Гроздья Рябины

Он переночевал на станции и скоро уже был в лагере. Разлад в команде уже завершился. Было решено: всё, разбегаемся в разные стороны, каждый добирается сам.

Жена впала в какой-то ступор, она молча смотрела перед собой, по-видимому, не понимая, что происходит. Ее нужно было везти, вести. Путь домой был бесконечно долгим, с множеством поездов и пересадок. Пришла в себя она дома (а может быть, это было притворство, игра?)

– Я уезжаю в Боровое, – сказала она на третий день, – устроюсь – приеду, заберу Лерку.

– Я ее тебе не отдам.

– Ну, что ж, посмотрим.

Герман вычистил кухню, выбросил гору консервных банок, выгреб остатки засохших и заплесневелых консервов из кастрюлей и сковородок, перемыл посуду, отдраил пол и привез Лерку. Мама отговаривала:

– Ну, зачем ты ее забираешь? Лере так хорошо у нас, а тебе будет трудно. И работа, и за девочкой нужно смотреть, кормить, обстирывать.

– Мам, мне одному невмоготу тоскливо. А с Лерой я справлюсь, ты увидишь. У нас на заводе очень хороший детский сад, я договорился, ее возьмут.

Теперь рано утром он относил ее в детсад, вечером забирал. Квартира наполнилась звонким голоском дочери, а жизнь Германа – новым смыслом и заботами: варить еду, одевать-умывать-укладывать спать и еще многое другое. Лера сразу же подружилась с тетей Ларисой, они вместе перебирали какие-то тряпочки, шептались. Герман в шутку сердился: нечего играть с чужими детьми, заводите своих! После многочисленных болезней Лера была тоненькой, как былинка, она легко простужалась, сбрасывала по ночам одеяло, и Герман научился спать чутко, просыпаясь при каждом ее движении. Леру нужно было откормить, и он научился готовить ее любимые блюда, те, что делала бабушка, придумывал сам новые, незамысловатые, но скорые и вкусные. Он делал с ней зарядку, и Лера стала прибавлять в весе, окрепла. Вечером после детсада она поверяла папе свои маленькие тайны.

– Пап, ко мне девочки пристают, почему меня все время забирает папа, а не мама.

– И что ты им отвечаешь?

– А я им сказала, что мой папа лучше всех, – и у Германа защипало в носу.

С Диной он теперь встречался за городом, по выходным, когда отвозил Леру к бабушке. Садился на велосипед и катил на свидание. Они пытались понять, представить себе, как жить дальше.

– Нужно подождать, потерпеть. Я подам на развод. Но Леру я ей не отдам, дочь ей совершенно не нужна.

– Ты – как малый ребенок. Вот уж действительно, не было у меня детей, а теперь сразу двое. Тебя никто спрашивать не будет. Суд в любом случае отдаст ребенка матери.

Германа вызвали на заседание парткома завода. В повестке стоял вопрос: “моральный облик коммуниста Вернера в связи с заявлением его жены”. Партийный секретарь Красноперов, выросший из комсомольских вожаков, недавно демобилизованный из армии и присланный на завод из райкома, носил гимнастерку и яловые сапоги, как истинный ленинец и борец против всяческих врагов партии. На заводе за глаза его называли петушком красноперым. Он ходил перед столом, где заседали члены, и обличал коммуниста Вернера.

Злая ирония судьбы: через десять лет Герман будет работать главным инженером в городе Джамбуле; на его завод привезут партию условно-освобожденных зэков (был такой метод пополнения дефицита рабочей силы в Советской стране), и среди них Герман узнает своего бывшего партийного секретаря. Тот ушел из семьи, связавшись с какой-то девицей, а мстительная жена посадила простодырого мужа на пять лет.

А сейчас Красноперов петушком прохаживался перед партийным столом и гневно обличал печально сидящего на скамье подсудимых Германа:

– Это что же получается? Двоеженство! Живешь с двумя женами, а еще член Партии! Ну, мы это поправим. Партия – за чистоту ее рядов! И какой пример ты подаешь своим подчиненным?

Герман взорвался:

– Ни с одной я не живу, я с дочерью живу! (гнусный, двусмысленный смешок где-то позади).

