Летопись Сатурна

Схватки начались ночью. Адлен было еще двадцать семь, но она уже считала себя слишком старой для родов. Она еще никогда не испытывала такой мучительной боли внизу живота. Сначала боль показалась знакомой. Это было что-то между тем, как начинаются месячные, и сильными позывами в туалет. Первая схватка была едва ощутимой. Она быстро возникла и быстро затихла. Сердце колотилось, как бешеное, готовое вырваться сквозь глотку. Адлен задним числом подумала, что это могли бы быть ложные схватки, хотя срок уже подходил. Но спустя минут двенадцать произошла еще одна схватка, которая была сильнее уже раз в шесть. Тело Адлен перекрутило, а лицо застыло в мученической гримасе. Стефан спохватился на кровати и включил ночник. Он все сразу понял и спросил:

– Может, в больницу?

– Нет! – вскрикнула Адлен. Казалось, что возмущение от этого глупого предложения было сильнее, чем сама боль, которую она испытывала в этот момент. – Я рожу здесь. Так будет лучше для всех, – быстро проговорила она, уже ожидая новой волны боли.

Она знала, что будет рожать дома, уже когда встроенный датчик в унитазе показал беременность. Она не удивилась, потому что знала, что рано или поздно это произойдет. Стефан несколько раз уговаривал ее стерилизоваться, но она ясно дала понять, что не собирается делать этого. Мать Адлен была успешным врачом здесь, в Амстердаме. И плюс ко всему она была жуткой идеалисткой. Практически все время до совершеннолетия Адлен провела дома взаперти, потому что мать боялась, будто этот мир заразит девочку болезнями во всех смыслах. Поэтому Адлен воротило от докторов. За весь период беременности она всего пару раз показалась гинекологу, который уверил ее, что ребенок развивается нормально и полностью здоров.

Только узнав о беременности, Адлен сразу же начала штудировать книги о домашних родах и об осложнениях, которые могли возникнуть. Только забеременев, она поняла то, что доходило до нее, кажется, с самого детства. То, что все это время она считала свободой, оказалось на деле не больше, чем мифом, который навязала ей окружающая действительность. Секс – это не свобода. Секс – это просто секс. Такая же природная часть, как и рвота. Все остальное – человеческая блажь. Глупость, способ заполнить разъедающие бреши в человеческой душе. Их нужно латать, а не превращать в помойное ведро, куда можно спихивать все, от чего только может получить удовольствие человек. Нет. Не латать. Глупость несусветная. Нужно сделать так, чтобы эти бреши не появлялись вообще. Все это она, наконец, осознала, прикоснувшись к своей природе. Зародившаяся в ней жизнь дала понять, что она не робот. Не вагина. Не рот. Не тело. Она человек. Она животное. Живое существо. Душа. Жизнь. Мир. И то, что она и многие люди называли свободой, – легенда, выдумка, корм для скота. Блевотина цивилизации.

У них был уговор со Стефаном. Да. Но она знала, что такое любовь и верила в нее. И, должно быть, миллион раз уговаривала себя бросить эти отношения. Эта «свобода» заковала ее в цепи, приковала намертво к кровати. Иногда ей даже снились кошмары, которых она не помнила. Она годы пыталась самой себе навязать «правильность» этой системы «ценностей». Но что это, если не устои? Что это тогда? Она внутренне неосознанно все эти годы пыталась доказать своей матери: я свободна! Вот она я! Держи! Но нет. Это и были путы. Оковы. А теперь, когда она почувствовала эту раздирающую ее нутро боль, наконец поняла: вот она, настоящая свобода – почувствовать вкус природы. Вот она – природа. Разрывает ее изнутри. Это всепоглощающая и всеочищающая боль. Наконец-то она достигла в жизни и прикоснулась к тому, что не было придумано человеком. Секс тоже не был им придуман, но то, как обошелся с ним человек, породило искусственную щемящую боль, убило душу, сожрало личность, изменило ход мыслей. Кругом были одни картинки. Мертвые, двухмерные картинки. Не люди. Вещи. Да, кажется, так было у философов начала ХХ века? Вещи, не проходящие сквозь сознание, так и остаются вещами. Неодушевленными предметами. Адлен провела восемь месяцев в этих раздумьях, силясь их отогнать и снова стать той легкомысленной двадцатилетней Адлен, которая хотела доказать всему миру (заключавшемуся в ее матери), что она такая зрелая. Но зрелая, не как прекрасный плод на дереве. Как прыщ на носу, который нужно просто выдавить. Тогда казалось: она стоит на пороге чего-то великого, нового мира, лишенного предрассудков. Она ненавидела врачей…

К утру схватки начали учащаться и усиливаться. Адлен не знала точно, чьего ребенка вынашивала девять месяцев в утробе. Но она догадывалась. Примерно девять месяцев назад у нее был бурный роман. Стефан ничего не знал об этом. Он все так же думал, что Адлен развлекается на стороне одноразовым сексом, который ни во что не перетекает. Но это было не так. Да, она лгала Стефану. Но только теперь задавала себе вопрос: зачем? Если это свободные отношения, почему люди продолжают в них лгать? Значит, никакие они несвободные. Свободных отношений не бывает. Бывают только отношения или их отсутствие. То, что было помимо Стефана, – это были отношения. Это была любовь. Всепоглощающая, страстная, сулившая счастье, надежду, настоящую жизнь. Анхел умолял ее уйти от мужа к нему и улететь с ним куда-нибудь на Мадагаскар, подальше от этого мира.

О, Анхел! Бедный Анхел! Адлен так долго гадала, где же он теперь? Он так хотел настоящую семью, настоящий дом и настоящих детей. Он был последним романтиком на Земле. И Адлен свято верила, что плод, обременивший ее, носит его гены. Анхела. Гены настоящего арийца с голубыми глазами, мягкими светло-русыми волосами, мужественными высокими скулами и крепкими желваками. Она помнила его тело и его запах. Но не это все вызывало в ее душе главный трепет. Его взгляды на мир, его желания, его мужество. Это он впервые заставил ее усомниться в верности своего жизненного пути. Им не нужны были никакие «таблетки любви». Любовь и так жила в них. Внутренне безумно желая убежать с Анхелом хоть на край Вселенной (даже если там не будет еды и воды!), внешне она всеми членами упиралась против этого, убеждая и его, и себя в том, что у нее уже сложившийся брак, что жизнь ее уже наполнена смыслом, что все это минутная слабость. И на деле это было всего лишь нежелание показать миру, что ее позиция, оказывается, была неверна. Что все это время она обманывала себя (как же так? Адлен да и не права?). Они расстались с Анхелом, когда он уже не мог больше ждать. Она попросила его не сообщать ей, куда он отправляется, но теперь Адлен отдала бы все, чтобы разыскать его! Она бы прямо сейчас, родив, вскочила бы на ноги и бросилась к нему в колени! Пусть Мадагаскар! Пусть Марокко! Пусть хоть бермудский треугольник! Все равно…

Раньше ее раздражали эти толстые курицы-наседки, дрожавшие перед своими чадами. А теперь она сама стала такой. И она хотела быть такой. Все это время Стефан бегал вокруг нее в каком-то своем непонятном раздумье. Он понимал, что после рождения ребенка все коренным образом изменится. Они разойдутся, и ему придется искать того, кто опять разделит с ним его «свободу». Только теперь Адлен поняла глупость всего этого. Только мифической свободе нужны мифические партнеры.

Адлен попыталась приподняться с кровати и поняла, что не может сделать этого.

– У меня потуги, – резко бросила она, не глядя на мужа.

– Что это? – спросил Стефан. Как-то в детстве он посмотрел старый фильм, где в девушку вселился дьявол, и его пытались изгнать. Девушка превратилась в нечто ужасное землистого цвета, скрюченное и с болезненным видом. Вот сейчас он почему-то вспомнил тот фильм, глядя на Адлен. Она полусидела на правом краю кровати, была вся в поту и посмотрела на него исподлобья какими-то страшными закатившимися глазами. Как вспышка, в голове мелькнула бредовая мысль: как бы выглядел в этот момент секс с такой страшной Адлен? Он старался не показывать этого (ведь он был самец), но внутри у него все колотилось от страха. Ему хотелось убежать, но Адлен продолжала быть его женой.

– Потуги, идиот, потуги! – выпалила Адлен, почувствовав, что накатывает новая схватка. Скоро все решится.

Пару часов назад лопнул околоплодный пузырь, и на пижамных бриджах Адлен появилось мокрое пятно. Стефан подумал, что она описалась от боли, он не понимал, что это такое. Для него все это было мерзко, как в передачах про животных, где из зебры вылезает бесформенный детеныш. Самое мерзкое, что могла придумать природа, – рождение. Почему человек не может изменить это? Переделать? Стефану хотелось отвернуться, зажмуриться. Он пытался вспомнить лицо двадцатилетней Адлен с короткими блондинистыми волосами, розовыми губами и аметистовыми глазами. У нее была вздернутая маленькая грудь и очень тонкая талия. И в ней была страсть, которая никогда не должна была угаснуть. Теперь она превратилась в бесформенное тело на кровати, корчащееся от боли. Грудь стала больше на два размера и «вытикала» сквозь пальцы, как мягкое тесто. А под грудью находилось «это». Иногда ночью Стефан ощущал, как «оно» двигается, трепещет. Где-то в подсознании ему хотелось придвинуться к животу и как следует прочувствовать это шевеление. Но так, ему казалось, он отказывается от своего «я». Это было чуждо для него. Тогда он уходил спать в другую комнату. Это было омерзительно. И кожа у Адлен стала сухая. Наверное, от недостатка витаминов. Он ведь предлагал ей перевязаться, но она отказывалась. Стефан тоже хотел стерилизоваться, но все откладывал это дело. Да и кому мешает его сперма? Теперь никто не мог заставить его быть кому-то отцом.

Адлен сделала несколько глубоких вдохов и набралась сил, чтобы сказать:

– Сними с меня штаны. Достань сложенные простыни в шкафу.

До Стефана не сразу дошел смысл ее слов, но он быстро собрался и сделал так, как она велела. Он взялся за резинку бридж, прихватив и нижнее белье. Наверное, впервые в жизни он совершенно не хотел смотреть женщине туда, поэтому решительно отвел взгляд. Быстро достал простыни и бросил их на кровать, которая теперь превратилась в стол для роженицы. Он все еще до конца не мог поверить во все происходящее и в глубине души надеялся, что Адлен не заставит его принимать у нее роды. Время тянулось мучительно долго, но он постоянно думал про себя: «Скорее бы это закончилось, скорее бы закончилось».

Адлен не стала упрекать его за такое пренебрежение. Она собрала всю волю, и сама расстелила под собою простыни. Получилось ужасно неаккуратно, но до красоты ей сейчас не было никакого дела. Лицо ее приобрело землистый оттенок, и мелкая испарина перешла уже в крупные капли пота, стекавшие с линии роста волос. В одной из книг она прочла, что поза на спине – самая болезненная для роженицы, но удобная для врачей. А так как врачей рядом не было, она решила воспользоваться возможностью родить так, как ей хотелось. Она встала на четвереньки, как собака, несколько подогнув под себя колени.

– Ты должен быть на подхвате, – на выдохе произнесла она.

Стефан, стоявший в другом конце комнаты и смотревший в стену, услышал долетевшие откуда-то из глубины слова.

– Что? – переспросил он, но не потому, что просьба жены ему показалась безумной, а потому, что действительно не расслышал ее.

Адлен набралась мужества, чтобы объяснить Стефану, чего она хочет от него.

– Ты должен быть готов принять ребенка… чтобы он не ударился, – с запинкой произнесла она.

При каждой накатывавшей теперь схватке она как можно сильнее натуживалась. Стефан завороженно прислушивался к звукам, которые издавала его жена. Она сдавленно кряхтела и вскрикивала. Он не мог понять, какую боль она испытывает. Всю жизнь ему казалось, что женщины через чур уж преувеличивают все это, просто они слишком слабые, поэтому и орут во всю глотку. На самом же деле, наверняка, боль ничуть не сильнее, чем при запоре. Да и сейчас, он слышал, женщинам дают сильные, но безопасные обезболивающие, так что нечего строить из себя… Хотя Адлен была лишена такой привилегии, все равно все было преувеличенно.

– Я на это не подписывался, – решительно отрезал он. Он все еще не хотел смотреть на жену, боясь навсегда остаться после этого импотентом.

Адлен поняла, что у нее нет времени уговаривать мужа помочь ей, поэтому она, повинуясь своему инстинкту, все еще жившему в ней, она продолжила рожать.

Спустя минут девять после того, как Адлен начала тужиться, она почувствовала, что боль утихла. Тело стало как будто совсем легким, а перед глазами бегали мелкие блики. Теперь она почувствовала что-то теплое между ног и поняла, что все закончилось. Странно, но она совсем не почувствовала, как он вышел. Теперь Адлен лежала на боку не в силах пошевелиться. Она была уверена, что с ребенком все будет в порядке. В конце концов, она слышала истории и пострашнее: женщины рожали в унитазы, в лесу, в поле, в горах. И с детьми ничего страшного не происходило. Да и вообще. Количество женщин на Земле составляет восемь миллиардов человек, из них в больничных условиях рожает лишь треть. Она никогда в своей жизни не задумывалась об этом. Будучи взращенной на благах цивилизации, ее представления о мире всегда были неотрывно связаны с тем, что она видела каждый день. От частного к общему. Но теперь она понимала, что реальность несколько отличается от того, что она себе всегда представляла. Теперь она осознавала, как глупо относиться ко всему, что тебя окружает, как к данности. Когда-то она создала репортаж под названием «Люди без тела», в котором «изобличала» те страны, где люди считают за счастье иметь в домах электричество. Ей казалось это невообразимо. Как можно быть такими недоразвитыми? Но с течением времени она поняла, что человек, никогда не знавший, что такое есть каждое утро свежий хлеб, будет относиться к нему, как к чуду. И человек, никогда не задумывавшийся о жизни миллиардов на планете, никогда не поймет, как же можно рожать без врача? Он считает все «блага», которые окружают его, придатком к своему рождению, приятным дополнением, которое всегда было, как Вселенная. Но стоит только лишиться этого придатка, и вокруг горы трупов, саднящие коросты и гной…

Ребенок не шевелился. Они с Адлен все еще были связаны пуповиной. Женщина приподнялась на локте правой руки и легонько застонала. Стефан все еще стоял у стены, словно делая вид, что его здесь нет. Адлен взяла с прикроватной тумбы ножницы и с опаской взглянула на ребенка. Его кожа, покрытая кое-где слизью и кровью, была серо-зеленого цвета. Он был крошечным, как щенок, и, казалось, не дышал. Адлен знала хорошо, как перерезать пуповину и, подгоняемая адреналином, быстро, но осторожно сделала это. Из нее все еще шла кровь, и она ощущала, что вот-вот рухнет без сознания. Но что-то давало ей понять, что еще не время.

– Как ты?… – еле слышно спросил Стефан, все еще не глядя на жену. Он слышал ее движения, но не решался посмотреть.

Адлен не ответила на вопрос мужа, все ее внимание было сосредоточено на новорожденном сыне. Она взяла его мягкое теплое тельце на руки, и в районе груди что-то как будто разлилось приятным теплом. Она не хотела даже думать о том, что он может быть мертвым, ведь она чувствовала его. Она знала его. Она жила им. Невозможно даже сказать, как часто она думала о том, в каком мире придется жить этому новому человеку, но каждый раз она отгоняла от себя эти мысли, убеждая себя, что она будет защищать его до самой смерти. И тогда она задумывалась: можно ли предположить, что ее мать посещали те же мысли? Теперь, держа на руках того, кого она произвела на свет, ей хотелось броситься в объятия к своей матери и крикнуть: «Посмотри! Посмотри! Разве он не прекрасен?». Но это было невозможно. Они не общались вот уже десять лет. Иногда они мельком видели друг друга в «кружке», но никогда не здоровались.

Спустя некоторое время раздался крик, заполнивший легкие новорожденного кислородом. Адлен засмеялась, глядя на этот открытый беззубый рот и почти полное отсутствие шеи, какая была у взрослых.

Стефан вздрогнул. Крик настоящего младенца для него был так же невообразим, как то, что где-то есть Статуя Свободы. То есть он осознавал, что это где-то есть, но оно очень далеко, туманно и почти нереально. Теперь же он столкнулся с этим в жизни и, наконец, поглядел на Адлен. Слава богу, она уже успела накрыться простыней, так что он не видел ее кровоточащей… Она улыбалась, как полоумная, держа на руках этот маленький орущий сверток. Если еще несколько минут назад он где-то испытывал сочувствие и даже отголоски привязанности к жене (и в его голове даже мелькала мысль о том, чтобы остаться с ней), то теперь на него накатило небывалое омерзение. Чему она радуется? Тому, что ее жизнь разрушена? Какая дура!

Спустя минуту радость Адлен снова сменилась резкой болью внизу живота. Она снова почувствовала схватки, хотя и не такие сильные, как прежде. Матка пыталась вытолкнуть плаценту. Обычное надавливание на живот никак не помогло.

– Возьми ребенка, – обратилась она к мужу, стиснув зубы от боли.

– Что происходит? – его недоумение сменилось теперь удивлением.

– Выходит послед… Возьми его, пожалуйста, – снова попросила она.

Мысль об этом сначала показалась Стефану из ряда вон выходящей, но потом сменилась пониманием, что это отличный опыт, которым он сможет похвастаться перед ребятами в команде и своими новыми подружками. Разве кто-то из них делал что-то подобное? Он неловко подошел к жене и взял на руки ребенка. Странно, но его руки как будто сами знали, как это делать. Новорожденный уже не кричал, но удивленно и с опаской смотрел на Стефана светло-голубыми глазами. Они были такими огромными, что вовсе и не выглядели человеческими, а какими-то инопланетными.

Адлен корчилась снова, но теперь уже на спине. Стефан не обращал на нее никакого внимания. Все оно теперь было сосредоточено на ребенке. Какое-то странное всеобъемлющее чувство захватило нутро Стефана. Оно было похоже на вожделение. Но не сексуальное, не плотское в обычном понимании, а какое-то внутреннее, мозговое, но неосознанное. Ничего подобного Стефан раньше не испытывал, и ему хотелось упиваться этим ощущением снова и снова. Он на какой-то миг подумал: уж не отцовский ли инстинкт это? Но прежде он никогда о таком не слышал и нигде не читал (хотя читал он в своей жизни крайне мало, поэтому тут же отбросил эту мысль). Его словно покидал рассудок, но при этом он все так же твердо стоял на ногах. Это сладостное томление не только не проходило, но, кажется, все усиливалось. Он все смотрел и смотрел на это маленькое сморщенное существо на руках, отдаленно похожее на человека и явственнее ощущал, что этот трепет вызван именно им. Все больше и больше входя в некое подобие оцепенения, он все меньше и меньше обращал внимание на происходившее вокруг. Шум дороги, крики людей на улице. Промчалась полицейская машина.

Адлен же в отличие от Стефана, отдыхая от родов, все лучше начинала осознавать, что сегодня на улице творится что-то неладное. Опять, наверное, беспорядки. Может быть, гоняют мобов или еще что-то? Хотя почему несколько раз она слышала громкие крики, как будто кто-то видел привидение? Но сейчас это волновало ее не больше, чем боль в пояснице, которая уже проходила. Стефан выглядел каким-то зачарованным. Неужели на него так повлиял ребенок? «Не волнуйся, Стефан, он не твой. Точно не твой…».

Адлен только на мгновение сомкнула глаза, и ей показалось, что она провалилась в сон. В страшный и мучительный сон. В нем Стефан поднял плод ее любви с другим мужчиной, только что рожденного ребенка, который и головку-то держать еще не мог, – и одним махом откусил ему ногу, быстро оторвав ее от тощего тельца. Ребенок взвыл, как сирена, хватая своим маленьким ртом загрязненный воздух. В этом страшном сне Адлен пыталась закричать, пыталась встать и спасти своего ребенка, но у нее ничего не получалось. Она приподнималась на локтях и снова падала на жесткую кровать. Ей казалось, что она кричала, но на деле же она издала глухие попискивания, какие издают, должно быть, слепые котята в мешке, которых топят.

Она еще не понимала, что это вовсе был не сон. Было еще слишком рано. Рано, чтобы понять.

5

Отчетливые морщины в уголках глаз, посмуглевшая кожа, намек на второй подбородок и наметившийся возрастной животик выдавали в Давиде крепкого и опытного по жизни мужчину. Ему было сорок три года, и все сорок три года он провел в этом маленьком сибирском городке в Амурской области, затерянном на земле, где люди не против дебрей, а за них и вместе с ними. Хотя эти дебри за последние десятки лет значительно поредели. Ведь нужно же было обогревать и ютить где-то весь этот народ, количество которого так и не переставало расти и мигрировать даже в самые суровые уголки планеты. Туда, где, главным образом, была пресная вода. Вода – это жизнь. Давид понимал это еще с пеленок, хотя он и не мог припомнить такого времени, когда страдал от жажды. Но мама, весьма любознательная и начитанная женщина, рассказывала ему истории о городах, которые еще в начале века славились своими богатствами и роскошеством, а потом разом превратились в города-призраки. Люди уходили из них в поисках мест, где есть вода. Жизнь. Быстро же они осознали, что за деньги можно купить далеко не все, и что то, что можно купить за деньги, далеко не всегда обеспечивает саму жизнь. Здесь не было нефти и мало-мальски полезных ископаемых, кроме древесины. Поэтому переселенцы сюда не стремились, и жизнь протекала размеренно и тихо. Хотя вонь прогнивших индустриальных сибирских городов, где оставшиеся жители ходили в респираторах, как и жители Японии, – эта вонь доходила и сюда.

Давид был рослым мужчиной с волевым черепом и крупными руками. Однако лицо его было гладко выбритым, и на нем даже виднелось несколько мельчайших царапин от обычной бритвы. Он вырос в строгости сибирской природы и строгости людей, его воспитавших. До сих пор под многослойной одеждой, сохранявшей тепло тела в эту суровую пору, он носил отцовский серебряный крест. Да-да, то самое распятье, которое теперь так редко можно было увидеть где-то. Здесь это, конечно, не было уж совсем чем-то из ряда вон выходящим, но для крупных городов человек с распятьем на груди – фактически музейный экспонат.

Голову Давида покрывали густые и еще очень темные прямые волосы. В его внешности почему-то угадывалась цыганская кровь, хотя это было, скорее, просто отдаленным сходством. Как всегда, в обеденный перерыв он захаживал в местный кафе-бар, где заказывал чего-нибудь пожевать, чтобы продолжить трудовой день. В прошлом году его сыну исполнилось семнадцать, и тот уехал на запад России, ближе «к цивилизации». Давид не держал юнца, не плакал и не устраивал скандалов. Он решил позволить сыну самому набить себе шишек «граблями». К «цивилизации»… Давид хорошо знал, чего она стоит. За блеском и мишурой «джинсового» мира (как ласково теперь называли часть цивилизованного человеческого общества), спешащего на работу в свои офисы ставить штампы на бумагах и подсчитывать деньги, скрывались полые люди, топящие горечь своих неудач в многократных удовлетворениях своих многочисленных естественных и неестественных потребностей. Десяток поколений, выросших на материальных ценностях и понимании незаменимости и исключительности своих жизней. Теперь они едва ли не с рождения залазят в «кружки» и надевают очки, которые уже двадцать лет как заменили классические компьютеры с интернетом. При этом они свято верят, что рыба растет на рыбных деревьях, а картошка прямо в супермаркете. Но это все полная чушь. Недостаток знаний всегда технически можно восполнить. А вот дыру, которая образовалась в природных человеческих отношениях, вряд ли можно так запросто залатать. Поколения неудовлетворенных и неуверенных в себе людей, страдающих оттого, что у кого-то есть что-то, чего нет у них. Прикрывающих свои страдания «железом» на колесах, «железом» в руках, «железом» на голове, «железом» на глазах… И так, это уже не люди, а какие-то выгребные ямы, куда стекается вся непотребщина, безнадобщина. Попробуйте сказать им, что их «эйрмобы» не были сотворены с сотворением мира, и вы будете жестоко осмеяны. Но, как бы там ни было, Давид не ощущал острой ненависти к тому миру. Он просто делал свою работу, кормил своих детей. Младшая дочь Кристина училась в третьем классе. И именно на нее Давид возлагал большие надежды. Он с какой-то неестественной яростью пытался передать ей все свои знания, рядом с Кристиной он всегда старался быть на чеку и ни на секунду не расслабляться.

Жена Давида Лилия была женщиной в теле, но при этом от природы красивой и довольно умной. Она занималась разведением собак породы тасма, которая приобрела небывалый успех два года назад. Порода была выведена в 2069 году и удивительно походила на помесь койота и вымершего бог знает сколько лет назад фолклендского волка. По крайней мере, так многие утверждали. Собака была популярна не только благодаря своей экзотичной внешности, но и повадкам. Для охраны она совсем не годилась, потому что практически не лаяла, но была ласковой, преданной и легко обучаемой. По уровню интеллекта ее даже поставили перед немецкой овчаркой. Она идеально подходила для изнеженных городских жителей. В России заводчиков не было, поэтому Лилия быстро ухватилась за эту идею. Сперва Давид был против затеи тратить кучу денег на племенных кобеля и суку, которых должны были доставить из Австралии. Но по причине своей природной (или выработанной) уступчивости и присутствия гордыни (он не мог вот так запросто показать, что это что-то для него значит) Давид все-таки разрешил своей жене. И теперь он, кажется, даже не жалел об этом, но иногда он злился на себя за излишнюю доброту, если таковая вообще могла существовать в природе. Иной раз он принимал это за отсутствие твердости и силы воли. Он терзал себя разного рода сомнениями и вопросами, причиняя себе этим душевную боль. Тогда он ходил угрюмый и очень мало разговаривал. Даже с любимой дочкой.