Через Москву проездом (сборник)

* * *

Он проснулся оттого, что был весь мокр от пота, сердце стучало с такой бешеной быстрой силой, что не хватало воздуха. На лице лежало солнце, вокруг галдели и бегали дети, где-то за спиной пели колыбельную и повизгивала, качаясь, коляска. В первый миг он ничего не мог понять – откуда солнце ночью, в зале ожидания вокзала, откуда столько детей и откуда взялась детская коляска, потом догадался: это же Летний сад, они присели с женой отдохнуть – и тут, видимо, их сморило. Они сидели в тени, но солнце переместилось, тень ушла, и они остались на самом припеке.

Он пошевелился – мышцы были вялые, разморенные, голова будто разбухла, жена вслед его движению тоже зашевелилась, Андрей не видел ее, но по тому, как полегчало плечу, понял, что она проснулась. По аллее уходили, оглядываясь на них, две старые женщины с болонкой на поводке. Прямо напротив, метрах в пяти, сидела на корточках в зелененьких цветных трусиках и белой панаме девочка лет четырех, смотрела на них снизу детским внимательным взглядом. Весело, должно быть, они смотрелись – молодые мужчина и женщина, спящие в белый день на садовой скамейке посреди людной аллеи. Та еще картинка.

Рот ему растянуло в зевоте. Девочка в испуге вскочила и опрометью бросилась к скамейке на другой стороне аллеи, под защиту матери. На бегу у нее быстро и умилительно взмелькивали желтенькие маленькие подошвы сандалий.

– Ты тоже спал? – отвечая зевком на его зевок, спросила жена.

– Спал, – пробурчал он.

– И сколько мы это спали?

Андрей посмотрел на часы: было ровно два, а в сад они вошли в самом начале второго и почти сразу, едва миновав памятник Крылову, чугунно оплывшему среди своих басен, сели – ноги не держали.

– Полчаса, это уж точно, – сказал он.

Утром, когда по высокой, стиснутой узкой аркою лестнице они спустились на площадь, в сияющий голубым простором над собой, пронзенный зарождающимся пламенем воздух, в веселый, лаково-блестящий бег автомобилей по площади в огиб зелененького садика, островочком цветущего посреди мокрого после поливальной машины, с белыми ослепительными бликами асфальта, и сама эта деревянно-душная ночь, и оставленные у неизвестных людей вещи, и вообще все вчерашнее показалось пустячным, не стоящим переживаний, как-то все по-другому увиделось, и просто невозможным показалось идти сейчас в милицию, они решили провести этот день, как если бы все шло нормально, и лишь ближе к вечеру обременять себя хлопотами.

Они позавтракали в стоячем кафе на углу Невского и Владимирского, с тех, давних еще времен почему-то Елене запомнившемся, доели персики из кулька, кофе, который им сварили, прохрипев паром в конусообразные, высокие, эдакий фарфоровый кулек, чашечки, был крепчайше-черен, горек и ароматен, после него, едва выйдя из дверей кафе, они окончательно забыли о вокзальной ночи – головы были ясными, чистыми, и бодрой и свежей была каждая мышца. Они пошли по Литейному – празднично грохотали, ликующе вспыхивая стеклами и лаком железной обивки в солнечных проемах между домами, трамваи, празднично расковыривали мостовую вокруг рельсов рабочие в желтых фуфайках на голых телах, стреляя в асфальт перфораторами, празднично вываливались и лезли вверх по ступеням автобусов толпы народа, город тонул в праздном безделии и упивался им.