Члены парткома выступали как-то вяло, говорили, что Герман еще молод, исключать пока не стоит, надо дать шанс исправиться. И главное, где брать главного механика взамен исключенного? В конце концов, решили: за моральное разложение объявить строгий выговор с занесением, исключить из Партии мы всегда успеем. И пусть работает!

А как быть с той, что разрушила семью? Объявить ей выговор нельзя, она не член, уволить с завода по профсоюзной линии тоже не получится, она молодой специалист. Положение спас мудрый главный инженер Лурье:

– Да, по положению, по закону уволить мы ее не имеем права, но я беру на себя это нарушение, пусть меня поругают, может быть, накажут, но мы сохраним семью, крепкая советская семья важнее всего, пусть эта девица уезжает домой и больше не смущает наших работников своими черными глазами.

Она уезжала через неделю. Последнее свидание. Горький запах увядающих степных трав, горечь расставания, горечь ее губ.

– Я люблю тебя и обязательно найду, хоть на краю света.

– Я приеду к тебе хоть на край света.

5

Дина не писала домой, что возвращается, и когда она появилась на пороге, Валентина Петровна растерялась от неожиданности.

– Дина? Что случилось? Ты в отпуск?

– Нет, Валентина Петровна, я насовсем. Уволилась и приехала.

– Как уволилась? Тебе же еще два года… А мама знает?

– Ой, Валентина Петровна, я так измучилась в дороге… Света на работе? Можно я отдохну, а вечером я всё расскажу…

Она лежала, пытаясь уснуть, но в голове была звенящая пустота. Гул самолета, на котором она прилетела, противный, надрывный шум автобуса, привезшего её из аэропорта… За сутки с небольшим, за которые она добиралась из Караганды, удалось только отрывками вздремнуть, и теперь перед глазами плыло и качалось, подступала тошнота…

Всё произошло стремительно и неожиданно. Еще совсем недавно её жизнь имела четкие и понятные очертания. Самостоятельная и не очень обременительная работа, своя собственная лаборатория! Девчонки откровенно завидовали, заглядывали к ней в лабораторию, важно усаживались за стол и затевали озорную игру в "начальство". Дина, конечно, была директором, она назначала Тамару главным инженером, а Светлану – главным механиком. "Товарищ главный механик! А почему Вы не были сегодня у меня на оперативке? Объявляю Вам выговор!" – и все трое заливались смехом. Девочки, конечно, знали о том, что происходит между Диной и Германом, знали, что это не простой флирт, что это очень серьезно. У них на глазах разыгрывалась драма Настоящей Любви, о которой мечтает каждая, и от этого у девчонок перехватывало дыхание.

А потом произошло главное – Объяснение, и вихрь большого чувства закружил из обоих, окрасил весь мир в яркие краски. Конечно, у Дины были девичьи увлечения, и в школе, и в институте, но все они были мелки по сравнению с этим, и то, что это была Запретная, но чистая и невинная Любовь, создавало пикантное ощущения тайны и драмы, которая обязательно должна разрешиться. Он был особенный, непохожий ни на кого другого. Сильный, решительный, на всё способный, и в то же время робкий, как мальчишка.

А потом грянул этот громкий скандал на весь завод. Точно ее белье выставили на обозрение всем досужим сплетникам на заводе, и ее уволили. Грубо вышвырнули с завода. Сломали чистую мечту. И что же дальше? Уезжать к маме, в пыльный провинциальный городишко? Дина уехала оттуда, чтобы поступить в Горный институт, и все время учебы жила у тети Вали, у Валентины Петровны. Света, тетивалина дочь, похоже, никогда не выйдет замуж, и места им втроем в небольшой квартирке у вокзала хватало.

Вечером пришла с работы Света, они посидели за столом, всплакнули…

– Ну, вот что, – сказала тетя Валя, – никуда ты не поедешь. Будешь жить у нас, поступишь на работу, а там будет видно…

В отделе кадров завода Шахтной автоматики долго листали её трудовую книжку, вчитывались в последнюю запись: "уволена по собственному желанию" и недоумевали, как ее, молодого специалиста, могли уволить по собственному желанию. Не объяснять же им, что это это сделала добрая Надежда Ивановна из отдела кадров по личной просьбе Геры и из глубокого уважения к нему. А могла бы такое написать! Никто не принял бы на работу. В конце концов приняли конструктором в отдел, очень не хватало специалистов, и потекла нудная, тоскливая жизнь. Восемь часов отсидеть за столом, заполняя скушные таблицы, и ожидание писем из Караганды. Они приходили, яркие, веселые, смешные, но свозь браваду прорывались настоящие слова: тоскую, люблю…

Однажды после работы, когда Герман зашел в детский сад за дочерью, его с тревожно-вопросительным взглядом встретила воспитательница.

