не заметил, потому что все время смотрел на другой.

Заметив, что стало с Мокшей, Митяй торопливо отступает.

– Вот из этого! – объясняет он. – Тот я на козырьке второй гряды нашел, а этот – ЗА второй грядой. Из него я отолью семь фигурок. Череп последним буду отливать, а то, боюсь, не хватит. Промахнулся я слегка с размерами… И как отолью, уже не будет такого жара, как сейчас. Почти всякий взять сможет. Это я точно знаю, не волнуйся.

Мокша садится, отирая со лба пот. Ему до боли обидно. Митяй трогает самородок как ни в чем не бывало, держит его, а он, Мокша, распластался на земле, как раздавленная лягушка. Зависть разливается в крови и сосет его как червь. Это новое для Мокши чувство. Раньше он его не знал.

– Ты бы взял их в наш мир, – советует он Митяю, пытаясь раздавить этого червя, пока он не разрушил их дружбу. – Только представь, чего будет стоить два самородка здесь расплавить. Нужны кузнечные меха, уголь, клещи. А тут где это взять?

– Знаю, – вздыхает Митяй. – Тут мне одному на год возни. Придется Мещерю о помощи просить: он с детства при кузне. Отец, дед у него кузнецы. Он и сам кузнецом бы стал, если б не золотая пчела. Говорит: «Бросил я ее в раскаленный металл, а она знай себе ползет да от капелек отряхивается». Он как это увидел, сразу все бросил и за пчелой пошел. Так и оказался у нас.

– Так, может, протащим самородки через болото? – предлагает Мокша.

– Нет, – качает головой Митяй. – Ничего не выйдет. Я прикидывал. Большой самородок через болото не протащить: тяжелый. А с маленьким в наш мир вообще нельзя.

– Отчего?

– Он из-за второй гряды. Если окажется в болоте, стенки болота не выдержат. Болото лопнет, и вся эта жижа хлынет.

– Куда? Сюда?

– Сюда не сможет. Хлынет в наш мир. И уродцы тоже у нас окажутся. А они давно, очень давно этого хотят – с тех пор как их мир протух.

– Ты точно это знаешь? – спрашивает Мокша.

– Да, – отвечает Митяй. Лицо у него серьезное, почти торжественное. – Я ведь тоже собирался маленький самородок с собой провезти. И вдруг словно наяву все увидел. Болото лопнет как чирей и затопит Межмирье, а оттуда и к нам прорвется… И потом, когда однажды двушка полыхнет светом, открыв свои границы – а это обязательно случится, только не знаю когда! – уродцы отравят и этот новый, чудесный мир, который нам подарят! Потому что они умнее, злее и хитрее нас. И они знают, как слиться с нами так, чтобы уцелеть.

– То есть этот самородок, получается, очень нужен болоту? – уточняет Мокша, с недоверием разглядывая его издали.

– Да. – Митяй подбрасывает его на ладони. – Мертвый мир за него все даст. Все свои знания. Да только, знаешь, я как-то не рвусь их получать. Мне нужны эти деревья, этот холм, вон та вот скальная гряда… А знания… да что в них толку, если ты сидишь потом закупоренный в болоте?

Больше они о самородках не говорят. Митяй относит их подальше в траву, чтобы Мокша смог подойти, и продолжает высекать свои фигурки. Сидит и осторожно тюкает молоточком по зубилу, изредка слюнявя палец, чтобы убрать крупные осколки.

– Седло? Нет? – угадывает Мокша, вглядываясь в его работу.

Митяй дует, очищая фигурку изнутри, и пыль попадает Мокше в глаза. Мокша моргает.

– Да, – отвечает Митяй. – Седло.

– А почему странное такое? Задняя лука как трон. Пег будет крыльями задевать.

Митяй перестает тюкать. Ручкой молотка чешет переносицу. Ладони у него в каменной пыли, и ручка молотка подходит для этого лучше всего.

– Это не для пега седло.

– А для кого?

– А я не знаю… – отвечает Митяй, как сладость за щекой содержа в голосе мечту. – Для кого-то другого крылатого! Не одни же пеги летают? Мне казалось, я еще кого-то видел там, за второй грядой.

– Кого? – жадно спрашивает Мокша.

– Далеко было. Не разглядел я, но не пеги! Пегов я и издали узнал бы. А эти другие – легкие, быстрые, глазом едва уследишь! А седло – оно любого приручит! Как гепарда!