Петропавловская крепость уже продавала билеты на свой осмотр. Они присоединились было к экскурсии, но тут же отстали, и тогда Андрея посетило явственное ощущение нереальности их пребывания здесь: бесстрастно выровнявшийся в затылок друг другу булыжник площади, красное холодное комендантское здание, казарменные линии прибастионных строений создавали иллюзию реальности той, которой они принадлежали, прошлой жизни – казалось, зацокают копыта, скрипнет рессорой, остановившись, коляска, выскочит из нее… в долгополой, колючего серого сукна арестантской шинели выведут в последний путь… Впрочем, работал Монетный двор, в закоптелое грязное окно между прутьями решетки Андрей увидел, как опускается-поднимается пресс, и из-под него в сторону окна, плоско блестя решкой ли, орлом ли, бегут и соскакивают в сторону монетки – кажется, двадцатчики. На пристани Елена приказала ему: «Сядь на корточки. Видишь? Как площадь». Дома на берегу, развернувшись к реке фасадом, стояли будто по ниточке, холодно-строгие и величественные, и Нева с высоты полутора метров над ней действительно была как громадная, выстланная литым металлическим листом площадь.

Обратно они отправились трамваем, и что-то вдруг их развезло в нагревшейся громыхающей коробке, – зайдя в Летний сад, они решили присесть…

– Жрать хочу, – сказал Андрей. – Надо обедать.

– О, мой вечно голодный муж! – потягиваясь и зевая, встала со скамейки жена.

Обедать они угодили в столовую возле Эрмитажа, с покрытыми скатертью столами, с официантками, дешевыми ценами и хорошей кухней – и в этой неожиданной, нелепой какой-то, в общем, удаче тоже был праздник. Елена заказала себе два вторых, и Андрей, пока она расправлялась со второй порцией, издевался над ней:

– Мадам, вы такая стройненькая, тоненькая, не будет ли вам плохо? Мадам, может, вам помочь? Мадам, теперь мне ясно, почему ваш муж вечно голоден – вы его объедаете.

– О-ой, перестань!.. – стонала от смеха жена с набитым ртом.

Но в Эрмитаже, когда, купив билеты, они вошли в гулкую просторную прохладу вестибюльного зала, Андрей вдруг ощутил в себе какое-то беспокойство. Впрочем, облачко его было легко и невесомо и растаяло, едва они поднялись наверх, пошли по длиннейшей анфиладе залов: один за другим, один за другим, с боковыми галереями, комнатами, зальцами, один за другим – неужели человек мог жить в этом и не ощущать себя беспомощной белковой плотью о костях, клетчатке и омывающей ее красной жидкости, называющейся кровью, среди этих громадных каменных пространств?

Но потом, когда в третий раз, все более и более запутываясь, они проходили одну и ту же лестницу в поисках увиденного ими мельком, но оставленного под конец зала импрессионистов, это беспокойство вновь вернулось к Андрею, и с ним он ходил уже до конца, и мало-помалу оно сменилось раздражением: надо было, конечно же, заняться багажом с утра – к черту весь праздник, выручить его, купить билеты – и тогда гуляй, празднуй, вот ведь как надо было.

– Что ты помрачнел?

Они спускались по широкой светлой мраморной лестнице в вестибюль, и жена, с улыбкой довольства заглядывая ему в лицо, задала вопрос легко и бездумно.

Андрей пожал плечами.

– Думаю о предстоящей операции. По изъятию законного имущества.

И это была правда, если не считать того, что та вчерашняя злость на нее за ее каприз уже примешалась к раздражению и разливалась внутри, черная, дымящаяся, обжигая и выедая себе внутри темную маленькую пещерку.

Нужное им отделение милиции оказалось в двух кварталах от их несостоявшегося пристанища. Из застланного серым линолеумом холла в таинственную глубь учрежденческого организма вели четыре дощатые, выкрашенные в густо-коричневый цвет двери, одна из них была распахнута до упора и подперта таким же густо-коричневым, грубо сколоченным стулом, чтобы не закрывалась, в проеме ее виднелся угол деревянного барьера, двое милиционеров в фуражках за ним – явно комната оперативного дежурного.