– А Леру забрала мама…

– Когда?

– Сразу после обеда.

Дома его встретила встревоженная Лариса.

– Ваша жена приходила. С Лерочкой. Собрала чемодан и ушла. Я ей говорила, что нужно Вас дождаться, а она мне: “не твое дело, не суйся в чужие дела”.

Герман метался, как раненый зверь. У него подло украли его сокровище, лишили его смысла жизни…. Приехала старшая сестра Нина, надоумила:

– Ну, что ты терзаешься! Поезжай в Боровое, городок небольшой, поспрашивай, поищи – и найдешь.

Жена жила в небольшой комнате без удобств, при местной больнице. Голые стены со следами когда-то вбитых гвоздей, щелястый пол, щербатый казенный стол, два шатких табурета, железная койка у стены с тощим матрацем и серым казенным одеялом, голая лампочка без абажура свисает с потолка. За окном – больничный двор, по которому ходят люди в халатах, неестественно искривляясь в дефектах стекол. Запах сырости и лекарств, пропитавших известку. Лера сидела в пальтишке у окна молчаливая, поглядывала на Германа испуганно-виноватыми глазами. Жена ожидала его приезда и сразу отдала дочь.

– Забирай, ей с тобой будет лучше.

Лера молчала всю дорогу домой, сначала в такси до станции, там они перекусили. Молчал и Герман. В поезде она клевала носом, Герман раздел ее сонную, уложил на вагонном сидении рядом с собой. Лера не проснулась и тогда, когда приехали вечером в Караганду, Герман нес дочь на руках до самого дома, шикнул на возбужденную Ларису: “Тихо, разбудишь!” Лера открыла глазки, огляделась вокруг.

– Мы уже дома?

Они обнялись и всплакнули, теплые слезы смыли все прошедшие потрясения, жизнь продолжалась. Но самый большой праздник случился, когда приехали к бабушке. Вопль деда: “Лерочка приехала!”, теплые бабушкины пирожки, теплота бабушкиного дома. Лера повисла у бабушки на шее:

– Бабушка! Я больше никогда-никогда!

– Тише ты. Такая большая стала, мне уже тяжело.

Теперь они поняли, что нет места на земле лучше, чем этот дом на Ростовской улице, и что бы ни случилось, они всегда будут возвращаться сюда, в этот светлый и теплый родительский – бабушкин дом.

Случившееся еще теснее связало отца и дочь. Они заключили Торжественный Союз:

– никогда не врать друг другу,

– никогда не подводить друг друга,

– всегда выручать друг друга,

– всегда защищать друг друга,

– никогда не ссориться и всегда мириться.

Кончался суматошный день главного механика – бегом за Лерой в детский сад, накормить ее, выслушать все важные новости за день:

– Мальчишки из нашей группы опять подрались. Они всегда обижают Мишу, потому что у него нет папы, и Колька с Димкой его за это дразнят. Мне Мишу жалко, он такой хороший, и я за него заступаюсь, что у него нет папы.

– Молодец, правильно, нужно заступаться за тех, кого обижают. Ну-ка, быстрей доедай, пойдем в парк гулять.

– А ты мне доскажешь про Братца Кролика?

– Я же прошлый раз всё рассказал.

– Нет, я еще хочу, что было дальше.

Они бродили по парку, обрывки воспоминаний из далеких детских книжек приходилось досочинять, и озорной Братец Кролик раз за разом умудрялся обхитривать Братца Лиса. А потом пираты плыли на кораблях по пиратским морям, и бесстрашный мальчик Джо побеждал этих страшных морских разбойников. Лерка слушала, разинув рот, страшно переживала и визжала от радости, когда, наконец, доброе добро побеждало злое зло.

– Так, все, пора домой.

– Пап, ну еще немножечко!

– Нет, уже поздно, уже совсем стемнело, завтра дорасскажу.

Лера укладывалась спать, а перед сном читался неизменный Маршак, толстый том в зеленом переплете, и Лера на память повторяла вместе с папой любимые строчки стихов.