Мокша не может понять, зачем было делать две схожие фигурки:

– А разница какая между седлом и гепардой? Есть она?

– Огромная! – Митяй начинает горячиться. Смешные бугорки прыгают над переносицей. – Гепарда – это толмач! Хочешь – волку что-то объяснит, хочешь – ягненку, а захочешь – даже кузнечику! А седло – это как царская корона, понимаешь? Прикоснись к одному – и все другие тоже твои!

– Князь лягушек или цезарь мышей, да? – дразнит его Мокша.

Он, конечно, сразу разгадал, зачем Митяю нужно это седло: чтобы не только пеги были у них, но и те, другие крылатые существа, которых он видел издали. Митяй влюблен во все новое, жаден ко всему неведомому. Оттого у него и тяга к львам и элефантам, а описание иного неведомого животного из «Книги Иова» он знает наизусть: «поворачивает хвостом своим как кедром; ноги у него как медные трубы; кости у него как железные прутья»[1].

Митяй опять начинает тюкать молоточком и тюкает долго, больше обещанного часа. Мокша бродит вокруг пегов, спускается с холма, опять на него взбирается и тайком утирает со лба пот. Это уже не от близости самородка. Время его пребывания на двушке постепенно подходит к концу. Митяй замечает это и с сожалением кладет молоток на землю.

– Ладно! – вздыхает он. – Полетели! Сегодня еще раз вернусь!

– Сегодня? Второй нырок? Без отдыха? – переспрашивает Мокша.

– Ну да. А чего такого-то?.. – не понимает Митяй. – Думаешь, Ширяй устал? Ну на другого пега пересяду.

Он искренне не видит здесь ничего особенного. Для вымотанного же Мокши это звучит так, как если бы греческий воин, пробежавший марафонскую дистанцию, чтобы сообщить о победе, не умер бы на месте от усталости, а заявил бы, что ему надо забежать еще в пару городов.

Мокша садится на Стрелу, Митяй – на Ширяя, и они летят назад. С приближением болота червячок зависти опять начинает шевелиться в крови у Мокши. Он любит Митяя – да, любит, – но почему он сам не такой же? Почему самородок не подпускает его? А вторая гряда? Почему его шатает от усталости, когда Митяй такой свежий? У него что, пчела другая? Или двушку он любит не так сильно, как Митяй? Ну а как ее любить? Вопить «люблю-люблю-люблю», когда этой любви не испытываешь? Или принуждать себя, как это делает Маланья Перцева, которая до дрожи боится пегов, но уверяет всех, что их обожает. Мокша как-то видел, как Маланья ныряет. Трясется вся, в гриву вцепилась, на приближающуюся землю смотрит как человек, которого скинули с колокольни. И что, будете говорить, что ей на двушке хорошо? Ей бы поскорее вернуться к своей стряпне да спрятаться за занавеску у печки!

Вот и граница миров. Вершины сосен подергиваются дымкой, и начинает нечетко проглядывать бурлящее болото. Митяй с беспокойством оглядывается, подавая отставшему Мокше знак держаться поближе. Тот бы и держался, да Стрела не желает. Не слушая шенкелей, она забирает то выше, то ниже. Ей не хочется в болото.

Митяю уже поздно останавливаться. Ширяй набрал хорошую скорость. Он пронизывает границу и вскоре уже несется по тоннелю. Мокша, наконец справившийся с фокусами Стрелы, спешит за ним. Ему не хватает разгона, и он быстро начинает отставать от Митяя. Вскоре тот уже едва виден. Крылья Стрелы с усилием разрывают ловчие паутинки эльбов. Сколько же их! Видно, как они блестят впереди.

Мокшу захлестывают воспоминания, тоска, обиды. Со дна поднимаются синие утопленники подозрений. Он понимает вдруг, что Митяй потому так далеко ныряет, что зимой, когда пчелы живут впроголодь, отбирает мед у других пчел и отдает его своей пчеле! Да, точно, вот она, разгадка! Гадина какая! А еще чистеньким прикидывается! А он-то, Мокша, голову ломал, почему Митяй не такой, как все! А еще Митяй забрал себе лучшего пега, Ширяя! И где-то прячет самые сильные закладки, отбирая их у остальных! Старика от язв на ногах исцелил! Ха! Еще неизвестно, существовали ли вообще те язвы!