– Извините, пожалуйста, – начал Андрей тривиально. – Мы вот по какому делу…

И дальше пошла такая нетривиальная нелепица, что к барьеру послушать его подтянулись все, кто был в комнате, – трое милиционеров с сержантскими лычками, а дежурный – широкоскулый, сибирского типа капитан его, Андреевых, лет, гладко, лоснисто выбритый, с плотным жирком второго подбородка, – как ему растянуло в начале рассказа рот в ухмылке, так и сидел с нею, – сощурив глаз над взъехавшей кверху скулой до кошачьей узости.

Жена стояла сзади и чуть сбоку, Андрей ощущал ее мнущиеся движения, нервозность ее рук, не знающих, что им делать, и перекладывающих из одной в другую сумку, сунутую ей Андреем при входе в отделение.

– Так, ну так и что они? – перебил Андрея дежурный, все с той же ухмылкой, не в силах согнать ее с лица.

– Не отдают.

– И правильно делают. – Капитан, перешедши к решительным интонациям, сумел вернуть лицу озабоченно-деловое выражение. – А что, вдруг действительно краденое укрываете? Смеетесь? А ничего смешного. Бдительные товарищи – таких бы побольше, у нас бы давно уже полный коммунизм был: двери без замков стояли. Анисимов! – чуть привстав со стула, глянул он в сторону подошедших к барьеру милиционеров.

– Я, товарищ капитан, – мгновенно отозвался, вытягиваясь в рост, один из них.

Второй раз за прошедшие сутки Андрей имел дело с милицией, и уже что-то привычное и как бы даже необходимое для жизни появилось в этом общении, и он ощущал капитана и этого бодро и молодцевато отозвавшегося на свою фамилию Анисимова, который, вероятно, должен иметь с этого момента самое прямое отношение к ним с женой, – он ощущал их кем-то вроде близких, может быть, даже родных людей, которые мудры тем великим знанием жизни, коего нет у него, и они, в силу своей родственной заботы, всегда готовы поделиться им.

– Анисимов! – повторил капитан. – Пойдете с товарищами, поприсутствуете. Необходимо будет – ценные вещи там вдруг окажутся, ну и так далее, – составьте протокол. Впрочем, сюда для этого придете, – поправился он и повернул свое широкое коричневое лицо к Андрею. – А мне, пожалуйста, ваш паспорт. Сейчас, я зарегистрирую…

– Пойдемте, что ли? – позвал Андрея Анисимов, когда капитан вернул паспорт.

Солнце еще не зашло, но было так низко, что тени от домов, деревьев, людей, плоско лежащие на асфальте улицы, были чудовищно длинны, уносясь от рождавшего их предмета почти в бесконечность. Не было дневной жары, лицо вдруг овевал какой-то заблудившийся клочок ветра, и во всем этом чувствовался уже вечер.

Анисимов шагал быстрым – рабочим, определил про себя Андрей, – твердым шагом, они невольно должны были подлаживаться под него, и отзвук их шагов в начавшем холодеть вечернем воздухе был торопливо-сумбурен и сбивчив. Андрею казалось – молча идти неловко, и он растолковывал Анисимову, задыхаясь от скорости, подробности. Он говорил, как это получилось, почему, и почему могло бы не случиться, и при каком условии бы не случилось, но отчего же все-таки произошло… Жена молчала, едва поспевая за ними, семенила рядом, и это ее молчание выводило Андрея из себя: в конце концов, виновата она, так почему же она молчит, почему должен мозолить языком он, очень ему хочется.

– Как-то вот так неожиданно собрались. Не позвонили, ничего. Давай съездим! Давай да давай. Ну вот и приехали. Взяли наши вещички – и под замок. Смешно! Ночь на вокзале ночевали. А жена у меня, понимаете ли, бе-ре-менна-ая… – Последнее слово он произнес врастяжку.

Жена дернулась, сбилась с шага, но тут же восстановила его, взяла волосы в горсть, отведя их за спину, подержала мгновение, отпустила и ничего не сказала.