Лера засыпала, и в ночной тишине негромко начинала звучать Музыка. На прощанье перед отъездом Дина подарила Герману подборку из десяти грампластинок с классической музыкой. Там были: Первый фортепианный концерт Чайковского, конечно, в исполнении Вана Клиберна, его же Первая и Шестая – “Патетическая” симфония; Второй фортепианный концерт Рахманинова, “Лунная” соната и “Аппассионата” Бетховена, “Неоконченная” симфония Шуберта; Славянские танцы Дворжака, Первый концерт Грига, Шопен, Паганини, Моцарт.

Для Германа это было открытие нового мира, о существовании которого он ранее не знал. Так уж бывает: человек живет, уверенно идет по жизни и не знает о существовании других, параллельных миров – мира науки, живописи, музыки, мира Большого спорта или мира наркотиков. Случай, встреча с новым человеком – перед ним открываются ранее невиданные дали, и он, потрясенный, устремляется туда, покупает краски и холсты, гитару или боксерские перчатки, неожиданно для своих близких, становится художником или меломаном. Или наркоманом. Музыка затронула какие-то глубинные струны души Германа, и он стал фанатичным меломаном, покупал книги о музыке, все новые пластинки и слушал, слушал, проникал в удивительный мир музыки.

Сверкающим водопадом звуков обрушился на Германа Концерт Эдварда Грига, а ведь он ранее даже не знал о существовании этого волшебника из Норвегии. Первую часть “Неоконченной” Шуберта он воспринял, как личную трагедию, а вторую часть – примирение – яростно отверг. Нет, не может быть никакого примирения! Смешные, взаправдашние гномы ковали молоточками в пещере горного короля, безутешно тосковала по любимом Сольвейг, и Герман тосковал вместе с ней. Рождественской радостью и снежными просторами пела Первая симфония Чайковского, а Девятая – Бетховена возносила его на космические высоты бессмертия. Энциклопедию Жизни – фортепианные сонаты Бетховена, все тридцать две он мог слушать до бесконечности.

Музыка увлекала и Леру. Они с папой покупали хорошие детские пластинки и распевали:

Купила мама Лёше

Отличные галоши.

Галоши настоящие, красивые, блестящие,

И хочется ему же

Скорей пройтись по лужам…

И еще про “черного кота”, “опять мы с тобой поссорились” и многое другое. У Леры явно был музыкальный слух, ее следовало учить музыке.

В письмах к Дине он цитировал Леркины перлы:

– Папа, смотри, вон тётя пошла рыжая, и вон собака побежала, вся рыжая. Как мы.

Бабушкиным портняжным метром меряет лежащего длиннющего папу.

– Ну, сколько получилось?

Глубоко вздохнув:

– Три метра.

Герман не может удержаться от смеха, а Лера – в слезах обиды, она очень обидчива. Как все рыжие люди.

Трогая выпирающие отцовские мослы:

– Мой папа – самый толстый. У него вот даже косточка – самая толстая.

Дина отвечала, что работает, тоскует, мечтает о встрече. Письма согревали, давали силы ждать и надеяться.

Зимой у Германа случилась командировка в Москву. Быстро закончив дела, он, конечно, полетел в Южный город. Дина жила в двухкомнатной квартире, недалеко от железнодорожного вокзала. Это было истинно женское царство, с поломанными утюгами, неработающими выключателями и негорящими лампочками, Герман с его деятельными руками сразу же приобрел авторитет Валентины Петровны, а добрая и малоподвижная мамина дочь Света стала его другом. На два дня Германа поселили на диванчике в одной комнате, а все женщины разместились на второй половине. Он гулял с Диной по зимнему городу, по пустынному городскому парку с огромным прудом, где на черной воде зябли два лебедя, и на душе у Германа было зябко и тоскливо. Завтра уезжать! Дина устроила показ его двум своим подругам. Те осмотрели Германа с головы до ног и решили, что он похож на Вана Клиберна, кумира пятидесятых.

– Тебя, Гера, хоть взаперти держи! Они чуть не съели тебя глазами, мне ничего не оставили. Тоже мне, подруги!

Но всё было как-то зыбко, неопределенно, Дина мялась, говорила, что нужно посоветоваться с мамой, которая жила в районном центре, что-то придумать, и Герман уезжал с сосущей тоской расставания и неопределенности. В бухгалтерии завода, когда он представил отчет о командировке, сделали вид, что не заметили двух пропавших, не отмеченных дней.

