Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений

Вероника Тушнова

Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений

© Тушнова В.М., наследник, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Стихотворения

Из цикла «Стихи о дочери»

Наташе

I

Душная, безлуннаянаступила ночь.Все о сыне думала,а сказали: «Дочь».Хорошо мечтаетсяв белизне палат…Голубые лампочкиу дверей горят.Ветер стукнул форточкой,кисею струя.Здравствуй, милый сверточек,доченька моя!Все такое синее,на столе – цветы.Думала о сыне я,а родилась – ты.Ты прости, непрошеныйежик сонный мой.Я тебя, хорошую,отвезу домой.Для тебя на коврикевышита коза,у тебя, наверное,синие глаза…Ну… а если серые –маме все равно.…Утро твое первоесмотрится в окно.

II

Мне с каждым днем милее ты:все тверже взгляд, все звонче лепет.Как будто новые чертырука невидимая лепит.Ночник… И тени на стене…Мне часто по ночам не спится,вот шевельнулись в полуснетвои спокойные ресницы.Ты просыпаешься. И где бя ни была, зовешь в испуге.И пух волос твоих нелеп,как у нахохленной пичуги.И так похожи на цветырумянец щек, и мягкость лапок,и пухлость губ, и милый запахребячьей сонной теплоты.

III

Ты счета не ведешь годам,встречая только третье лето.Твоих мгновений чередатуманом солнечным одета.Уколы маленьких обидтебя еще не могут ранить,и огорчений не храниттвоя ребяческая память.И, милой резвости полна, –как знать ребенку тяжесть ноши?ты слово новое – «война» –лепечешь, хлопая в ладоши.

IV

Вагон бросало и качало.Молчали все. А вечер гас.И каждый знал: еще начало,еще неясный первый час.Казалось мне: за далью алойгремят грядущие бои…Но как бессильно я сжималаручонки пыльные твои!А после ночь. Без искры светасвершался необычный путь.Скажи, ответь – ты помнишь это?И если помнишь – позабудь.Живи, цветам и песням рада,смеясь, горюя и любя,а помнить этого не надо:я буду помнить за тебя.

V

Тревога. Грусть. Приходит почтальон –ни весточки о милом человеке…А городок метелью занесендо самых крыш. И, кажется, навеки.Наш новый дом в сугробах под горой,к нему бежит петлистая дорожка,в нем есть окно за ледяной корой,печурка есть, горячая картошка.Есть девочка. Зеленые глаза,лукавый рот и бантик цвета мака.Есть девочка. При ней нельзя заплакать,при ней нельзя о горьком рассказать.Она поймет. С недетской теплотойладошки мягкие ко мне на плечи лягут…Нельзя при ней, при маленькой такой, –ей рано знать печаль житейских тягот.Я напишу ей буквы на листе,я нарисую зайчика в тетради.И засмеюсь – ее улыбки ради.Я буду плакать после, в темноте…

VI

Суровый год. В траве чернеют щели,но дни июня ветрено свежи.Опять шумят разлапистые ели,и чертят небо легкие стрижи.Орлы сидят за ржавою решеткой,полуприкрыв окаменелый взгляд.Кричит павлин, барсук ютится кроткийсреди смешных мохнатых медвежат.Иду с тобой по парку не спеша я,над нами листьев солнечная дрожь…Когда-нибудь ты вырастешь большаяи эти строки снова перечтешь.Как взмах крыла, как искра в синем дыме,они опять пересекут твой путь.Они тебе покажутся простыми,далекими, наивными чуть-чуть.И все-таки ты радостно и милолукавый свой на миг потупишь взгляд, –совсем как та, которая ходилапо воскресеньям с мамой в зоосад.

VII

А круг все ширится. В него вовлеченыприрода, люди, города и войны.Теперь ей книжки пестрые нужны,упав, она не говорит, что больно.Не любит слово скучное «нельзя»,все льнет ко мне, работать мне мешая.Как выросла! Совсем, совсем большая, –мы с ней теперь хорошие друзья.Она со мною слушает салюты,передвигает красные флажкии, Прут найдя на карте в полминуты,обводит пальцем ниточку реки.Понятлива, пытлива и упряма.На многое ответы ей нужны.Она меня спросила как-то: «Мама,а было так, что не было войны?»Да. Было так. И будет, будет снова.Как хорошо тогда нам станет жить!Ты первое услышанное словоеще успеешь в жизни позабыть.

Хирург

Н.Л. Чистякову

Порой он был ворчливым оттого,что полшага до старости осталось.Что, верно, часто мучила егонелегкая военная усталость.Но молодой и беспокойный жарего хранил от мыслей одиноких –он столько жизней бережно держалв своих ладонях, умных и широких.И не один, на белый стол ложась,когда терпеть и покоряться надо,узнал почти божественную властьспокойных рук и греющего взгляда.Вдыхал эфир, слабел и, наконец,спеша в лицо неясное вглядеться,припоминал, что, кажется, отецсмотрел вот так когда-то в раннем детстве.А тот и в самом деле был отцоми не однажды с жадностью бессоннойискал и ждал похожего лицомв молочном свете операционной.Своей тоски ничем не выдал он,никто не знает, как случилось это, –в какое утро был он извещено смерти сына под Одессой где-то…Не в то ли утро, с ветром и пургой,когда, немного бледный и усталый,он паренька с раздробленной ногойсынком назвал, совсем не по уставу.

Мать

Она совсем немного опоздала,спеша с вокзала с пестрым узелком…Еще в распахнутые окна залавиднелось знамя с золотым древком,еще на лестнице лежала хвоя,и звук литавр, казалось, не погас…Она прошла с дрожащей головою,в глухом платке, надвинутом до глаз.Она прошла походкою незрячей,водя по стенам сморщенной рукой.И было страшно, что она не плачет,что взгляд такой горячий и сухой.Еще при входе где-то, у калитки,узнала, верно, обо всем она.Ей отдали нехитрые пожиткии славные сыновьи ордена.Потом старуха поднялась в палату, –мне до сих пор слышны ее шаги, –и молчаливо раздала солдатамдомашние ржаные пироги.

Музыка

С утра в конторе щелкала на счетах,в очках, платком замотана до глаз.И было в ней от хмурой птицы что-то,и что-то в ней отпугивало нас.Мы очень мало знали друг о друге.Откуда в лазарете эта тень?Тревожной сводкой начинался день,росли морозы, подступали вьюги.Бывало, что усталость верх бралаи согреваться становилось нечем.Но я ведь не об этом начала,я начала о женщине…Тот вечербыл тише и угрюмее других.Почти стемнело. В коридоре где-тостеклянный звук разбился и затих.И показался на мгновенье светом.Рояль отвык. В углу закоченев,он весь скрипел и охал от натуги,но беспощадно старческие рукибудили в нем отчаянье и гнев.И словно хрустнул, расколовшись, лед,и мраку нет на свете больше места –один порыв, один прямой полет,все на пути сжигающее presto.В очках, платком замотана до глаз,как будто бы с охрипшей вьюгой споря,она до ночи согревала насв продрогшем лазаретном коридоре.…И, робко взяв пьянистку за плечо,не отводя от белых клавиш взгляда,старик казах проговорил: «Еще».Потом подумал и прибавил: «Надо».

Кукла

Много нынче в памяти потухло,а живет безделица, пустяк:девочкой потерянная куклана железных скрещенных путях.Над платформой пар от паровозовнизко плыл, в равнину уходя…Теплый дождь шушукался в березах,но никто не замечал дождя.Эшелоны шли тогда к востоку,молча шли, без света и воды,полные внезапной и жестокой,горькой человеческой беды.Девочка кричала и просилаи рвалась из материнских рук, –показалась ей такой красивойи желанной эта кукла вдруг.Но никто не подал ей игрушки,и толпа, к посадке торопясь,куклу затоптала у теплушкив жидкую струящуюся грязь.Маленькая смерти не поверит,и разлуки не поймет она…Так хоть этой крохотной потерейдотянулась до нее война.Некуда от странной мысли деться:это не игрушка, не пустяк, –это, может быть, обломок детствана железных скрещенных путях.

«Я знаю – я клялась тогда…»

Я знаю – я клялась тогда,что буду до конца верна,как ни тянулись бы года,как долго бы ни шла война.Что все – с тобою пополам,что ты один мне только люб,что я другому не отдамни жарких слов, ни верных губ.С повязкой влажной и тугойв жару метался тот, другой.И я, дежурная сестра,над ним сидела до утра…Он руку женскую к грудитоскливо прижимал в бредуи все просил: «Не уходи».И я сказала: «Не уйду».А после, на пороге дня,губами холоднее льда,спросил он: «Любишь ли меня?»И я ему сказала: «Да».Я поклялась тебе тогда, –но я иначе не могла…Обоим я сказала «да»и никому не солгала.

«Мы ждали ее в понедельник, и в среду…»

Мы ждали ее в понедельник, и в среду,и утром, и в полдень, и после обеда.Мы ждали до вечера, дотемна,мы в окна смотрели – опять не она.На улице ветер пахучий, крылатый…Пушок тополиный влетает в палаты…Вхожу, а в палате уныло, темно,на столике блюдце окурков полно.И голос глухой заклинает меня:«Уйдите, сестрица, не надо огня».А мы-то, а мы-то не спали ночамии с ложечки чаем поили вначале,и старый хирург, приходя, его сам,как мальчика, гладил по волосам…Мы так добивались веселого взгляда…А нынче молчит он, и света не надо…А окна раскрыты, и, пухом пыля,за окнами плещутся тополя,и ветер сочится густой темнотой.…Недоброе сердце у девушки той.

Такая же, как она

Дождь стучит по железу крыши,и, хотя мы с тобой вдвоем,говоришь ты как можно тишео недавнем пути своем.Об изрытой сырой полянке,где ты принял неравный бой,и о том, как в сожженном танкебыл спасен боевой судьбой.Как ты, кожи сдирая клочья,тяжкий люк приоткрыл потом,запах гари и холод ночиопаленным глотая ртом.Говоришь, а глаза потухли,будто жизни совсем не рад…В коридоре шаркают туфли,костыли в тишине гремят.И я знаю, я знаю, знаю,что не рана твоя болит,что больнее, чем рана злая,слово горькое – инвалид.И другое я знаю тоже:как, ладони прижав ко лбу,ты над карточкой непохожейпо ночам пытаешь судьбу.Не пытай, не грусти, не надо!Верь, подруга тебе верна,как я встрече была бы рада,я – такая же, как она.Как тосклив одинокий вечер,как дорога моя темна,как ждала бы я этой встречи,я – такая же, как она…

Салют

Мы час назад не думали о смерти.Мы только что узнали: он убит.В измятом, наспех порванном конвертена стуле извещение лежит.Мы плакали. Потом молчали обе.Хлестало в стекла дождиком косым…По-взрослому нахмурив круглый лобик,притих ее четырехлетний сын.Потом стемнело. И внезапно, круторакетами врезаясь в вышину,волна артиллерийского салютатяжелую качнула тишину.Мне показалось, будет очень трудносквозь эту боль и слезы видеть ейцветенье желтых, красных, изумрудныхнад городом ликующих огней.Но только я хотела синей шторойзакрыть огни и море светлых крыш,мне женщина промолвила с укором:«Зачем? Пускай любуется малыш».И, помолчав, добавила устало,почти уйдя в густеющую тьму:«…Мне это все еще дороже стало –ведь это будто памятник ему».

Встреча

С поля наплывает горечь донника –запах лета, жаркий и сухой.На закате охает гармониканад стеклянно-розовой Окой.Пыльным въездом проплелись подводы,разошелся по домам народ,от конторки, баламутя воду,отвалил на Горький пароход.И тогда не тихо и не скоро,будто встрече будущей не рад,поднялся, прихрамывая, в горус фронта возвратившийся солдат.Далеко ему еще до дома,и другой туда, пожалуй, путь,только очень к девушке знакомойхочется солдату заглянуть.Снова к сердцу подступило прошлое,сжались от обиды кулаки.Девушка простилась по-хорошемуи не написала ни строки.Позабыла девушка, наверное,вечера на отмелях Оки,поглядеть бы ей в глаза неверныеи уйти, не протянув руки.Он курчавой тропкою проходит,за ноги цепляется вьюнок…Бабка свеклу полет в огороде –окликает: «Заходи, сынок!»До чего же это все родное,даже не задетое бедой!В темных сенцах кадка с ледяноюсладкою колодезной водой.Зеленеет свет на подоконникесквозь густую пыльную листву,на комоде каменные слоникивыстроены в ряд по старшинству.Над комодом в рамках и без рамокполинялых фотографий ряд –дедовских, отцовских, тех же самых,что висели тридцать лет назад.И внезапно щеки побледнели:не замеченная до сих пор,девушка в пилотке и шинелипосмотрела со стены в упор.

Фиалки

Был теплый день. Кричали галки.Мальчишка, ясноглаз и рус,срывал в березняке фиалкии клал их в дедовский картуз.Он так был счастлив, отыскавсемью душистых, мокрых, милых,с тончайшей сетью темных жилокна лиловатых лепестках.Он шел домой.А на дорогечужой, с винтовкой на весу,сказал ему: «Чего ты бродишь?Чего ты шляешься в лесу?»Взял за руку. Пошли, свернули.Но мальчик вырвался из рук,забыв, что существуют пули,и, слыша только сердца стук,нырнул в кустарник, легкий, быстрый.И раньше, чем беду постиг,скорее, чем умолкнул выстрел,на молодой траве затих.Лежит в кустах застывший, жалкий,и глаз мертва голубизна…И вот опять пришла весна.Опять в лесу цветут фиалки.Опять теплынь. Но все не так,все и́наче – ясней и краше.Враг далеко. Все это наше:и лес, и тропы, и овраг,и песня робкого щегленка,и брызги света без числа,и прошлогодняя воронка,что лопухами заросла.Цветы, роса – все наше это.И с каждым часом горячейкасанья солнечных лучей.…А мальчик не увидит лета.

Письмо

Хмуро встретили меня в палате.Оплывала на столе свеча.Человек метался на кровати,что-то исступленное крича.Я из стиснутой руки солдатаосторожно вынула саманеприглядный, серый и помятыйлистик деревенского письма.Там, в письме, рукою неумелойпо-печатному писала мать,что жива, а хата погорелаи вестей от брата не слыхать.Что немало горя повидали,что невзгодам не было конца,что жену с ребенком расстреляли,уходя, у самого крыльца.Побледневший, тихий и суровыйв голубые мартовские днион ушел в своей шинели новой,затянув скрипучие ремни.В коридоре хрустнул пол дощатый,дверь внизу захлопнулась, звеня.Человек, не знающий пощады,шел вперед, на линию огня.Шел он, плечи крепкие сутуля,нес он ношу – ненависть свою.Только бы его шальная пуляне задела где-нибудь в бою…Только не рванулась бы граната,бомба не провыла на пути,потому что ненависть солдатунужно до Берлина донести!

В Кудинове

Небо чисто, зелено и строго.В закопченном тающем снегутанками изрытая дорогамедленно свивается в дугу.Где-то на лиловом горизонтенизкий дом, запорошенный сад…Ты подумай только: как о фронте,о деревне этой говорят, –где в то лето солнечные слиткипадали в смолистый полумрак,где у сделанной тобой калиткикак-то утром распустился мак.Где ночами, за белесой пряжей,ухала унылая сова,где у маленькой девчурки нашейскладывались первые слова.Как душе ни трудно и ни тяжко,все равно забыть я не могушелковую мокрую ромашку,девочку на солнечном лугу.Как теперь там странно, незнакомо,каждый куст на прежний не похож,как, наверное, страшна у домапулемета бешеная дрожь.Как, наверное, угрюм и мрачен,слыша дальний, все растущий вой,у калитки старой нашей дачи,стиснув зубы, ходит часовой.