Мокша пытается сопротивляться этим мыслям, но эльбы только того и ждут. Чем сильнее Мокша возражает, тем шире открываются у него на Митяя глаза. Например, Мокша пытается возразить, что Митяю абсолютно ничего не надо, он спит на потнике, укрываясь старым тулупом, и тотчас понимает, что в тулупе зашиты золотые монеты и самоцветные камни. Он даже вспоминает, как однажды видел в руках у Митяя иголку с ниткой, а на коленях – тулуп и как Митяй смутился и быстро их спрятал…

За стенками тоннеля шевелятся страшные существа. Здесь и карлики с пылающими глазами и пальцами-корнями, и какие-то медузы, и кучи серых живых тряпок. И все это, предчувствуя добычу, давит друг друга, беспощадно пожирает, расталкивает, и каждое спешит выбросить свою паутинку.

Паутинки пока рвутся, но Стрела выбивается из сил. На боках у нее пена. Фигурка Митяя впереди становится крошечной точкой. Будь он проклят! Почему он не разворачивает своего пега? Тоннель узкий? Ха! Не лети Митяй первым и не предупреди их, проклятые уродцы не успели бы натянуть столько паутины! Да и почему они уродцы? Настоящий уродец Митяй, а эти бедные создания просто заточены за стенкой своего задохнувшегося мира. Он, Мокша, их прекрасно понимает, потому что ему тоже плохо и больно!

Мокша ощущает себя брошенным и преданным. Понимая, что все пропало, он обхватывает руками шею измученной Стрелы и, бросив поводья, отдается полностью на ее волю. Конечно, благороднее было бы вообще свалиться с седла, чтобы лошадь могла спастись, но тут уж нет, не дождетесь… Мокша прижимается лбом к гриве Стрелы, зачерпывает из нее спокойствие и простое, лошадиное отношение к жизни – и ему неожиданно становится легче. Паутинки все так же цепляются, но рвутся как гнилые. Митяй становится вдруг как-то не важен. Пусть, в конце концов, делает что хочет! Плевать!

Стрела начинает ускоряться. Она измотана почти до предела, но еще способна на усилие. К тому же ее ждет жеребенок. Мокшу подташнивает. Он дышит через гриву и ждет, когда проклятое болото останется позади. И даже чувствует уже, что выход из него близок! Внезапно Стрела задевает крылом прочную паутину, которая не рвется сразу, но натягивается. Стрелу заносит в сторону. Мокша цепляет ногой стенку болота. На миг ощущает ее осклизлость и тотчас проносится дальше, потому что паутина уже порвалась. Несколько секунд спустя они выходят из болота, пронизывают дряблое Межмирье и с толчком выходят из нырка.

Внизу отблескивают знакомые петли Москвы-реки. Она поднимается сперва горкой, потом ступеньками, затем двоится и начинает крутить и петлять. Мокша устало, как-то независимо от себя, думает, что Москва-река похожа на ужа. Однажды он видел, как длинный уж греется на солнце – так вот, это была вылитая Москва-река. Прямо под Мокшей, правее передних копыт Стрелы, летит Митяй Желтоглазый. Задирает голову и, приложив ладонь козырьком к глазам, кого-то высматривает. Замечает Мокшу и радостно машет рукой. Почему-то эта радость Митяя раздражает Мокшу, хотя мороки болота уже рассеялись. Теперь он уже не считает, что в старом тулупе Митяя зашиты самоцветные камни.

Стрела догоняет Ширяя, затем опережает его и спешит к жеребенку. Ей не надо указывать дорогу – она знает ее сама. Она летит – и солнце с ветром подсушивают пену на боках, превращая ее в сероватую тающую корочку.

Час спустя Стрела давно уже у Птенчика. Митяй Желтоглазый торопливо ест, собираясь в новый нырок. Только Митяй и Тит Михайлов способны обедать сразу после нырка. Другим крошка в горло не полезет. Мокша тоже относится к этим другим. Он бродит вокруг пегасни, вспоминая все, что было на двушке, и внезапно что-то ощущает в голенище правого сапога. Камешек туда, что ли, забился?

Стащив с ноги сапог, Мокша вытряхивает его. На землю падает что-то крошечное, живое, точно вылепленное из грязных, выпачканных в глине тряпок. Корчится, силится уползти, выпускает отростки, похожие на ручки.