Голос был незнакомый, с нотками уверенности в себе. Голос человека, привыкшего к тому, что ему подчиняются.

– Герман Иосифович? Здравствуйте. У меня к Вам есть разговор. За Вами завтра заедет машина. Подъезжайте, поговорим.

– Кто говорит? – недоуменно спросил Герман.

– Мы на месте все обсудим. До свидания, – и повесили трубку.

“Черт знает что, подумал Герман, – если из райкома или других инстанций, то представились бы. Какой-то авантюрист. Конечно, никуда я не поеду”.

Следующий день был просто сволочной. С утра поломки сыпались на голову, и в литейном, и в заготовительном, полаялся с Копёнкиным, разогнал ремонтников, только к одиннадцати добрался до отдела. Никого не хотелось видеть. А лучше бы сбежать с этого проклятого завода, куда глаза глядят!

– Вас ожидают, – сказал Герману Гарик Краузе.

В кабинет просунулся незнакомец.

– Эдгар Йосипович? – спросил он.

– Да, только не Эдгар, а Герман.

Человек полез в карман, достал записку.

– Да, правильно, Герман Йосипович. Мне поручено отвезти Вас в Темиртау, на наш завод. Вы не волнуйтесь, я Вас привезу обратно.

– Кем поручено?

– А, наш директор, он сказал, что Вы все знаете.

А, это вчерашний звонок… Герман помедлил. А потом махнул рукой. Хоть к черту на рога! Так достал его сегодня гад Копёнкин. Он вызвал Астафьева.

– Петр Алексеевич, мне нужно отъехать по делам. Может быть, до конца дня. Я разгон всем с утра дал, Вы присмотрите…

За воротами стоял зеленый полугрузовой УАЗик. Водитель назвался Прохором, был немногословен. Все узнаете на месте. А на вопрос, как он проник на завод, у нас же военизированная охрана, только ухмыльнулся.

Уазик подкатил к двухэтажному зданию с надписью на табличке: “Темиртауский завод металлоконструкций”. За директорским столом сидел человек, похожий на доброго сказочника. Небольшого роста, подвижный, с лысоватой, крепкой головой в венчике седоватых волос. Очки, сползающие на нос, выше очков – добрые, внимательные глаза. Он вышел из-за стола, крепко пожал Герману руку.

– Шерман Абрам Лазаревич, – представился он, – а Вам не нужно представляться, предлагаю Вам должность главного инженера. Оклад у нас, правда, не очень большой, но мы это поправим, а квартира ждет Вас. Пока однокомнатная, поработайте год-полтора, и квартиру расширим.

– Что? Прямо вот так, сейчас? – изумился Герман простоте и внезапности.

– Ну, не сразу… сходите на завод, Прохор Вас проводит, потом скажете свое решение.

– Завод был небольшой, показался Герману не очень сложным, и он сразу согласился. Это была возможность сбежать с завода Пархоменко, где он ходил как замаранный, не отмыться, где о нем судачили досужие сплетники. Это была возможность отряхнуть с себя прошлое, начать новую, счастливую жизнь.

Не в характере Германа было долго размышлять и колебаться. Решения он принимал всегда быстро, бесповоротно и опрометчиво, это сильно осложняло ему жизнь, делая ее интересной и содержательной. Герман твердо верил, что при необходимости он сумеет напрячься и разобраться в самых сложных обстоятельствах. Главное – ввязаться, а потом… впрочем, это кто-то говорил до него, Герман и не претендовал на авторство. Он никогда не сожалел о содеянном и обрекал себя на все новые жизненные приключения.

– А меня отпустят с моего завода?

– На это будет решение обкома партии. Выговоры по партийной линии есть?

– Есть строгий, с занесением.

– Это хуже, но постараемся убедить.

Герман так и не узнает, кто порекомендовал его Шерману.

В Южный город полетело радостное письмо: “Ты говорила, что приедешь ко мне на край света. Я нашел этот край!”

