Малый дом в Оллингтоне. Том 1

Энтони Троллоп

Малый дом в Оллингтоне. Т. 1

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

* * *

Глава I. Оллингтонский сквайр

Разумеется, в Оллингтоне был и Большой дом. Иначе каким образом мог существовать там Малый дом? Наш рассказ, как и следует из заглавия, прежде всего относится к лицам, которые жили в менее привилегированном из двух домов, но, впрочем, он будет иметь тесную связь и с жившими в более величавом здании, а потому необходимо сказать здесь, в самом начале, несколько слов о Большом доме и его владельце.

Оллингтонские сквайры были сквайрами Оллингтона с тех пор, как подобные титулы сделались впервые известными в Англии. В фамилии Дейл жезл сквайра переходил от отца к сыну, от дяди к племяннику и в одном случае от троюродного брата к троюродному брату, но акры земли оставались неприкосновенными, увеличиваясь в ценности и не уменьшаясь в числе, несмотря на то что они не охранялись принципом майоратного наследования[1] и не оберегались чьим-то особенным благоразумием и мудростью. Поместье Дейла оллингтонского соседствовало с оллингтонским приходом в течение нескольких столетий, и хотя, как я уже сказал, этот род сквайров вовсе не обладал особенным благоразумием и, быть может, на жизненных путях руководствовался не слишком четкими принципами, но все же он так крепко держался священного закона, что ни один акр имения не был выпущен из рук очередного сквайра. Напротив – иногда делались попытки, хотя и бесплодные, увеличить территорию, как это было при Ките Дейле, отце Кристофера Дейла, который среди действующих лиц нашей драмы является владетельным сквайром Оллингтона. Старик Кит Дейл, женившись на деньгах, скупал отдаленные фермы – клочок земли в одном месте, клочок в другом, – много говоря при этих случаях о политическом влиянии партии добрых старых тори. Но эти фермы и эти клочки земли снова перешли в другие руки, не дождавшись нашего времени. Ничем особенным они не были привязаны к тому или другому владельцу. Когда старик Кит оказался вынужденным уступить натиску славного 19-го драгунского полка, в котором его второй сын делал себе карьеру, сопряженную с большими расходами, то увидел, что гораздо легче продавать, чем покупать. Однако же, делая это, он был убежден, что продавал свою собственность, а отнюдь не наследственное достояние Дейлов. С его кончиной исчез и последний остаток тех покупок. Семейные дела требовали сбережений, а Кристофер Дейл требовал наличных денег. Скупленные фермы исчезли, как исчезали и прежде подобного рода новые покупки, старинное же наследственное достояние оставалось неприкосновенным.

Сохранение этого достояния стало у Дейлов чем-то сродни религии, и, видя, что служение непременно продолжалось, а огонь родного очага, вроде огня весталок[2], никогда не потухал, я не имею оснований говорить, будто Дейлы проживали свою земную жизнь, лишенные высоких принципов. Этих верований крепко держались все Дейлы, и новый наследник, вступив во владение, не нес на себе излишнего бремени – кроме того, которое уже тяготило его еще до принятия наследства. И все-таки о передаче имения в чужие руки не было и речи. Идея подобной передачи не согласовывалась с особенными воззрениями Дейлов на вещи. Один из постулатов религии Дейлов заключался в том, что хотя каждый сквайр имел полное право промотать акры Оллингтона, но следовало всячески воздерживаться от подобного мотовства. Я помню, как обедал в одном доме, слава и счастье которого, по преданию, зависели от целости одного заветного бокала. Все мы знали об этом предании. Если удача Эденхолла разобьется вдребезги, судьба целого семейства будет предрешена. Но, вопреки здравомыслию, меня, как и прочих гостей, все-таки заставляли пить из этого рокового кубка. Рыцарский дух хозяина дома не допускал, чтобы судьба рода была вверена не гостю, а сундуку с мягкой обивкой, запертому на ключ. То же самое было и с оллингтонскими Дейлами. В их понятиях, бережная передача имения по наследству являлась и мягким сундуком, и ключом, и замком, хотя старинные рыцарские понятия их дома претили им прибегать к защите подобного рода.

Я рассказал весьма поверхностно о славе и подвигах этой фамилии, впрочем, слава их не была блистательна, а подвиги не были замечательны. В Оллингтоне Дейл постоянно слыл за властелина. В Гествике, соседнем ярмарочном городке, он был великим человеком – человеком, которого видели по субботам на торговой площади устанавливающим цены на привозный хлеб и пригонный скот, несмотря на то что были люди, лучше его знающие цену и хлеба, и скота. В Хамершаме, тоже соседнем городке, куда регулярно собирались выездные суды, оллингтонский Дейл пользовался вообще некоторой репутацией, как постоянный член жюри присяжных в графстве и как человек, который заслуженно занимал свое место. Но даже в Хамершаме слава Дейлов блекла по временам, потому что их личности не всегда оказывались широко известными в пределах графства и потому еще, что своим знанием юриспруденции они не заслужили себе серьезной репутации в большом зале судебных собраний. За пределы Хамершама слава их не распространялась.