Анисимов, молоденький младший сержант – совсем как тот, что ночью на вокзале засмотрелся на Еленины колени, – глянул на нее, покраснел, судорожно отвернулся и сказал с запинкой:

– Капитан… правильно говорил: не смешно. Вон у соседей третьего дня выявили: обчистили квартиру, а чемодан старушке одной на хранение сунули. «Бабуся, камера хранения забита, все руки оттянул, будь ласкова». Троячок подкинули. Бабуся и рада. А тот чемодан по всему городу разыскивали.

– Да нет, ну мы б в милицию не обращались, – попытался зачем-то оправдаться Андрей.

– Да вас и не обвиняет никто. Это я к другому совсем.

Они прошли мимо чебуречной, окна ее были уже по-вечернему зашторены и светились пестрой блеклой голубизной, пересекли аллею – стояла подтянуто и молодцевато цементная урна, стояла, крепко раскорячившись чугунными ножками, и скамейка, и черный проем знакомой подъездной двери с распахнутыми створками замаячил впереди уже в осязаемой родной близости.

– Вот сюда, верно? – указал на него Анисимов, продемонстрировав хорошее знание охраняемого района.

– Верно, – отозвался Андрей.

Лампу, перегоревшую накануне, не заменили, в подъезде было темно, и со света глаза совсем ничего не видели. Андрей пошарил рукой по стене, нашел звонок и нажал его. Ничего не грохнуло, не зазвенело в ответ – не отозвалось, звонок умолк, и в начавшей высветляться для глаза темноте было лишь дыхание жены и младшего сержанта Анисимова рядом.

– Дайте я, – отстраняя Андрея от двери, сказал Анисимов, нажал на кнопку, подождал и снова нажал, и нажимал потом раз десять с небольшими интервалами – никто не отозвался.

– Черт! – выругался Андрей.

– Не ошиблись? – спросил Анисимов.

– Да нет…

– Пустая квартира. Взламывать ведь не будешь, – пошутил Анисимов.

– Ну конечно, – не понял шутки Андрей.

– Тогда так. – Анисимов пошел к лестнице, стал спускаться, и Андрей с женой опять были вынуждены подлаживаться под него – пойти за ним следом. – Сделаем так: через некоторое время снова позвоните – вернутся ведь. Попросите. Не отдадут – тогда за мной, снова придем. Договорились?

Они были уже на улице, на свете, под акварельно голубым вечерним небом, и подъезд вновь был темен и плосок – один дверной проем.

– Договорились, – сказал Андрей Анисимову. Анисимов пошел в глубину улицы своим быстрым звонким шагом, и Андрей тронул жену за руку, чуть пониже локтя, показалось – попал на нерв, так дернулась вдруг ее рука.

– Ты что? Пойдем посидим на скамейке.

– Зачем ты так… – не трогаясь с места, глядя мимо него – вперед и в землю, сказала жена.

– Что – так? – не понимая, о чем она, но уже предчувствуя по тону – к чему, и еще более от того раздражаясь, переспросил он.

Теперь она взглянула на него.

– Зачем тебе нужно было говорить, что я беременна? И таким тоном! Разве мы плохо провели день? И так прекрасно спали на вокзале…

– В Летнем саду еще лучше.

Тротуар был узкий, и, обходя Андрея с женой, пожилой мужчина с бутылкой вина в сетке сошел на дорогу и все смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого.

– Какой ты бесчувственный… – вся как-то покосившись лицом, кривя губы, покачала она головой. – Какой эгоист!

– Пойдем на скамейку, – ступая на дорогу, сказал Андрей. – Там удобней. И ждать, и… и все остальное.

– Какой ты бесчувственный, какой ты бесчувственный, – еще раз повторила она на ходу. – Какой грубый… Я, знаешь, жалею. Обо всем жалею. И о том, что вышла за тебя замуж, – сказала она, повернувшись к нему, едва они сели.