Ночная тревога

Знакомый, ненавистный визг…Как он в ночи тягуч и режущ!И, значит, – снова надо вниз,в неведенье бомбоубежищ.И снова поиски ключа,и дверь с задвижкою тугою,и снова тельце у плеча,обмякшее и дорогое.Как на́зло, лестница крута, –скользят по сбитым плитам ноги;и вот навстречу, на пороге –бормочущая темнота.Здесь времени потерян счет,пространство здесь неощутимо,как будто жизнь, не глядя, мимосвоей дорогою течет.Горячий мрак, и бормотаньевполголоса. И только раздо корня вздрагивает зданье,и кто-то шепотом: «Не в нас».И вдруг неясно голубойквадрат в углу, на месте двери:«Тревога кончилась. Отбой!»Мы голосу не сразу верим.Но лестница выводит в сад,а сад омыт зеленым светом,и пахнет резедой и летом,как до войны, как год назад.Идут на дно аэростаты,покачиваясь в синеве.И шумно ссорятся ребята,ища осколки по примятой,белесой утренней траве.

Птица

Бои ушли. Завесой плотнойплывут туманы вслед врагам,и снега чистые полотнарасстелены по берегам.И слышно: птица птицу кличет,тревожа утреннюю стынь.И бесприютен голос птичийсреди обугленных пустынь.Он бьется, жалобный и тонкий,о синеву речного льда,как будто мать зовет ребенка,потерянного навсегда.Кружит он в скованном просторе,звеня немыслимой тоской,как будто человечье гореосталось плакать над рекой.

Городок

Не прозвучит ни слово, ни гудокв развалинах, задохшихся от дыма.Лежит убитый русский городок,и кажется – ничто непоправимо.Еще в тревожном зареве закати различимы голоса орудий,а в городок уже приходят люди.Из горсти пьют, на дне воронки спят.И снова дым. Но дым уже другой –теперь он пахнет теплотой и пищей.И первый сруб, как первый лист тугой,из черного выходит корневища.И медленная светлая смола,как слезы встречи, катится по стенам.И верят люди: жизнь благословенна,как бы она сурова ни была!

Беженец

Он из теплушки на траву горячуюпо-стариковски спрыгнул тяжело.В косых лучах столбы вдали маячили,и все в степи жужжало и цвело.Внезапная прохлада наплывала,вода журчала в чаще ивняка,и эту воду пили у привалаи брали в чайник вместо кипятка.Старик лежал, глазами безучастнымиследя за колыханьем колоска.Десятками травинок опоясанный,зеленый мир качался у виска.Июльский воздух, раскаленный, зримый,над степью тек. Старик лежал на дне.Все, не касаясь, проходило мимо.Он жил все там – в своем последнем дне.Такое же вот солнце заходящее,бормочущего сада забытье,мычанье стада и в кустах блестящееднестровское тяжелое литье.От памяти нам никуда не деться,не выжечь в мыслях прошлого огнем,но если лучше в прошлое вглядеться,увидеть можно будущее в нем.

Возвращение

Ветер тучи, свирепея, рвет,горизонт отяжелел дождем.Поворот, и снова поворот,а за сотым поворотом – дом.Глухо рухнул громовой раскат,хлынул ливень, белый и прямой.Но с дороги не свернул солдат –возвращается солдат домой!По оврагам кружится плетень.Хорошо дойти бы до зари!..В шуме ливня угасает день,прыгают по лужам пузыри.Поворот… И снова поворот…Крыша будто издали видна,ясень яснолистый у ворот.Вот она и кончилась – война!Реже дождь… За лугом вдалекезажелтела узкая заря,заплескались гуси на реке,на своем наречье говоря.Вот и мостик – скользкая доска,вот калитка, вот вошел во двор,вот ласкает грубая рукадорогой мальчишеский вихор.Весь он ветром и травой пропах,выгоревший на припеке чуб.Руки на плечах, и на губахтеплота ребячьих мягких губ.А жена выходит на крыльцо,за ручонку девочку держа.Побелело у бойца лицо,почернела у бойца душа.«Здравствуй, ненаглядная жена!Видно, женам весела война!Как, скажи, без мужа прожила,как, скажи, дочурку назвала?»Тихими зарницами светя,иссякает дальняя гроза.«Называла девочку не я, –я отца не видела в глаза!Может, он в дозор с тобой ходил;может, он с тобой в землянке жил;может, он тебе, когда привал,песни пел и прикурить давал.Речь твоя обидна и горька,нет на свете твоего дружка…Девочка глупа еще, мала, –нынче все отца домой ждала».Помолчала… Невеселый взглядотвела она от мужа прочь.И тогда шагнул к жене солдати сказал сурово: дай мне дочь!……Мирное домашнее тепло,позабытый за войну уют.Одиноко стукая в стекло,капли запоздалые снуют.И лежат за окнами поля –тихие, раздольные края.И вздыхает вольная земля –мокрая, прогретая, своя!

В лесу

Навстречу сосны. Нет конца им…День ярче, выше, горячей,но хвойный кров непроницаемдля ливня солнечных лучей.Лишь кое-где во мраке вкрапленкак будто золота кусок.И с веток солнечные каплисочатся в розовый песок.В лесу торжественно и тихо…Но я не слышу тишины, –еще не умер отзвук дикой,железной музыки войны.И с молодой березкой рядом,ее шуршанием одет,стоит расщепленный снарядомсосны обугленный скелет.

Утро

Еще, наверно, в сумраке глухомлуна глядит на город желтым оком,еще рассвет неопытным штрихомне обозначил затемненных окон,а мне не спится. Время истекло,и, прогоняя образы ночные,посыпались в дремотное тепло,как медленные льдинки, позывные.Мне слышно все за тонкою стеной.Как «Широка страна моя родная…»течет по сердцу струйка ледяная:что сделали с родной моей страной!О, этот звонкий холод по утрам,когда темно и день еще не начат!А надо жить. Как дует в щели рам,как осень в трубах по-ребячьи плачет!Встаю. Иду. Растапливаю печь.Дрова шипят. Они опять потухли.Как едок дым, как трудно мне разжечьчужую печь в чужой холодной кухне!Квадрат окна теперь невнятно сиз.Рассвет вползает нехотя и хмуро.Колючий дождь царапает карниз,в сенях молчат нахохленные куры.Я прихожу с расплесканным ведром,дыханьем грею синие ладони.Как я давно покинула мой дом!Но я уже не думаю о доме.Все, что когда-то было мне дано,опять встает, с ненастным утром споря,и так уж, видно, людям суждено –о счастье помнить в самом горьком горе.И вот я вижу первую траву,несмелую, в еще прозрачном парке.Москвы-реки рябую синевуизбороздили хрупкие байдарки.Сбегаю вниз… По ветру легкий флагполощется над пристанью резною,но вход закрыт и непросохший лакслепит глаза полдневной белизною.Москва моя! Недобрые лесаот глаз моих надолго заслонилитвоих домов янтарные глаза,твоих мостов негнущиеся крылья,Нескучный сад в торжественной парче,и то шоссе, что мне все время снится,и первый снег, как перья белой птицы,у Пушкина на бронзовом плече.…Я позабыла, что в Москве темно.

Разговор с Москвой

В Москве тревога – это знали всеи ждали долго, хмуро и упорно.Врывались ветки в матовой росев открытое окно переговорной.Уже светало. Где-то вдалекекричал петух. Людей ко сну клонило.Телефонистка в вязаном платкемой номер первым вызвала лениво.В кабине было душно и темно.Твой голос вдруг раздался где-то рядом.Гнездо мое… Не тронуто оно,с его окном, с его осенним садом.Ты мне сказал: «Сейчас спустился вниз».Я поняла: ведь я с тобой стоялавсю ночь, пока стучало о карнизосколками горячего металла.Но разговор был короток и сух.Я не сказала ничего, что надо.И как сумеешь передать на слухтепло руки, касанье губ и взгляда!..И все равно, я знала: ты живешь.Пришел рассвет, умолкнули зенитки.Одолевая утреннюю дрожь,ты режешь хлеб и греешь чай на плитке.А я иду по утренней росе,за крышами серебряная Волга,грузовики грохочут по шоссе,кричит буксир настойчиво и долго.И это – жизнь. И мы пройдем по ней.Наш путь один, и счастье наше – тоже.В крови, в пыли – и тем еще родней,в опасности – и тем еще дороже.

Дорога

До города двенадцать километров.Шоссе как вымерло – ни человека…Иду одна, оглохшая от ветра,перехожу взлохмаченную реку.Мы на реке с тобой бывали вместе,когда-то шли по этой вот дороге…Как увязают в чавкающем тестеусталые по непривычке ноги.Как больно хлещут ледяные плети,какой пронзительный, угрюмый вечер,и ни огня на целом божьем свете,и от мешка оцепенели плечи.В нем розовая крупная картошка,пронизанная сыростью осенней.Приду и стукну в крайнее окошко,и мать с огарком отопрет мне сени.Огонь запляшет, загудит в железке,вода забулькает. А я раскрою дверцуи сяду возле. И при жарком блескеписьмом вчерашним отогрею сердце.И долгий путь сквозь мокрое ненастьеосенней ночью – хриплой и бездомной –мне кажется ничтожно малой частьюодной дороги – общей и огромной.

Письмо

Летел сквозь бурю лунный круг,и ветер тучи рвал.Письмо мне передал твой другпроездом на Урал.Спеша, конверт промокший весья тут же сорвала.И не могла письма прочесть –такая тьма была.И только свет, неверный свет,октябрьской луныупал на маленький портретс летящей вышины.И поняла я по чертамнеясного лица,что ты, конечно, будешь тамдо самого конца.И пожалела об одном:что разный путь у нас,что я не в городе родномв такой тяжелый час.

Октябрь 1941 года

Оправлен город в золото и медь.С утра дымки над крышами толпятся.Беспечный день. Как может он смеяться,как смеет в листьях пурпуром гореть?Как солнце в небе не потупит взгляда,когда такое горе у дверей,когда ни света, ни тепла не надо,когда к Москве подходит канонада,тяжелый гром немецких батарей?Мне кажется, он медленно сочитсяв безветрие чужого городка.Но полдень тих, щебечет мирно птица,висит листва, беззвучна и ярка.Что делать мне? Я только помнить вправе.Я только, жить тобой не перестав,весь день блуждаю на границе яви,от Кудрина до городских застав.Мне, может быть, сюда вернуться надо б,здесь тоже путь по-воински суров,а я все там – между рогатых надолби выкопанных москвичами рвов.А день идет… И стоголосым звономзвонит в ушах бессонница. И ночьопять приходит новым эшелоном,на прошлую похожая точь-в-точь.Опять идут измученные люди,опять носилки, костыли, бинты,страданье, кровь, простреленные грудии хриплый бред палатной темноты.Раздача чая, и разборка почты,и настигающий врасплох рассвет,и теплота на сердце оттого, чтотот, новый, спит, укрыт и обогрет.Теперь бы лечь. На полчаса забыться.Совсем светло. Усталость валит с ног.А как мне спать? Мне надо торопиться,опять идти какой-то из дорог.Куда идти? Зачем идти? Кто помнит?Опять бульвары и ночной Арбат,метро и стены незнакомых комнат,в глазах огни какие-то рябят…Нет, я не сплю. Сменяются в дежурке.Здесь госпиталь военный. Но, постой,зачем в цветок набросаны окурки?Там их нельзя бросать, на мостовой.Над площадью, умытой и студеной,там желтая высокая заря…Опять идут военные колонны,как в тот последний праздник Октября.Кричат «ура»… И я с трибуной рядом.И вот, в последнем озаренье дня,он снова добрым утомленным взглядомв упор с улыбкой смотрит на меня.С Москвы-реки поземка ледянаялетит, шелка над строем теребя,и я смеюсь от радости: «РоднаяМосква моя! Он не отдаст тебя!»Кричат «ура». В ушах звенит от крика.Я ухожу, но я вернусь опять.Как мне спокойно. Как тепло и тихо.Как мне смертельно захотелось спать.А утром сводка: в первый раз – другая.