Это были люди, выделанные по одному и тому же образцу, каждый из них наследовал от отца те же добродетели и пороки, – люди, которые жили точно так же, как их отцы, и никто из них не был увлекаем невидимым магнетизмом с того жизненного пути, по которому влачились предшествовавшие Дейлы. Магнетизм этот не в силах был приподнять кого-нибудь из Дейлов до одного уровня с веком, в котором они жили, и только тянул их вперед туда же, куда плелись нога за ногу предки. Это были люди упрямые, слишком много веровавшие в себя, надеявшиеся на себя, и согласно своим представлениям о законности суровые к арендаторам, но не считавшиеся суровыми даже со стороны самих арендаторов, потому что правила, которым следовали оллингтонские сквайры, не изменялись с самого начала. Также эти люди являлись деспотами в отношении к своим женам и детям, но деспотами в известных границах, так что ни одна еще мистрис Дейл не бежала из-под крова своего властелина и ни разу между отцами и сыновьями не было громкого скандала. Наконец, это были люди, точные в понятиях о денежных делах, вполне убежденные, что они должны получать весьма много, а отдавать весьма мало, хотя в то же время и не считались скрягами, потому что были сострадательны к бедам ближнего – делали пожертвования в приходской церкви и пополняли фонды местных благотворительных учреждений. Они были ревностными поборниками церкви и благосклонно принимали в свой приход новых священников, которых время от времени присылал Кембриджский университет, поскольку это учреждение пользовалось правом делать назначение по своему усмотрению, но вопреки этому Дейлы питали какую-то невыразимую вражду к своему священнику, так что отношения между этими двумя семействами, светским и духовным, редко бывали приятными.

Таковы были оллингтонские Дейлы со времен незапамятных, таков был бы и Кристофер Дейл нашего времени, если бы в молодости не приключилось с ним двух несчастий. Он влюбился в одну леди, которая решительно отказала ему в руке, и вследствие этого он на всю жизнь остался холостым. Второе выпавшее на его долю несчастье относилось до предполагаемого богатства его родителя. При вступлении в наследственные права он вообразил себя богаче всех оллингтонских Дейлов и, держась этой идеи, питал надежду заседать в парламенте в качестве представителя своего грфства. С целью достичь такой почести, он позволил жителям Хамершама и Гествика осуждать политику своей старой фамилии и объявил себя либералом. Он никогда не записывался в избирательный список и никогда не претендовал на место в парламенте, зато всячески старался показать себя приверженцем либеральной партии, но и эта уловка ему не удалась: все окружавшие знали очень хорошо, что душой Кристофер Дейл такой же закоренелый консерватор, как и всякий из его предков. Это обстоятельство делало его кислым и молчаливым там, где дело касалось политики, и некоторым образом отчуждало его от собратьев, других сквайров.

В остальном Кристофер Дейл вообще стоял выше среднего уровня всех членов своей фамилии. Полюбив кого-нибудь однажды, он любил искренно и горячо. С врагами хотя и обращался дурно, но не выходил из законов приличия. Он был аккуратен и скуп в небольших денежных расчетах, а в некоторых семейных делах, как мы увидим впоследствии, в нем проявлялась необыкновенная щедрость. Он старался исполнять свой долг сообразно собственным взглядам на вещи и успел отучить себя от различных наклонностей и прихотей, с которыми свыкся в ранние дни своих больших, но несбывшихся ожиданий. В своей безответной любви он был вполне искренен и благороден. Кристофер Дейл полюбил женщину, и, когда узнал, что эта женщина не сочувствует его суровой, сухой, безотрадной любви, он не в состоянии был привязаться душой к другому существу. Это случилось как раз тогда, когда умер отец Кристофера Дейла, и сын старался забыть горе в вихре политических стремлений, конец которого мы уже видели. Постоянным, прямым и искренним человеком был наш Кристофер Дейл, мелочным и ограниченным в душевных качествах, совсем не способным оценить прекрасные качества достойного человека, вовсе не одаренным силой познания всего, что было выше его, но притом вполне достойным уважения за стезю исполнения долга, которой он старался следовать. Наконец, кроме всего сказанного, мистер Кристофер Дейл был джентльмен.