– Дело, в конце концов, всегда поправимое, – глядя прямо перед собой, мрачно сказал он и по какой-то необъяснимой закономерности вспомнил вдруг, что должен был встречать сегодня институтского друга из Ашхабада – о встрече было записано в настольном рабочем календаре на сегодняшнем листке, и если бы он приехал на работу, то увидел бы эту запись и все исполнил, а теперь друг, как они здесь, болтается по Москве, стоит перед запертой дверью, сидит возле нее на чемодане.

– Повтори, – тихим, осекающимся голосом попросила жена, – повтори, что ты сказал: поправимое?

– Я сказал то, что ты слышала. Ты жалеешь – можно поправить. А Сергей сейчас, между прочим, как мы, болтается. Только в Москве. А я здесь. Развеяться вот отправился.

– Какой Сергей, при чем Сергей? – шепотом закричала жена. – Поправимое, ты говоришь… ты предлагаешь… и это, когда я… когда я должна тебе…

Она заплакала, кусая губы, пошарила в нейлоновой темноте сумки, ища платок, не нашла, взяла ее за углы, вытряхнула на скамейку, вытянула из развала платок и стала промокать им глаза, мокрые скулы, вытирать хлюпающий нос. Среди всей этой груды: замшевого плоского кошелька, пудреницы, записной книжки, пластмассового пенала с тушью для ресниц, тюбика с кремом «Вечер», шариковой ручки, пакетика анальгина, маникюрной коробки, полиэтиленового кулечка с ватой – лежал помятый, сплюснутый в какое-то подобие кубика, ворсисто-палевый, цыплячьи-желтый с другого бока персик. Андрей взял его, вытянул из кармана свой платок и обтер шероховатую, проминающуюся под пальцами плоть.

– Съешь персик, – сказал он, протягивая его жене, когда она, высморкавшись, подняла лицо кверху, чтобы оставшиеся слезы не бежали по щекам, а высохли прямо в глазах.

Жена скосила глаза вниз, швыркнула носом, ничего не ответила и не взяла.

Так оно и должно было быть, Андрей прекрасно это понимал, но необъяснимо для себя в ответ на ее пренебрежение он потащил персик себе в рот, с каким-то мстительным ожесточением вгрызся в хрустнувшую, чавкнувшую плоть и стал есть, быстро, торопясь, не чувствуя ни вкуса, ни аромата, скрежеща зубами по косточке.

– Дай мне деньги, я поеду на вокзал, – сказала жена, когда он закончил есть и выбросил, промахнувшись, косточку мимо урны.

– Дождемся, возьмем вещи и поедем.

– Я хочу сейчас. – Она говорила преувеличенно спокойно и смотрела на него слишком прямым взглядом. – И одна. Вещи ты возьмешь и привезешь.

Андрей поморщился.

– Ладно, не мели чепухи.

Жена взяла со скамейки кошелек, раскрыла его, вынула деньги – в руках у нее развернулись рубль и трехрублевка.

– Если ты не хочешь давать мне денег, можешь поехать со мной и купить мне билет сам. Пожалуйста.

– Ну, уезжай, уезжай, черт с тобой, поехали! – Андрей вскочил со скамейки, сгреб с нее в сумку весь парфюмерно-галантерейный развал и, не оглядываясь, пошел впереди жены к метро.

В кассах продавали броню, уходивший поезд прибывал в Москву ночью, желающих уехать им никого почти не было, и они тут же купили билет.

– Не провожай, – поджимая губы и не поднимая на него глаз, сказала жена, и Андрей повернулся и пошел – все тем же гулким, возносящимся на неимоверную высоту вестибюлем, спустился по той же стиснутой узкой аркой лестнице – на ту же площадь, что и нынче утром, только асфальт был сух, скупо-сер и солнце зашло.

Лишь уже на Невском он сообразил, что ему нужно было спускаться в метро, не выходя с вокзала, но не стал возвращаться, а быстро, неоглядчиво прошел половину проспекта до Гостиного двора и спустился там.

Ах, она жалеет!.. – крутилась в голове одна и та же фраза, и, кроме нее, ничего в голове больше не было.

В знакомом дверном проеме знакомого дома, прислонившись к косяку и обхватив себя за плечи, стояла Елена. На запястье у нее болталась сумка.

– Поедем вместе, – сказала она. – Поезд прибывает ночью, метро не работает, такси не поймаешь, я одна, – и ты собирался меня этим поездом отправить! Билет я сдала, не беспокойся.

Андрей хотел сказать, что она прекрасно знала все это и тогда, когда они покупали билет, но промолчал. Он поднялся по лестнице, позвонил, позвонил еще, еще – в квартире ничего не грохало.

Андрей спустился вниз. Жена все так же стояла у косяка, обхватив себя за плечи, ее бил озноб. Бледное ее лицо казалось голубоватым.

– Я тебя ненавижу, – шепотом сказала она, и Андрей услышал, как она сглатывает слезы. – Такой бесчувственный, бессердечный. Вечно всем недовольный. Всегда. И всегда я должна ублажать тебя… а сам ты как бревно – хоть бы палец о палец. И сейчас… все, что ты сегодня сделал, ты сделал, когда я… с твоим ребенком…

«О, черт побери! – с надрывом крутилось теперь в голове у Андрея. – О, черт побери!..»

– Я сейчас, – сказал он жене и снова стал подниматься по лестнице.

Он нажал на кнопку звонка – где-то там, рядом с ней, невидимые в темноте, карандашом накарябанные слова: «Маруся, жди!» – и жал на податливо принявший палец в свое углубление пластмассовый сосок под сверлящее дребезжание металла о металл с той стороны двери до тех пор, пока дверь не открылась.

– О господи! – сказала жена кавторанга. – Я так ведь и знала, что это вы. – На мгновение она облокотилась о косяк, будто готовясь, как вчера, к долгому, через порог, разговору, но тут же отняла от него руку и, сторонясь, раскрыла дверь шире. – Проходите. А где ваша жена?

Она была все в том же нейлоновом зеленом халате – домашняя вся, уютно устроившаяся в своем налаженном быту, но лицо ее находилось в тени, и выражения его Андрей не видел.

– Жена… жена здесь, внизу… сейчас. – Он был не готов к приглашению, он хотел лишь спросить у нее, злобясь на нее, глядя ей в переносицу, не знает ли она, что с соседями, куда делись, и теперь смешался, дернулся к лестнице – за Еленой, но она уже поднималась по ней смутным размытым силуэтом: услышала, видимо, все сама.

– Добрый вечер, – сказала она, входя в косо пересекшую лестничную площадку полосу света из квартиры.

– Добрый вечер, – отозвалась жена кавторанга.

Сейчас она стояла боком к двери, Андрей видел ее в профиль, и лицо ее показалось ему виноватым и смущенным. – Проходите, – глядя на Елену, повела она руками в глубь квартиры – Я вас ждала, честно говоря.

– Спасибо, – кивнула жена. Андрей взглянул на нее – губы у нее плотно сжались, глаза были остановившиеся и сумрачные.

Они зашли в квартиру, хозяйка толкнула дверь, и она захлопнулась.

– Проходите, пожалуйста. Вот сюда, в комнату, пожалуйста, – показывала она, теперь Андрей видел ее лицо совсем близко и хорошо – на нервных тонких губах ее дрожала улыбка; и было в ней что-то даже заискивающее.

Они зашли в комнату, обставленную стандартной современной мебелью и тесную от торчавшего посередине стола, только на стене висели портрет отца Елены, такой же, как в доме ее матери, и дореволюционный барометр в темном, почти черном, деревянном чехле. Андрей заметил, что обе женщины, почти разом, посмотрели на портрет, но никто из них ничего не сказал.

– Вы знаете… я вот что… – Жена кавторанга стояла у одного края стола, они с Еленой у другого, и она, подняв руки к груди, крутила на пальцах перстень с обручальным кольцом. – Я вот что… вы должны понять, я вас очень прошу… вы, Лена, женщина, вы должны… У меня аллергия, понимаете, – аллергия на все, что связано с прежней его жизнью. Аллергия – меня трясти начинает, понимаете? Я не знаю, Лена, как вы относились к прежней жене Анатолия – вы тогда все-таки девочкой были, когда приезжали, привязались, может быть… Это неправда, будто он ничего мне не говорил о вас, – говорил… это я так сказала… Я обомлела вся, понимаете, когда мне передали. Никакого звонка мне не было, а тут говорят – звонили, я просто взвилась вся. Опять какие-то хитрости, уловки… Такое она ему устроила, когда он на развод подал, это невозможно себе представить, это какой-то ужас, господи, сколько грязи, и это при том, что последнее время уже прямо открыто… – Она судорожно передохнула, крепко стиснула руки и опустила их. – Я потом, часа через полтора, когда мозги в порядок пришли, на улицу спускалась: вдруг, думаю, где-нибудь на лавочке в аллее сидят… На вокзале ночевали?

– На вокзале, – сказал Андрей.

– Ну вот, извините меня и начинайте чувствовать себя здесь как дома, – тяжеловесно сказала жена кавторанга и улыбнулась. – Я лично себя не чувствую, она уже разменяна. Анатолий вот вернется – и переезжать… Вещи ваши у меня. В коридоре стоят, мимо проходили – не заметили? Я сегодня утром сходила, забрала, очень кстати, между прочим, а то они нынче на все выходные к родственникам в деревню уехали. Поссорились даже, – она засмеялась. – Что же, говорят, вчера не признала?

Жена кавторанга замолчала. Все, что говорила, она говорила, обращаясь к Елене, и про вокзал спросила – тоже глядя на нее, Елена стояла возле стола, обхватив себя за локти, с запястья свисала кругло разбухшая у дна нейлоновая сумка. Андрей посмотрел на жену – губы ее были по-прежнему крепко сжаты, кажется, она и не собиралась ничего говорить.

– Мы, в общем-то, за вещами и зашли, – сказал он. – Собственно, к вам позвонили, чтобы узнать, где ваши соседи… ну, а вообще – за вещами.

– Ага… – переведя теперь взгляд на него, сказала жена кавторанга и покачала головой. – Ага… Ну что ж… Но, может быть, посидите все-таки, поужинаем? – торопливо, с искусственной бодростью выговорила она, вновь обращаясь к Елене. – Поезда еще есть, самые удобные, между прочим: утром приходят.

Елена не ответила, опустила голову, чтобы не встречаться с ней больше взглядом. Андрей увидел, как искусственная оживленность на лице жены кавторанга начала медленно истаивать, исчезла, оно словно посерело и стало совсем некрасивым, болезненным, яркие карие глаза сделались пыльно-черными, и он сказал:

– Нет, мы уж не будем оставаться. Билеты надо купить.

В прихожей он взял под вешалкой их чемодан с портфелем, жена кавторанга открыла дверь, и Елена, выходя, сказала, опять не глядя на нее: «До свидания» – первые и последние слова с тех пор, как переступила порог. Жена кавторанга стояла, прислонившись к торцу двери, лицо у нее было усталое, горькое, и Андрей подумал: все это, их отъезд и молчание жены, она относит к себе, ставит в вину себе, надо ей как-то объяснитъ… но не задержался, тоже лишь кивнул: «До свидания», переступил порог, дернулся повернуться – все же попытаться объяснить… и дверь с металлическим лязгом замка шлепнула дерматином о косяк.