Россия на изломе

– Из винтовки? – предположил полковник.

– Нет, вот здесь лагерь япошек, услышат выстрелы – прибегут.

– Тогда – как?

– Лук надо сделать. Из лука их застрелит.

– Ты умеешь стрелять из лука? – удивился полковник.

– Конечно, я всё-таки, гуран.

– Гуран?

– Ну да, ваше высокоблагородие, – сказал ординарец полковника, – вы не местный. У нас в Забайкалье, гуранами называют казаков у кого в жилах течёт не только русская кровь, но и кровь местных туземцев: бурят и тунгусов.

– Наши деды-прадеды, – сказал Волков, – умели из лука стрелять, и мы умеем, только на службу его не берём. Раньше-то брали и ружьё, и лук.

– Хорошо, – произнёс удивлённый полковник, – двадцатый век на дворе… И сделать сумеешь?

– Да, – ответил хорунжий, – в тайге это умение может жизнь спасти. Умею лук делать, стрелы и знаю, как тетиву от сырости уберечь.

– А наконечники для стрел из чего будешь делать?

– Да просто заострю их да на огне обожгу.

– И ими можно убить человека?

– Это смотря куда попасть. Мне трёх стрел хватит, но сделаю, пожалуй, шесть, на всякий случай.

– Лучше – семь, – сказал полковник, – на удачу.

Через неделю хорунжий Василий Волков шагал в сторону японского склада. Он решил не рисковать на дорогах и поэтому шёл по сопкам, лесом, хотя одет был под китайца в новой шляпе и новом парике с косой, с толстой палкой в руке и с винтовкой за плечами. Дорога более трудная, более тяжёлая, зато и более безопасная. Расчёт оказался верным, и Василий подошёл к японскому складу без каких-либо приключений.

В лесу, недалеко от склада, Волков остановился и аккуратно ножом срезал воск на торце палки. Оттуда он достал лук без тетивы и семь стрел. Из котомки достал тетиву, натянул её на плечи лука.

Василий долго лежал в кустах, наблюдая за часовыми, ждал, когда их сменят.

Часовой у ворот на склад получил стрелу точно в глаз и упал без звука. Волков тихонько свистнул. Двое других часовых разом оглянулись и получили по стреле – один в левый глаз, другой в правый.

Василий спокойно вошёл на склад. Как во всех китайских домах в фанзе потолка не было, но были поперечные балки. Волков перекинул верёвку с тремя концами через балку и прикрепил к ней веером три гранаты за деревянные ручки, на гранаты надел колпачки с жалом. Устройство гранат простое: при встрече с твёрдой преградой жало прокалывало капсюль-детонатор с капсюлем воспламенителем, взрывчатое вещество взрывалось. Не всегда гранаты падали удачно и не всегда взрывались. Поэтому и три гранаты, в расчёте, что хоть одна, но взорвётся.

Гранаты повисли как раз над ящиками со снарядами, начинённых шимозой. Василий осторожно разматывал верёвку, натягивая её так, чтобы гранаты не упали раньше времени. Опасно, но что делать, если взрывчатка с детонирующем шнуром застряла где-то под Читой?

Волков дошёл до ложбинки, лёг в неё и отпустил верёвку. Раздался взрыв, земля дрогнула, Васька вскочил и тут казака накрыл ядовитый дым. Василий потерял сознание.

Очнулся он среди японцев. За столом, на против Волкова сидел офицер с тремя звёздами, рикугун-тайи. К нему подошёл офицер с одной звездой в петлицах и на рукаве.

– Старый знакомый. Я рикугун-шой, моё имя Кояма Такаши. Могу я узнать ваше? Настоящее. Вы больше похожи на монгола, чем на китайца.

Волков неопределённо пожал плечами:

– Можете. Хорунжий Василий Аввакумович Волков.

– Вот это настоящее трудное русское имя. Неужели вы не знали, что дым от шимозы ядовит? – продолжил офицер.

– Знали, но как-то не учли, – ответил Василий, – мы же казаки, на месте не стоим, скачем. Ну, вы видели.

– Видел. В набеге на Инкоу участвовали?

– Ну, а как же, с полком, – гордо заявил Волков.

– Вы знали, что за взрыв склада, в случае поимки вас ждёт расстрел?

– Так это в случаи поимки. А где вы так по-русски научились говорит?

– Во Владивостоке. Я там три года работал прачкой.

– Шпионили?

– Нет, получал разведданные. Мы отвлеклись. Так вот – вас расстреляют.

– Судьба такая, – вздохнул Василий.

– Вы не боитесь смерти?

– Да как же не боятся её безносую? Боюсь.

– По вам не скажешь.

– Доля казачья, – опять пожал плечами Волков.

– Согласно кодексу чести самураев, из двух дорог надо выбрать ту, что ведёт к смерти.

– Глупость, – сказал Васька, – зачем тогда жить? Можно было и не рождаться. А уж если родился, то живи, скот разводи, хлеб сей, детей рожай. Глупые вы, японцы.

– Вы же жизнью рискуете, а не хлеб сеете.

– Так война. Вы же на нас напали. А казаки на то и нужны, чтобы свою землю защищать.

Офицер с тремя звёздами, рикугун-тайи, что-то сказал офицеру с одной звездой. Ригугун-шой поклонился в сторону рикугун-тайи, затем повернулся к Волкову и сказал:

– Мой командир, достопочтимый Ямагути Исаму, считает ваши слова оскорблением, по поводу самураев. Ямагути Исаму сам самурай.

– А этот Яма… как там его, русский знает?

– Знает, но говорит плохо, букву «л» выговорить совсем не может.

– Тоже был прачкой во Владивостоке?

– Нет, у него было другое занятие.

– Ну, оскорбился и чего дальше?

– Он хочет вызвать вас на поединок.

– Лично меня расстреляет?

– Не надо зубоскалить.

Между тем, Ямагути Исаму достал длинный свёрток, медленно с почтением размотал его и достал из ножен длинный клинок с длинной рукоятью.

– Это катана – меч самураев, – пояснил рикугун-шой.

– Хорошо, – сказал казак, – и что?

– Он с ним выйдет на поединок с вами.

– А я с чем?

– А с чем бы вы хотели?

– С шашкой. Но в пешем строю я ей махать не очень умею, да она и не приспособлена. Нас учили, но… У вашего Ямы будет преимущество. Мы, казаки, на коне всё больше. Но на коне… Собака, сидя на заборе, чувствует себя уверенней, чем японец в седле. Тут у меня будет преимущество.

Ямагути Исаму опять что сказал.

– Сердиться?

– Нет. Достопочтимый Исаму-сан говорит, что ценит ваше благородство, но вы его опять оскорбили. Он самурай и сидит на коне не хуже вас.

– Я приношу свои извинения, но у меня всё равно нет ни моего коня, ни мой шашки.

– Пиши записку в свой полк, просите, что надо. Мы передадим.

Перед позициями Первого Верхнеудинского казачьего полка появился конный японец с белым флагом. Он кинул в сторону русских заострённую палку, она воткнулась в землю, к ней привязана белая бумага. Японец развернул коня и ускакал к своим.

Белая бумага, оказалась письмом.

«Здравия желаю. Пишет хорунжий Василий Аввакумович Волков. Приказ исполнил, попал в плен, расстрел заменили поединком с японским офицером. Христом-Богом прошу прислать мне моего коня, мою шашку и форменную одежду.

Хорунжий Волков».

– Вот, Васька, – произнёс полковник с досадой, – но хоть склад взорвал.

Васькиного рыжего коня с шашкой и одеждой отправили к японским позициям.

Вскоре от японских позиций на нейтральную территорию выехали два всадника. Один из них хорунжий Волков на рыжем коне в казачьей форме и при сабле. Другой – странно одетый японец со странным оружием.

– Японец, в кимоно одет, – сообщил полковник, глядя в бинокль, – самурай должно быть и с мечом самурайским. Не всех, видать, их в Японии перебили тридцать лет назад.

Всадники разъехались, развернули коней, встали лицом друг к другу. Японец поклонился, казак приложил правую ладонь к виску. Противники обнажили оружие и помчались навстречу друг другу. Кличь «банзай» и «ура» слились в единый рык. Всадники разъехались невредимые, развернулись и опять поскакали на встречу, поднимая столб пыли. И вот из пыли вылетел конь, волоча за собой японца. Василий салютовал шашкой и отдал честь японской стороне.

– Ах, ловок Васька, – сказал восхищённо полковник, – почти до пояса самурая разрубил.

Волков развернул коня и шагом направился к своим. И тут с японской стороны прозвучал выстрел. Васька прогнулся и снопом упал с седла. Рыжий конь, обнюхал хозяина и поскакал к своим.

Казаки разом поднялись. Полковник, не отрываясь от бинокля, прорычал:

– Отставить. Назад.

– Ваше высокоблагородие, может быть он ещё жив.

– Может быть, – согласился полковник, – только там два пулемёта вас ждут, а у нас такой механики нет. Ишь, какие хитрецы. Теперь японцы точно знают, какая часть на этом участке. И они точно знают, что казаки даже мёртвых своих не бросают, вытащить стремятся, вот пулемёты и приготовили. Ждём до ночи.

– До ночи может и не дожить, если ранен.

– Казачья доля такая. Ждём. Коня его лучше поймайте, суда бежит.

Ночью казаки добрались до тела Волкова, урядник приложил ухо к груди.

– Ну, слава Богу, жив. Дышит ещё.

12.02.2022 г.

Ленская трагедия

Шёл бесконечный дождь. Мокрая тайга стояла по обе стороны реки Лены. Капли дождя создавали круги на водной глади реки, стучали по доскам шитика, по шалашу на нём. Шитики толкали шестами и гнали вниз по течению реки. Шли от Жигалово к Усть-Куту. Ехала специальная комиссия, девять человек, из Москвы и Санкт-Петербурга под началом сенатора Сергея Сергеевича Манухина. Ехали расследовать Ленские события, произошедшие в начале весны этого 1912 года.

Туда же и одновременно с ней следовала и вторая комиссия. В честности сенатора Манухина никто не сомневался, но российская общественность в лице адвокатуры Москвы и Санкт-Петербурга решала послать собственную комиссию. В неё входили присяжные поверенные Кобяков и Никитин, а председателем назначили молодого, ему тридцать один год, но уже именитого и успешного адвоката по политическим делам Александра Фёдоровича Керенского.

Конец мая, в России тепло, а здесь на Лене прохладно. Керенский простудился, простудился очень сильно, отлёживался в шалаше. И ещё этот дождь, и сырость. Шитик качался на мелких волнах, Керенского укачивало.

Александр Фёдорович твёрдо решил начать политическую карьеру ещё семь лет назад и неуклонно двигался в этом направлении и такое назначение перед осенними выборами в Государственную Думу для него несомненно удача. Но вот простуда. Последствия простуды будут сказываться для него всю его долгую жизнь болезнью почек. Но он ещё не знал этого и ждал, когда они доедут до Усть-Кута, где река станет судоходной и можно будет переселиться в тёплую сухую каюту.

Пароход из Усть-Кута ещё восемь дней шёл по Лене и Витиму до Бодайбо, конечной цели комиссий, где располагалась контора «Ленского золотопромышленного товарищества», в просторечии «Ленское товарищество» или ещё проще – «Лензото». Товариществу принадлежат золотые прииски, на которых и произошли те трагические события, что предстоит расследовать двум комиссиям. Впрочем, товариществу здесь принадлежит всё, вообще всё: пароходы на реке, узкоколейка в тайге, телеграф, продуктовые и промтоварные лавки.

Комиссии расположились на одной улице, в домах, стоящих на против друг друга. Отдохнув с дороги день, 6 июня комиссии во главе с Манихиным и Керенским приступили к расследованию трагедии.

Началось всё на Андреевском прииске. Вот туда комиссия Керенского и направилась.

Комиссия Манухина рылась в бумагах товарищества. Керенского бумаги не интересовали, ему нужны были потрясающие воображение статьи в газетах о произволе администрации «Лензото», о зверствах жандармерии, и чтобы там обязательно упоминалась его, Керенского, фамилия.

На левом берегу реки Бодайбо стояли бараки рабочих или казармы, как их здесь называли, торговые лавки и, даже, так сказать, больница. Это посёлок Андреевского прииска. Забастовка, начатая в марте, сейчас в начале июня ещё продолжается и рабочие находятся дома.

Комиссия во главе с Керенским зашла в одну из казарм, там никого не было, за исключением нескольких женщин, стоявших у железной печки. Печка стояла посередине казармы, до неё тянулся коридор, вдоль стен каморки рабочих, отгороженный горбылём, пол – не струганные доски, весь в щелях. Грязь, вонь, духота, комариный писк.

– Где постояльцы-то? – спросили у женщин.

– Так на улице в балагашках.

– Где?

– Да в шалашах.

– Смотри, Александр Фёдорович, в каких условиях рабочие живут, – сказал Никитин. – Здесь, наверное, холодно зимой.

– Холодно, – согласилась женщина, – так холодно, что бывает волосы к стенке примерзают, зато летом, сами видите, душно. А кто вы такие? Комиссия из Питера?

– Одна из комиссий, – ответил Керенский. – Комиссий две. Разбираемся, что у вас тут произошло и почему.

– Разбирайтесь.

– Спасибо. А спят где?

– Да вот же кровать.

– Какая же это кровать? Доски. Нары только очень широкие.

– Так что ж? Это и есть кровать. Тут все вместе спят: и муж, и жена, и дети. А то ещё и «сынка» подселят.

– Какого ещё «сынка»?

– Да не женатого рабочего. Хозяйка на него готовит, пока он работает.

– И в половом вопросе не даёт пропасть, – решил пошутить Никитин.

– И это тоже, – вполне серьёзно сказала женщина.

– Управляющий так и говорит, – сказала другая женщина, – жизнь здесь развратная. Всех девочек перепортили, ни одной целой нет. Всех лиц женского пола заставляют идти к конторским полы мыть.

– Как это понять? – спросил Керенский и поморщился от боли: поясницу тянуло.

– Да очень просто. Когда полы моешь – как стоишь?

– Вот так, господа, – простодушно показала первая женщина, – полы мыть не обязательно, главное стоять правильно.

– А подол тебе конторские сами задерут, – горько усмехнулась вторая женщина.

– А как же муж? – ошарашено спросил Кобяков.

– А что муж? Муж всё знает. Если я не пойду «полы мыть» или «мыть» буду плохо, то меня вместе с мужем и детьми на улицу выгонят и заработанных денег не дадут. И хорошо если летом. Здесь в сентябре пароходы по реке ходить прекращают. Отсюда не выбраться. По договору найма, если я хочу с детьми жить рядом с мужем, то должна работать. А работу определяет начальство. А «мытьё полов» это как раз работа.

– Жизнь у вас весёлая, – мрачно сказал Кобяков.

– Не соскучишься, – согласились женщины.

На улице жара и комары – сочетание отвратительное. В плотной одежде жарко, а её не снимешь, комары загрызут.

Балагашка – шалаш из досок, вход занавешен плотной тканью. В балагашке хорошо: прохладно и комаров нет, а если залетит, то его убивают без жалости.

Керенский культурно постучал костяшками пальцев по доске.

– Кого там несёт? – послышался недовольный голос.

– Комиссия из Петербурга. Разбираемся, что у вас тут происходит.

– Чего тут происходит? Бардак у нас происходит. Произвол. Что тут разбираться?

– Вот и расскажите.

– Заползайте.

– Нас трое.

– Ну, заползайте трое. В тесноте да не в обиде. Только быстро, комаров не напустите. Сапоги снаружи снимите.

В балагашке настелены одеяла, матрасы, это пол и постель одновременно, стоять нельзя, только сидеть или лежать. В ней муж, жена и трое детей и влезли ещё трое мужчин.

– Разрешите представиться: адвокат по политическим делам Керенский Александр Фёдорович. А это присяжные поверенные Кобяков и Никитин.

Боль в пояснице прекратилась, Керенский повеселел.

– Керенский? – сказал мужик, ему было чуть меньше сорока лет. – Это какого Керенского? Уж не Фёдора ли Михайловича сынок?

– Его, его, – улыбнулся Керенский, – а откуда знаете?

– Ну, как же? Я тоже симбирский. Дядю вашего знал, Александра Михайловича, он в церкви нашей служил. А вас и вашего батюшку я не помню, слышать – слышал.

– Отца в Ташкент перевели.

– Вон оно как.

– Приятно слышать и я рад, что я ваш земляк, – несколько грубовато сказал Керенский, – но я здесь не за этим. Как вас величать, для начала?

На гладко выбритом лице Керенского изобразилась заинтересованная внимательность. Всё-таки он хотел стать артистом, оперным певцом. Увлечение театром не пропало даром, актёрские навыки пригождаются в адвокатской работе будущего политического деятеля.

– Яшка Бычков. Эээ. Яков Кондратьевич. А это жена моя Стешка, эээ, Степанида Ивановна.

– И так, Яков Кондратьевич, можете ли вы мне поведать, что у вас тут произошло весной?

– А чё ж не поведать? Могу. С меня всё и началось.

– С вас? – удивился Керенский.

– Да, с меня.

– Пьяный он тогда был, – подала голос Стеша, – пьяней вина.

– Да нет, – махнул рукой Яков, – врёт, в норме я был. Выпил как всегда, ну может, чуть больше. Четушку и пару шкаликов (430г). Обычно я четушку пью (310 г), а тут ещё шкаликами усугубил. А как ты хочешь, господин хороший? А ты постой двенадцать часов по колено в ледяной воде. Всё обледенело, всё. Вся одёжа. А идти сколько от шахты до казармы? Тут не выпьешь для сугрева – не дойдёшь. А морозяка в тот день был страшный. Может, выпил чуть больше, не буду спорить, а может, спиртовоз (продавец спиртного) «хлебное вино» (водка) плохо разбавил себе в убыток. Год-то ноне хреновый, високосный, вот аккурат это и было 29 февраля.

– Нет, – возразила Стеша, – раньше.

– Может и так, – не стал спорить Яков.

– Я тогда взяла в лавке восемь фунтов (3,28 кг) мяса и стали мы с бабами суп мужикам варить. Если мужиков мясом не кормить они работать не будут. Работа у них тяжёлая, Яша правду говорит.

Яшка ещё с порога почувствовал тошнотворный запах варёной тухлятины и какой-то ещё еле уловимый, который сходу он распознать не смог. Яшка подошёл к печке. Женщины стояли у печи и мешали ложками варево в кастрюлях. Над печью натянуты верёвки, на них сушилась одежда и чёрные жирные капли падали на чугунную плиту печи.

– Это что? Это что, бабы? Из какой дряни вы готовите?

– Суп. Что в лавке дали, из того и варим, – недовольно с вызовом ответила Степанида.

– Да это же конина!

Яшка вспомнил второй запах – запах конского пота.

– Тухлятиной меня кормить! – взревел Яков.

Он со всей дури врезал Стеши в ухо. Стеша упала, заверещала, задёргала ногами, держась за ухо. Тут подлетел их «сынок» Васька Кочетов, парень двадцати пяти лет.

– Ты что дерёшься, сволочь! – крикнул он и ударил Яшку в бороду.

Яков упал, но тут же вскочил.

– Ты! Меня! Бить! – закричал он, но ударить сильного парня не решился.

Он метался, не зная, что бы такое сотворить и додумался сгрести все кастрюльки с печки на пол. Содержание кастрюль вылилось на пол, запах усилился.

– Ты что делаешь, Яшка, – заголосили бабы.

На шум стали выглядывать из своих каморок рабочие.

– Что высунулись? – кричал Яшка. – Тухлую конину жрать будите? Да ещё нахваливать! На падаль перешли. Опарышами не подавитесь!

– Степанида, зачем же вы его брали, если оно тухлое? – спросил Керенский.

– Да как узнать? Оно же замороженное.

– Зачем так много взяли?

– На весь талон. Возьмёшь меньше – талон пропадёт.

– Нам зарплату дают талонами, – пояснил Яков. – Часть зарплаты вообще не дают, её отдадут при окончании контракта, а остальное по талонам компании. А талоны крупные, а надо весь талон отоварить, надо тебе или не надо, а бери, иначе талон пропадёт.

– Компании это выгодно, – сказал Кобяков, – вроде как заплатили, а вроде как и нет. Хитро.

– Приходиться объединяться, – продолжила Степанида, – сегодня я возьму продуктов в лавке на всех, завтра – другая. И так по очереди.

– А ещё лук и капусту надо есть, – сказал Яков, – а то цинга будет. А в лавке это не всегда бывает, а на рынок не всегда пускают, сволочи, приходиться как-то исхитряться, чтобы туда попасть. А иначе – худо. Вон татарин, у нас работал, умер в феврале от цинги. Конторским-то талоны получше отоваривают и капусту дают.

– А конина откуда? – спросил Никитин.

– Говядину якуты привозят, – пояснил Яков, – видать у них в пути лошадь сдохла, вот они её под видом коровы и продали. Наверняка в сговоре с кухонным старостой. Он нам продукты выдаёт, ну и себя, надо думать, не обижает. А как уж она протухла – кто её знает?

Из каморок к печи стали подходить рабочие.

– Да, запашок ещё тот, – сказал Игнат Матвеев.

Игнату сорок лет, его сослали в эти края за революционную деятельность, он социалист-революционер.

– Бабы тут причём? – кипятился Кочетов. – Они готовят из того, что им всучили.

– Это так, конечно, – согласился Игнат.

– А что ты так за них заступаешься, Васька? – взъерепенился Яков. – Спишь с ними пока нас нет?

– Дурак ты, Яков, – уже спокойно возразил Кочетов. – Я с вами на одном прииски работаю. А тебе три рубля в месяц плачу, за то, что твоя баба мне готовит и стирает на меня. Она готовит, а ты её бить – не справедливо.

– Сейчас не об этом, Вася, – сказал Игнат. – Что делать будем, мужики.

– Жаловаться. Что ещё? Голодные же будем. И талон у нас пропал.

– Как жаловаться, Иван? – сказал Яков. – Мы ж поди работаем. Администрация на Феодосиевском. Не ближний свет. Ехать надо.

– Тогда забастовка, – твёрдо сказал Игнат. – Завтра, 29 февраля на работу не выходим, едем в Феодосиевский. Все согласны?

– Забастовать, оно конечно можно, Игнат. А семьи кормить чем? А как не заплатят за дни забастовки?

– День не заплатят – ничего страшного, переживём, – сказал Игнат. – Передохнуть, тоже не плохо. Зато мы выдвинем свои требования. У нас ничего нет, товарищи, мы можем продать только свои руки, только свой труд. А его покупают за копейки. Мы работаем в сырости и холоде.

– Да что в сырости – в воде по колено, а то и выше.

– Скоро всё себе отморозишь и баба не нужна будет.

– И ты бабе тоже.

– Вот! Вот! – продолжил Игнат. – Здоровье гробим, золото добываем, а платят копейки за такую работу. Да ещё обмануть норовят. Зарплату талонами дают, а отоваривают тухлятиной. Сколько терпеть будем, товарищи? По одиночке, мы капиталистов не одолеем. Вместе мы сила!

– Правильно говоришь, Игнат, – ответили ему, – уж надоело всё, мочи нет.

– Жилы из нас тянут.

– Тогда требование надо составить и начальству предъявить.

– И что бы талон это по новой отоварили и не тухлой кониной.

– Это правильно, Яков.

Утром к зданию управления в Федосиевском пришли все рабочие Андреевского прииска. Требования у них были более чем скромные: во-первых, отоварить злополучный талон Бычкова и впредь выдавать только доброкачественное мясо и, во-вторых, уволить кухонного старосту, который это мясо выдал.

– Все требования подаются в письменном виде, – равнодушно сказал помощник главноуправляющего приисками инженер Теппан, – и рабочие прииском не имеют право требовать увольнения кого-либо из служащих компании, это право администрации. А продукты на прииски выдаются качественные и только качественные и других быть не может.

– Нет, – возразил Игнат Матвеев, – это конина и причём тухлая конина. Вот протокол урядника полиции господина Манькова, что бы вы не сомневались, господин управляющий. Мы прежде чем к вам идти, в полицию зашли.

– Откуда вы знаете, что это конина? И, может быть, вы сами мясо протушили.

– Так было б лето, а то зима, господин управляющий. Где мы его протушим? Вы думаете, что в казармах жарко?

– И всё равно, все требования к компании подаются в письменном виде. Идите работайте, бумагу завтра принесёте. Разберём.

– Хорошо, – согласился Матвеев, – завтра принесём подписанную всем прииском. А работать сегодня не пойдём и завтра тоже.

И принесли. Матвеев зашёл в контору, рабочие его ждали, топтались на морозе. Матвеев вышел из конторы с листом бумаги.

– Вот письменный ответ компании.

– И что там?

– Нас послали… на прииск работать. В требованиях отказали.

– И что делать, Игнат?

– Что делать? Если они хотят забастовку всех приисков «Лензото», они это получат, – пригрозил Игнат. – Невозможно нам, рабочим, в одиночку бороться с администрацией приисков. Если мы потребуем хорошей платы и нормальных условий труда, то они скажут: ступай прочь, много голодных в России-матушке, они рады будут встать на ваше место и работать за низкую плату.

– Да где они их возьмут, Игнат, здесь, зимой?

– Значить должна быть всеобщая забастовка. Администрация уступит, никуда не денется. Одного рабочего можно задавить, загнать до смерти на каторжной работе. Да и не его одного. А ещё и жену его и детей. Как над нашими бабами изгаляются и тем самым и нас унижают. А мы молчи?

– Да замордовали, чего говорить.

– Не справедливо. Мы на работе надрываемся, а мы сами и семьи наши голодают.

– У тебя нет семьи, Васька.

– Я за других беспокоюсь.

– Значить – забастовка. Наши требования просты и понятны. Мы требуем от администрации соблюдения трудовых контрактов и человеческих условий труда.

– И проживания, – сказал Яшка Бычков. – а то нас как скот содержат.

– Правильно, Яков, правильно. И проживания. Объявляем всеобщую забастовку, товарищи!

Ко второму марта бастовали уже все прииски «Ленского золотопромышленного товарищества».

Забастовщики решили ждать окружного инженера Александрова, которому доверяли, он должен был прибыть третьего марта. К этому времени были выработаны требования к администрации «Лензото».