Таков был оллингтонский сквайр, единственный постоянный обитатель Большого дома. По наружности это был обыкновенный, худощавый мужчина, с коротко остриженными волосами и густыми седыми бровями. Бороды у него не было, он носил, впрочем, небольшие бакенбарды, узенькой полоской спускавшиеся от мочек ушей. Его глаза были остры и выразительны, нос – прямой и хорошо сформированный, таков же был и его подбородок. Но впечатление от благородных черт его лица частично обесценивалось обыкновенным ртом с тонкими губами, а его высокий и узкий лоб хоть и мог бы заставить вас принять мистера Дейла за дурака, но в то же время не лишал вас возможности составить о нем мнение как о человеке с большими дарованиями или разносторонними способностями. Ростом он был около пяти футов десяти дюймов, и в период нашего рассказа ему можно было дать и около шестидесяти, и около восьмидесяти лет. Впрочем, время обходилось с ним весьма благосклонно, в нем проявлялось весьма мало признаков старости. Таким был по наружности Кристофер Дейл, эсквайр – оллингтонский сквайр, – полный господин трех тысяч фунтов стерлингов годового дохода, получаемых исключительно с его поместья.

Теперь я поговорю о Большом оллингтонском доме. В действительности дом этот был не очень велик, вокруг него не было великолепного парка, который придает особенную грандиозность обиталищам наших зажиточнейших землевладельцев. Впрочем, надо сказать, что дом сам по себе имел некоторую прелесть. Он был построен в дни Стюартов, в том архитектурном стиле, которому мы даем название стиля Тюдоров. На главном его фасаде виднелись три остроконечные кровли, или три шпиля, в промежутках между кровлями тянулись тонкие высокие дымовые трубы, так что оконечности их значительно возвышались еще над тремя шпилями, о которых я упомянул. Мне кажется, что красота дома во многом зависела от этих двух труб, – от них и еще от готических окон, которыми испещрен был главный фасад. Парадный вход с выдающимся вперед подъездом, разумеется, ни под каким видом не мог находиться посредине фасада. При входе в главную дверь, направо от вас, красовалось одно окно, налево – три. Над ними тянулась линия пяти окон, из коих одно находилось прямо над подъездом. Нам всем знакомо прекрасное старинное окно Тюдоров с его каменной рамой, где горизонтальные и вертикальные части пересекаются ближе к его верху, чем к основанию. Из всех окон, придуманных архитектурой, едва ли найдется другое более приятное на вид. А здесь, в Оллингтоне, мне кажется, красота их увеличивалась еще и тем, что они не имели однообразной формы. Некоторые окна были сравнительно широки, другие узки. К числу первых принадлежали окна нижнего этажа по ту и по другую сторону парадных дверей. Прочие не отличались особенной правильностью – в одном месте широкое окно, в другом – узкое, – но общий вид от этого ничего не терял, напротив, едва ли можно было придумать что-нибудь лучше. Наконец, в трех шпилях находились три подобных отверстия. Они так же разделялись посредине каменными колонками, так что в архитектуре лицевого фасада дома было много общего.

Вокруг дома были три ухоженных сада, не очень больших, но достойных внимания за опрятность, широкие песчаные дорожки и, наконец, за одну аллею перед домом, такую широкую, что она могла бы называться бульваром. Впрочем, эта аллея хоть и тянулась перед главным фасадом, но начиналась от него в некотором расстоянии, чтобы дать место экипажам для подъезда к парадному входу. Оллингтонские Дейлы всегда были садовниками, и их сад считался во всем графстве более примечательным, чем что-либо другое из их достояния. Но за пределами садов ничто не придавало оллингтонскому дому величавый вид. Тем не менее прилегавшие к садам пастбища были прекрасными лугами, с обилием дикорастущих деревьев. В Оллингтоне недоставало оленьего парка, а оллингтонские леса хоть и пользовались известностью, но они не составляли единого целого с домом и садами, располагаясь в стороне, закрытые от глаз, за целую милю от заднего фасада дома, что, однако же, несло в себе пользу для сохранения численности лисиц.