6

Темиртау – спутник Караганды, в тридцати километрах. Здесь разворачивалась крупнейшая всесоюзная стройка – Карагандинский металлургический комбинат с полным циклом производства, и для решения этой сложнейшей инженерной задачи в Казахстане заново создавались строительно-монтажные управления, тресты и министерства, строились производства инженерных заготовок и заводы металлоконструкций. На ударную стройку ехали специалисты с Урала, Сибири, Кузбасса. Шерман приехал в Темиртау из Новокузнецка, где работал на кафедре сварочного производства, был назначен директором недавно построенного завода и теперь собирал команду, которая будет поднимать завод. Люди съезжались разные, с разных мест, и Герман оказался самым молодым в этой команде. Для него так и останется загадкой, как решился Шерман поставить на руководство инженерными службами завода двадцатишестилетнего незнакомого человека? Но выбор был сделан, и Герман из кожи лез, чтобы оправдать доверие директора. А завод оказался совсем непростым: обширное и сложное сварочное производство, Герман его не знал, крупная кислородная станция – совсем незнакомая технология. А самое неожиданное – когда Герман посмотрел в чертеж, по которому работали рабочие, он там ничего не понял: строительные чертежи и технологии значительно отличаются от машиностроительных! Вот это влип! Главный инженер завода – совершенно некомпетентный и безграмотный человек!

Но сдаваться не было в его правилах. Выручило умение спать по четыре часа. Герман купил в книжном магазине толстенный курс “Металлические конструкции”, у механика кислородной станции взял курс “Производство кислорода”, штудировал их по ночам, и уже через неделю что-то начал понимать, а через две всё стало на свои места.

На заводе Германа приняли. Этот молодой не сидел в кабинете, как прошлый, которого Абрам Лазаревич уволил, а лез в каждую дырку. Когда на завод дали сложный заказ – купол Алма-атинского цирка, одел спецовку и две недели работал в цехе с бригадой слесарей, секретарша Клава ему прямо в цех бумаги на подпись приносила, и научил всех, как нужно делать. А в цехе оконных переплетов все переделал по-своему. Сам делал чертежи новых штампов, кондукторов и кантователей, заставлял механика Фролова, известного всем ругателя и баламута, крутиться, чтобы сделать все по его чертежам, учил рабочих работать по-новому. Зато потом стали делать вдвое больше, работать стало легче, и заработки повысились. Только одно было непонятно: живет с маленькой дочерью, как две капли воды на него, в детский сад ее водит, и в городе всегда с ней, а жены вроде как совсем нет. Спрашивали Елену Павловну, кадровичку, та сказала, что женат, только жена пока не появлялась. Заводские девицы пытались подбивать клинья и намеки строить, да все впустую, будто не понимает. Может быть, импотент? Тогда дочь откуда? В конце концов, повесили на него клеймо – сухарь, длинноногий, рыжий сухарь.

Герман с Лерой вселились в новую квартиру, однокомнатную “хрущевку” с совмещенным туалетом и крохотной кухней, на третьем этаже, с ванной, наполнявшейся рыжей теплой водой, припахивающей хлоркой, но это была их первая собственная квартира! Лера ходила в детский сад неподалеку от дома, Герман забирал ее вечером, после работы. Но положение руководителя обязывает, приходилось задерживаться на заводе, на оперативных совещаниях, партийных и профсоюзных собраниях. Он сидел тогда, как на иголках, мыслью о дочери, оставшейся в детском саду. Вырвавшись, бежал в детский сад и заставал ее в слезах, одиноко сидящую на скамейке.

– Всех забрали, я одна осталась, – жаловалась Лера, глотая слезы, – я думала, ты позабыл про меня и не придешь.

– Ну что ты! Как я могу про тебя забыть, просто на работе пришлось задержаться, я еле вырвался, и бегом к тебе, ну успокойся, – он начинал рассказывать что-нибудь интересное, веселое, и слезы высыхали. А утром нужно было рано вставать, к половине восьмого быть на заводе. Будить сонную дочь, впихивать в нее стакан молока с бутербродом, до конца не проснувшуюся вести в детсад, и целый день круговерть на заводе.

Они вместе сочиняли смешные истории и песенки. Распевали на мотив “Черного кота”:

Жили папа с Лерушей вдвоем

В Темиртау, двенадцатый дом,

Только песня совсем не о том,

Как мы вместе с Лерушей живем.

Говорят, не повезет,

Если папа опоздает на завод,

А пока наоборот,

Только папа постоянно Леру ждет.

Говорю я Леруше с утра: