Летопись Сатурна

Ирина Кошман

Летопись Сатурна

Часть I

1

Щелчок возвещал о том, что сработал диктофон. Он автоматически включался всякий раз, когда слышал человеческую речь. Сначала было слово «запись», а потом уже характерный звук прибора.

– Второе октября две тысячи шестьдесят седьмого года, – мужской голос прозвучал ровно, но не безэмоционально. – После оплодотворения пятидесяти женщин модифицированными зиготами прижились только двадцать девять. Двадцать одна женщина больше не участвует в эксперименте. Их отправили по домам. Теперь остается надеяться, что остальные женщины смогут выносить здоровых физически и психически детей. Всю беременность они будут оставаться под наблюдением, а после родов отправятся по домам… Конечно же, не с пустыми руками…

Доктор Рико подошел к полупрозрачной, отливавшей голубым цветом, большой панели-столу и коснулся указательным пальцем правой руки по ее поверхности, отключив тем самым встроенным диктофон. Рико привалился к столу и обхватил левой рукой свой лоб, выказывая неудовлетворенность сделанной только что записью. Хотя его тревожило не только это. Он поднял голову вверх и поглядел на потолок, но так, как будто увидел сквозь него откровение.

– Какого черта… – тихо произнес он, но эта фраза не была вопросительной. Он прекрасно понимал, на что подписался, и надеялся, что все заверения этой старой коровы Лондон, которая спонсировала эти эксперименты, окажутся правдивыми. Он не хотел ввязываться в эти антигуманные, как он полагал, опыты над людьми. Но Лондон уверяла, что может повернуть процесс социального декаданса вспять. Рико был одним из тех детей, которых бросили последние жители Мехико, бежавшие оттуда из-за отсутствия чистой воды. Полжизни он прожил в пансионате в штате Вирджиния. Вторую половину – здесь, на Барбадосе, после того, как получил степень доктора медицины и несколько лет щупал женщин внизу живота. Конечно же, в двадцать он мечтал посвятить жизнь поискам лекарства от рака, СПИДа и этой новой болезни Штольда, но приходит время, когда многие мечты превращаются просто в грезы. О таком можно грезить и после того, как ты понял, что никогда не осуществишь желанного. Это просто грезы, они помогают отстраниться от окружающей реальности, как какой-то защитный механизм.

Доктор Лондон посвятила его единственного в свои планы, полностью и щедро платила за молчание. Но теперь он уже не знал, сколько сможет молчать. Хотя ничего страшного пока что не случилось. Женщины с легкостью пошли на эксперимент, потому что им светил огромный гонорар. Нужно всего лишь потерпеть девять месяцев. А что для женщины может быть естественнее этого? Им платили за то, что они и так обязаны были делать. Но прежде чем вступить в эксперимент они подписали специальные бумаги о том, что не будут претендовать на тех, кого выносили.

Несколько ночей подряд сорокапятилетнему Рико снились кошмары. Это были темные видения, наполненные животным страхом и неиссякаемым потоком ужаса. Все было иссиня-серым. Такими же были и женщины с огромными до абсурда животами и все сплошь с черными, как нефть, волосами. Картинка то расплывалась, то снова собиралась в фокусе. Женщины смеялись и о чем-то приглушенно разговаривали, не замечая, что их животы становились то прямоугольными, то трапециевидными. А потом женщины замолкали, и выражения их лиц резко менялись. Нельзя было ни с чем спутать ужас, написанный на их лицах. Из их животов начинали вырываться какие-то черные с глянцевым отливом от слизи субстанции, разевавшие свои рты с множеством острых зубов. Он всякий раз, видя сон от первого лица, пытался помочь бедным молодым женщинам, тянувшим к нему руки, но всякий раз перед ним оказывалась металлическая сетка, как в собачьем вольере. Он пытался найти вход, но ничего похожего не было. И приходилось только медленно наблюдать, как женщины падали, словно это были просто полости с внутренностями. Некоторые таяли, будто были сделаны из воска. Остальные казались просто тряпичными куклами.

Рико вскакивал в поту, и практически всегда это было под утро, когда солнечный свет отбрасывал свои не безобидные лучи на его смуглое тело.

Сегодня ночью произошло то же самое. День близился к завершению, и он был в «предвкушении» снова увидеть эти картинки. Хотя, нет. Сегодня он намеревался немного перехитрить свою голову. Он планировал поставить будильник на 5.30 утра, чтобы не дать возможности своим мозгам увидеть последний (или предпоследний с последним) сон. Он посчитал, что уж лучше немного не доспать, чем пребывать весь день в дискомфортном ощущении, что участвует в чем-то неправильном.

Рико вышел из лаборатории, закрыл дверь, и свет тут же автоматически выключился. Он шел по белому коридору, опустив голову вниз и обдумывая, что съесть на ужин. Готовить не хотелось, поэтому он сразу же предпочел воспользоваться благами молекулярной кухни или все-таки зайти в какую-нибудь круглосуточную забегаловку. Сердце подскочило и едва не остановилось, когда доктор Рико столкнулся в коридоре с Лондон. Это была тучная женщина пятидесяти шести лет, страдавшая астмой и кучей всяческих аллергий. И это было самое малое, что могло подарить ей время, в котором она жила. Ее голову покрывали редкие русые волосы, а лоб – мелкая испарина, поэтому она всегда носила с собой платок.

– Как успехи, мой мальчик? – спросила Лондон, изображая страдальческую улыбку.

– Не называй меня так, я уже давно не мальчик, – ответил Рико, уставившись в пол. Ему в какой-то степени было неприятно смотреть на эту женщину и тем более неприятно, когда она называла его «мой мальчик». Такое обращение он относил не на счет своего возраста, а на счет работы, которую он делал. В такие моменты казалось, что до доктора Лондон ему было еще расти и расти.

– Для меня ты всегда будешь мой мальчик, – страдальческое выражение исчезло с лица Лондон, и она одарила Рико лучезарной улыбкой. В эти моменты она становилась почти красивой. Но улыбка быстро сошла с ее лица, и она громко закашлялась, достав из кармана лабораторного халата маленький ингалятор и впрыснув себе в рот горькое лекарство. Все виды астмы уже давно излечивались. Кроме одного, открытого тридцать два года назад. И справиться с приступами кашля, как и когда-то давно, помогало только лекарство в ингаляторе.

– Ненавижу эту хрень, – произнесла Лондон, зажмурившись от отвращения. Да, некоторые вещи никогда не менялись. И именно эти вещи и хотела изменить доктор Лондон всю свою жизнь. Она выросла в бедной деревеньке на севере Мексики в семье обычных рабочих. С детства она видела свинцовое небо, затянутое прожженными пылавшими облаками, трейлеры у обочин и перекати-поле. Много перекати-поле, искавшего новую лучшую жизнь. Все детство она была грязной и вонючей, ходила по три дня в одной и той же пеоенке, но это ее не смущало. Ребенком она воспринимала все, как должное. Это была ее среда обитания, и она не видела в ней ничего плохого. В школьные годы родители отдали ее на попечение родственников в Штаты. Здесь все и началось. На заднем дворе школы она видела восьмилетних мальчиков, заставлявших шестилеток сосать им. Она видела учителей, которые задирали юбки десятиклассницам и елозили у них между ног. Она вдыхала дым марихуаны на переменах… Она вдыхала дым великой свободы. Но почему-то, несмотря на свой юный возраст, ей было мерзко от всего этого. Она вспоминала лицо своей матери, испещренное морщинами, когда та вешала сушиться белье на веревки. Мать работала на заводе по сборке компьютеров и комплектующих по двадцать часов. Другого выбора не было. В конце концов, она с пузом сбежала из Восточной Европы, где работы не было вообще. Здесь за это хотя бы платили.

За время учебы Лондон так и не нажила себе друзей. Ей не было интересно обсуждать месячные и виски, выпитое за уик-энд. Она мечтала о другом мире и точно знала, что где-то есть место, где люди свободны по-настоящему. Свободны внутри, а не снаружи.

Лондон не была вундеркиндом, но в двадцать один получила неплохую премию за научный проект, в котором изложила теорию «гармонизации человеческого организма». Это позволило ей заложить первый кирпич в своей карьере независимого ученого. Накопив достаточно средств, в тридцать три года она открыла свою экспериментальную лабораторию под Бриджтауном и наняла несколько опытных сотрудников. Среди них был и Рико. Она чувствовала какое-то родство с этим мужчиной, хотя, безусловно, понимала, что ему досталось намного больше.

Несколько месяцев назад она, наконец, вывела формулу вещества, которое помогло бы ей достичь своей цели. Она не лелеяла надежд создать идеальное общество. Да и никто не позволил бы ей сделать это. В конце концов, ее обвинили бы в проведении незаконных опытов и посадили. Хотя она подала открытое объявление о том, что ей требуются пятьдесят суррогатных матерей с хорошим здоровьем, и пообещала большой гонорар. Желающих были тысячи… Бедный «мальчик» Рико не знал, как объяснить всем этим нуждающимся женщинам, что нужно им только пятьдесят.

– Не напомнишь мне, чем мы тут занимаемся? – Рико фривольно привалился к стене, стараясь занять Лондон хоть каким-то полезным разговором.

Лондон вздохнула, перебирая в голове нужные фразы. Она прекрасно понимала, что Рико все уже давно знает, но хотела убедить его, что все будет в порядке.

– Женщины, Рико… Мы запихиваем им в матки…

– Да я это знаю, знаю, – Рико взмахнул руками, показывая, что спрашивал он не об этом.

– После введения в хромосомы вещества HSS-ZERO, у плодов начнет выделяться новый гормон. Я назвала его санусит, ты же знаешь. Он позволит блокировать выработку некоторых условных рефлексов, которые абсолютно бесполезны для человека. Они ничем не будут отличаться от остальных детей, Рико. Внешне – точно нет.

Рико прислонился лбом к стене и выдохнул, но не потому, что расслабился, а потому, что начал бояться еще больше.

– Внешне – нет… – повторил Рико.

Лондон резко взяла мужчину за локоть, заставив его взглянуть на себя.

– И внутренне тоже, Рико. По крайней мере, пока им не исполниться по восемь-десять лет.

– А дальше что? – Рико снова попытался изобразить безразличие.

– Рико, – Лондон, как и прежде, широко улыбнулась, – это будут люди, которые не будут страдать зависимостью от внешних обстоятельств. Они не будут страдать от чувства неполноценности, зависти. Стыд им будет не свойствен, тело для них не будет нести эротический элемент, как и должно быть. Они будут обладать естественным сексуальным инстинктом, а не измененным под влиянием общества. В какой бы среде они не находились и не выросли, их врожденная природа всегда будет выше приобретенных рефлексов. Почти как у аборигенов, понимаешь? Только еще лучше.

– Аборигенов, – Рико сморщился. У него в голове все перемешалось и спуталось. Лондон снова тяжело вздохнула. – И они будут ходить голые, – скептически произнес Рико.

– Если климат, в котором они будут жить, позволит, Рико, – она постучала легонько по груди, приводя разбушевавшееся сердце в порядок. – Но у них будет все то, что приносит пользу цивилизованному человеку, мой мальчик. Письменность, например, мебель, обучение, возможно, даже наука. Но они не будут воспринимать естественно то, что будет приносить им вред, понимаешь? Как должное. Как неотъемлемое.

– Хочешь сказать, им не будут угрожать всякие зависимости?…

– Нет! – резко оборвала доктора Рико Лондон, как будто желая поскорее развеять скепсис мужчины. – Санусит, Рико! Санусит!

Рико посмотрел на отбивавшиеся на стене часы, и они показывали уже без пяти восемь вечера. Он хотел поскорее отправиться домой и уложить свою одинокую голову на подушку. Ни о каких закусочных уже не могло идти и речи.

– Как они смогут выжить в этом обществе? – не выдержал Рико. – Где семь миллиардов страдает от жажды и столько же от голода. А большая часть оставшегося населения ходит в респираторах и иногда покрывается язвами. Где в большинстве развитых стран стоят мраморные фаллосы и гру-уди, – он произнес это слово протяжно, как будто вместо него имел в виду что-то другое.

– Именно поэтому я живу на Барбадосе, здесь такого нет в помине, – как будто невзначай вставила Лондон.

– …и люди поклоняются культу своих половых органов… – не заметил комментария Рико.

– Это уже другой вопрос, милый. И это трудный вопрос, – Лондон отвернулась и снова засунула ингалятор в рот. Некоторые вещи не меняются. – Сообщишь мне завтра о своем прибытии в лабораторию. За ними нужно тщательно присматривать несколько дней.

Чуть помолчав и уставившись в пол, Лондон спросила:

– Ты веришь в бога, Рико?

Рико не ожидал сейчас услышать это от Лондон, этой женщины, из уст которой любое упоминание о боге казалось богохульным. Но на сегодня для него это был самый простой вопрос, на который он ответил утвердительно.

– Я преданный католик, – он перекрестился и поцеловал указательный и средний пальцы левой руки, из которых изобразил крест. – Поэтому я против…

Но Лондон махнула рукой, не дав договорить Рико. Но было ощущение, что он дал ей то, чего она хотела.

Не оборачиваясь, она побрела по коридору к выходу своей заторможенной пингвиньей походкой. Все-таки в ней было что-то такое, что нравилось Рико. Наверное, если бы где-то был ее стройный и красивый двойник, он бы обязательно влюбился. Но это была брюзга Лондон с весьма экстравагантными манерами.

Рико вышел из здания лаборатории и сел в свой «Ситроен», чтобы добраться до небольшого дома в пригороде Бриджтауна.

2

В стране восходящего солнца солнце зашло уже примерно восемь часов назад. Лунный свет проникал в едва открытую форточку большой квартиры-студии где-то на западе Иокогамы. Отдаленно был слышен шум время от времени проезжавших по дороге машин. Что-то со свистом пролетело за окном, но не оставило после себя никакого «послания», подобно самолету, который не оставил бы длинного белого «последа» на голубом небе.

Сон Кио был очень тревожным. Еще совсем недавно она разродилась, и до сих пор ей было очень трудно прийти в себя. Да и было-то ей всего шестнадцать. Но учитывая, что возраст совершеннолетия был уже как семнадцать лет назад снижен до пятнадцати (а раньше совершеннолетие наступало в двадцать, надо же!), ее мимолетная связь с сорока пятилетним профессором истории японских технологий была полностью законна. И Кио ни дня своей еще не долгой жизни не пожалела о том, что совершила, принимая все происходящее в своей жизни как должное. К тому же недостатка она не знала. Несмотря на то, что эмансипация наступала уже в пятнадцать, она по-прежнему имела право требовать от родителей полного обеспечения. И раз уж такая возможность была, почему бы ею не воспользоваться.

Легкий прохладный ветерок всколыхнул тончайшую занавеску на огромном окне, из которого открывался вид на город, уже давно переставший быть «спальным». Кио встрепенулась в «коконе» и открыла глаза. И вопреки всем законам физиологии, зрачки ее были не расширены, а сужены, хотя едва ли это был предрассветный час. Ее охватило непонятное, неизведанное доселе ощущение. Это была смесь страха с возбуждением, шедшим из разума, смесь желания с возмущением, смесь чувства теплоты, которое разливалось где-то ниже сердца, но выше желудка, с чувством… голода. Желудок не сводило так, как обычно сводит, когда человек давно не ел, и все его существо требует пищи. Нет. Это была жажда, не соматическая, но психологическая. Кио прикоснулась к стеклянной поверхности «кокона», который защищал жителей больших городов Японии по ночам от вредных выбросов, вязким облаком обволакивавших острова. Крышка автоматически съехала вниз, наполнив постель изменившимся воздухом. Кио попыталась расстегнуть верхнюю пуговицу своей ночной сорочки, но с первого раза ничего не вышло. Удушающее чувство нарастало, но, как ни странно, от него совсем не было плохо. Это был какой-то экстаз, парализующий нервные окончания, но оставляющий здоровым рассудок. С третьей попытки ей, наконец, удалось освободить петельку от пуговицы в виде маленькой божьей коровки. Глубокий глоток воздуха заставил подняться туловище.

Кио была маленькой и хрупкой, но лицо выдавало в ней женщину, которая рано созрела. Из-под ночной сорочки едва выдавалась небольшая грудь, наполненная молоком. Накануне Кио покормила младенца и поэтому железы не томились в болевом ожидании освободиться от наполняющей их жидкости. Черные волосы, оформленные короткой стрижкой до мочек ушей, выглядели вполне аккуратно и даже не выдавали в Кио человека, который только что проснулся.

Некое внутреннее чутье вело Кио к удовлетворению потребности, только что проснувшейся в ней. Как только ее левая ступня коснулась лакированного паркетного пола, холод опалил ее пальцы и поднялся вверх по коже. Но это вовсе не помешало второй ноге последовать за первой. Кио встала с постели, и длинная ночная сорочка мгновенно покрыла ее ноги вплоть до середины голеней. Лихорадка прошла, но глаза все еще оставались стеклянными. Но сознание не покидало ее ни на минуту. Нет. Она все понимала. Она проскользнула, как призрак, мимо большого прикроватного комода (такие делали еще полвека назад, но мода на них не прошла до сих пор). Отражение шестнадцатилетней девушки вспыхнуло и померкло в висящем на стене электронном календаре с технологией «Воздушное прикосновение». Слабый лунный свет, проникавший в комнату, позволил бы с близкого расстояния рассмотреть дату, застывшую на календаре – 25 день «первой луны» 2073 года.

В горле пересохло то ли от жажды, то ли от сильного темпа биения сердца. Кио, словно фигуристка на льду, совершенно бесшумно прошла в комнату, где не было практически никакой мебели. Там стояла только лишь маленькая кроватка и пеленальный столик. В кроватке, тихо посапывая, спало маленькое человеческое существо. Девочке было всего три месяца от роду. Вообще-то Кио не планировала становиться мамочкой в шестнадцать лет: так сложились обстоятельства. Она была влюблена, а это маленькое обстоятельство уже сотни (если не миллионы) тысяч лет заставляет людей размножаться. Кио хотела выйти замуж и продолжить традицию браков (она нормально относилась к сторонникам «свободы», но все же была воспитана в браке мужчины и женщины). Но все вышло несколько иначе. Ее любимый профессор воспользовался правом, принятым в 2038, которое позволяло мужчине, даже если он и приходился биологическим отцом, не поддерживать ни морально, ни материально своих детей. С момента зачатия ребенок целиком и полностью оставался в ответственности матери. Поэтому Кио смирилась со своими положением, возможно, еще и потому, что была слишком молода, чтобы отчаиваться. К тому же безбедную жизнь ей обеспечивали родители.

Кио подошла к кроватке, откуда доносилось ровное и успокаивающее сопение младенца. Голову девочки покрывали редкие черные волосы. Малышка была очень тощей, но развивалась в пределах нормы. Чем больше Кио приближалась к своей дочери, тем сильнее на нее накатывало ощущение, которое только что заставило ее подняться среди ночи. Это был голод. Неимоверный, неистовый, страшный, безумный… Его хотелось утолить. Утоление его сулило невероятный экстаз, это понимание исходило откуда-то из гипофиза, из подкорки…

Кио осторожно, как Дева Мария, взяла на руки крошечного ребенка, подбирая под пальцы левой руки сначала ее головку, а уже потом правой подхватывая все тельце. Ребенок еле слышно застонал, но не заплакал, снова провалившись во всеобъемлющий младенческий сон. Кио стояла, глядя на младенца, всего секунд двадцать. А затем внезапно она открыла свой рот, обнажив два ряда белых и ровных зубов, и впилась ими в горло своей дочери. Кроха даже не осознала, что произошло, но адская боль вспыхнула где-то под подбородком. Девочка начала кричать изо всех сил, движимая единственным, что пока было в ней, и самым истинным, что бывает у человека с рождения, – инстинктом самосохранения. Каждый нерв в маленьком, еще не окрепшем тельце, изо всех сил напрягся. Но этих сил было пока что очень-очень мало. Затем постепенно теплое ощущение начало распространяться по всему телу, проникая в только-только зародившееся сознание. И это тепло убаюкивало, обволакивало. Детка словно снова оказалась в утробе матери – единственном месте на земле для человека, в котором есть перманентное счастье. Боль ушла вместе с жизнью, которая даже не успела пустить росток в этот мир.

Кио ртом, как доисторическая женщина, о которых она читала в учебниках в школе, вгрызалась в плоть собственного ребенка и с непомерной жаждой утоляла свой голод сладкими кусочками «нежности». Под бледно-прозрачной кожей был слой младенческого жира. Но он не был рыхлым, а легким, как зефир. А под жиром находился тонкий слой мяса. И это было самое блаженное. Раз – укус, два – укус, три – укус. Кровь стекала по подбородку, образовывая некое подобие бороды, как у неясыти.