Маленький эль! Почти личинка!

Мокша брезгливо заносит сапог, собираясь раздавить, но отчего-то медлит. Садится на корточки и начинает разглядывать. Вспоминает, как зацепил сапогом стенку болота и как нога на миг провалилась внутрь, хотя, говорят, стенки болота крепче алмаза. Существо корчится на траве. Ему больно. Солнце опаляет его, высушивает.

Чем дольше Мокша смотрит, тем больше привыкает. Существо, если разобраться, не так уж и уродливо. Жалкое и маленькое, оно не кажется таким уж опасным. Некоторое время Мокша размышляет, что делать с ним дальше. В траве валяется старый горшок. Мокша берет его и палочкой заталкивает эля внутрь. Случайно он касается его сгибом пальца и, не успев испугаться прикосновения, ощущает удовольствие, которое трудно с чем-то сравнить. Пожалуй, это даже приятнее, чем гладить жеребенка или зарываться носом в волосы любимой девушки.

«Оставлю! Это детеныш, и он пока безопасен! А когда подрастет, закину его назад в болото», – решает Мокша. Тут все любят секреты? Что ж, пусть и у него, у Мокши, будет своя тайна, раз Митяй во всем превосходит его!

– Эй, Мокша! Что в горшке? Кашку из песочка варишь? – задорно кричит кто-то.

На пороге пегасни стоит Сергиус Немов – высокий, длиннорукий, веселый, с торчащими выгоревшими волосами. В руках у него вилы. Мокша вздрагивает.

– Ничего! Отстань! – торопливо кричит он и, прижав к груди горшок, ныряет в кустарник. Он идет быстро, почти бежит и все время трусливо оглядывается. Между ним и элем впервые возникает единение. Они оба напуганы, оба убегают.

Самое смешное, что Сергиус Немов и не думает ни за кем гнаться. Он пожимает плечами и исчезает в пегасне.

Глава вторая

Песочная гиела

Каждый писатель для меня вроде как бы сумасшедший. Особый пункт помешательства есть у каждого писателя, и задача критики в том, чтобы отыскать этот пункт.

Корней Чуковский

В дверь одиночно стукнули, и сразу же просунулась любопытная голова первоубитого Гоши. День или два назад он ухитрился покрасить волосы в синий цвет, а сбоку у него была завязанная ниткой прядь – мышиный хвостик. Сегодня Гоша был в желтой футболке, на которой было крупно написано: «Самый замечательный человек на свете находится под этой майкой!»

– Рину можно? – спросил самый замечательный человек на свете.

– Я за нее! – отозвалась Рина, сидящая на кровати и болтавшая ногами. – Чего тебе?

Гоша молча сунул руку под футболку и извлек толстую тетрадь:

– Вот! Тебя Суповна зовет! Поставь галочку, что я тебе передал!

Рина послушно расписалась.

– И время, пожалуйста!

Рина проставила время. Пока она смотрела на часы, Фреда у нее за спиной хрюкнула от смеха. Гоша всех уже достал этой своей тетрадью. Целыми днями он бродил по ШНыру и всем передавал поручения.

«Распишись, что я передал тебе, чтобы ты в пегасне убрался!» – требовал он. «Поставь галочку, что ты предупрежден, что оставлять после себя в душе болото – свинство!», «Подтверди закорючкой, что я был с тобой вежлив и сказал тебе «спасибо»!»…

– Это же глупо! – стонали все.

– Пусть глупо! – говорил Гоша. – Зато раньше все отнекивались, что я им что-то передал, а теперь полная ясность! Вот галочка! Вот подпись!

– Все! Написала! – Рина вернула Гоше тетрадь, но он остался на месте. Видимо, ему велели привести ее лично.

Пока Рина обувалась, Гоша зыркал любопытными глазками по столу и подоконнику. Проверял, нет ли где утащенной столовской посуды. Если бы нашел – можно было бы устроить небольшое вымогательство. За ножкой кровати он углядел неуклюже спрятанную знакомую тарелку.

– Чья кровать? – спросил он с предвкушением шантажа.

– Алисы, – ответила Рина.

Гоша померк. Связываться с Алисой было опасно. Она могла легко шарахнуть в него пнуфом, а потом сказать, что у нее не в порядке нервы.