Постепенно эйфория улеглась. В голове будто бы некая пробирка наполнилась раствором, которого ранее не доставало. Чувства сошли на нет, и когда с ребенком было покончено, Кио поднялась с холодного пола. За окном еще не вспыхнули проблески рассвета, но ночь уже постепенно растворялась. Кио почувствовала внезапный приступ жажды. Но это была нормальная, природная жажда от недостатка воды в организме. Она бросилась на кухню, которая не была разделена никакими стенами, схватила прозрачный кувшин с водой, и начала жадно поглощать жидкость. Воду, конечно, стоило поберечь и не расплескивать во все стороны, но было такое ощущение, словно это последние глотки в жизни. Напившись, Кио медленно поставила кувшин на стол. Она будто и не понимала, почему находится не в постели в столь поздний час. Ей как будто пригрезилось что-то странное, непонятное. Размышления длились всего секунд пять, и Кио увидела красный след от собственных рук на прозрачном кувшине. Она немного нагнулась, нахмурив брови, чтобы рассмотреть странный след. И в кувшине, как в елочном шарике (какие делали лет сто, наверное, назад), она увидела искаженное отражение собственного, смертельно-белого лица с красными разводами на всей нижней части. Она медленно и осторожно прикоснулась тонкими пальцами к своему лицу, словно ожидала обнаружить на его месте чье-то чужое. Но осознав, что это все еще ее «оболочка», она быстро начала ощупывать себя. Пальцы скользнули по длинной и тонкой шее и почувствовали что-то влажное и липкое, еще не высохшее. Девушка молниеносно оторвала пальцы от шеи и уставилась на них безумными глазами. Что-то приснилось? Теперь обрывки произошедшего то и дело кружились в голове, как стаи стервятников над жертвой. Наконец, Кио оторвала взгляд от своих рук и приподняла голову, в которой теперь все яснее вырисовывались события ночи. Она бросилась туда, откуда только несколько минут назад прибежала, в надежде увидеть безмятежно спящего в кроватке младенца и понять, что все это был всего лишь жуткий сон. Но реальная картина, в которой преобладал вишнево-красный цвет, была далека от представлений молодой мамы.

Жуткий крик вырвался откуда-то из диафрагмы хрупкой девушки, и она сложилась пополам, но не упала. Вспомнив не только все, что произошло, но и свои ощущения при этом, Кио бросилась к телефону, а из глотки вырвалось только одно слово:

– Мама!..

3

Где-то на другой стороне Земного шара стояла теплая зима. Хотя от этого слова не осталось и тени того смысла, который в него был заложен ранее. На северо-западе маленького городка Куперстаун в США стоял густой туман, словно облако, покрывавшее все пространство от атмосферы до чистого ровного асфальта на велосипедных дорожках. Хотя, наверное, это единственное чистое, что осталось здесь со времен нью-йоркского бунта. Если присмотреться, то можно было увидеть в этом вязком тумане расположившуюся уютно детскую площадку. Пару десятков лет назад рождаемость начала резко падать (особенно в этом районе), и новых детских уголков с тех пор практически не появлялось. Что ж это закономерно.

Няня Вивьен, уже немолодая темнокожая женщина с сединой в густых волосах шестидесяти шести лет, наблюдала за играми малыша Айвори, которому через десять дней должно было исполниться четыре года. Специалисты полагали, что Айвори слишком застенчив, и его необходимо отдать в специальное учреждение. Такие учреждения стали появляться по всей стране (да и по всей Европе) с года эдак 2027. Мир перестал принимать интровертов еще, кажется, в конце ХХ века. Но от этого меньше их рождаться не стало, и Вивьен, будучи вдумчивым и благоразумным человеком, понимала, что Айвори – совершенно нормальный, развитый и вполне общительный ребенок. Просто он предпочитал играм с большими группами детей игры с одним, наиболее близким по духу ребенком или вовсе в одиночестве. Но что значило «нормальный» теперь? Она помнила, как будучи маленькой девочкой, испытывала странные и противоречивые чувства. Нет, безусловно, родители любили ее, оберегали, но часто вели себя так, как будто с ней что-то не так. Что-то не так, как должно быть. А должно быть так: перестань играть в одиночестве, сходи на улицу, перестань так много читать, лучше пообщайся с друзьями. Ну, не глупость ли? А, может быть, она до сих пор ничего не поняла? Но разве человек не рождается уже с заложенным в нем темпераментом? Вивьен до сих пор была убеждена в одной простой истине: люди делятся на два вида. Есть те, кому нужны раздражители извне, а есть те, кому их хватает в своем собственном внутреннем мире. Но иногда ее одолевали черви сомнений. И в маленьком Айвори она видела себя. Именно поэтому она так крепко привязалась к мальчику и полюбила его всем своим необъятным женским сердцем. Может быть, сказывалось и то, что когда-то лет сорок назад у нее на руках умирал ее собственный сын (немногим младше Айвори), и она ничего не смогла с этим сделать? После этого больше не хотела бросать свое сердце на съедение эмоциям и импульсам.