И опять же, дом стоял слишком близко к дороге, чтобы выглядеть величаво, если только можно допустить, что кто-либо из оллингтонских сквайров имел цель придать своему жилищу величественный вид. Впрочем, мне кажется, что наши идеи о сельской красоте и с тем вместе грандиозности значительно изменились со времени постройки старинных загородных домов. Быть вблизи деревни для того, чтобы некоторым образом обеспечивать ей комфортное существование, защиту и покровительство, а может, и для того, чтобы доставлять подобным соседством удовольствие домашним и друзьям, служило главной целью джентльмена старого времени, когда он строил загородный дом. В нынешнее время уединение в центре обширного парка считается самым удобным и приятным местоположением. Теперь принято за правило, чтобы из окон господского дома не показывался ни один коттедж селянина, кроме разве утонувшего в зелени коттеджа садовника. В теперешние дни, если деревню нельзя уничтожить совсем, то, по крайней мере, она не должна бросаться в глаза. Унылый звук церковных колоколов производит неприятное впечатление, и дорога, по которой свободно может проехать всякий простолюдин, должна находиться в стороне. Не так думал об этом один из оллингтонских Дейлов, когда строил свой дом. Тут стояла и церковь, и деревня, ему нравилось подобное соседство – ему приятно было находиться на близком расстоянии и от Бога, и от ближних.

Проезжая по дороге от Гествика в деревню, вы видите в левой стороне, довольно близко от себя, церковь, а господский дом все еще не показывается. Но когда вы приблизитесь к церкви, когда поравняетесь с воротами церковной ограды, перед вами откроется во всей красоте Большой оллингтонский дом. Быть может, это самое лучшее место, с которого можно любоваться картиной оллингтонского Дома. Неширокая просека или аллея и по ней обыкновенная дорога ведет к воротам церковной ограды, воротам, которые вместе с тем служат и входом в поместье мистера Дейла. Тут нет сторожевого домика, ворота стоят открытыми – и так почти постоянно, за исключением случаев, когда их нужно закрыть из-за пасущихся в поместье стад. Впрочем, тут есть еще другие, внутренние ворота, отделяющие пастбища от сада, и за ними, пожалуй, третьи, ярдов на тридцать от вторых, через которые вы входите на скотный двор. Быть может, такое близкое соседство скотного двора составляет недостаток Большого дома, но надо сказать, что конюшни, хлева, сеновалы, немытые телеги и лениво передвигающаяся с места на место домашняя скотина закрыты от дома, как ширмой, каштановыми деревьями, посаженными в ряд, с красотой которых, когда они роскошно цветут в начале мая, не может сравниться ни один ряд деревьев во всей Англии. Если бы кто-нибудь сказал оллингтонскому Дейлу – нынешнему или прежнему, – что поместье его нуждается в лесе, он вместо ответа указал бы, со смешанным чувством гордости и неудовольствия, на эту ширму, на этот каштановый пояс.

О церкви я намерен сказать как можно меньше. Это была церковь, каких в Англии найдутся тысячи – высокая, неудобная, с трудом поддерживаемая в должном порядке, преждевременно пропитанная сыростью, а между тем построенная по всем базовым правилам архитектуры. Основное пространство делилось на центральный неф и боковые приделы, так что фундамент здания по форме напоминал крест, хотя приделы казались обрезанными и приставленными к туловищу руками. Алтарь церкви был отделен от центральной части, а в противоположном конце постройки возвышалась большая приземистая четырехугольная башня со шпилем в виде опрокинутого колокола. Этот шпиль был покрыт свинцом и имел крайне неправильные пропорции. Кому не знакомы низенькая паперть, высокое готическое окно, приделы с плоскими кровлями и почтенная, старая, седая башня таких церквей, как эта? Что касается внутреннего убранства, то храм имел запыленный вид, был загроможден неприглядными скамейками с высокими спинками. У западных дверей находились покосившиеся хоры, казалось, готовые вот-вот рухнуть, но там собирались ребятишки-певчие и два ветхих музыканта надували хриплые фаготы. Кафедра представляла собой неуклюжее бесполезное сооружение, почти упиравшееся в своды, а положение пюпитра на кафедре едва позволяло священнику уклониться от болтавшихся кистей навешенного над ним балдахина. Нисколько не удобнее устроено было в кафедре и место для клирика, расположенное ниже, где-то между небом и землёй, вообще все было сделано не так, как бы хотелось видеть. Несмотря на то, церковь выглядела как церковь, и я едва ли могу сказать больше в похвалу всех новейших зданий, воздвигнутых в мое время во славу Господа. Да, это был действительно храм, тем более что, проходя посреди него между скамейками, вы ступали на медные плиты, которые достойным образом обозначали места вечного упокоения Дейлов, отошедших в мир иной.

За церковью, между ней и деревней, стоял дом приходского священника. Небольшой сад, окружавший его, простирался от кладбища до самых задворков деревенских коттеджей. Это был прехорошенький домик на привлекательной местности, построенный заново тридцать лет тому назад, он вполне удовлетворял идеям о комфорте богатого духовного сословия, из которого всегда назначались священники в оллингтонский приход. Разумеется, в течение нашего пребывания в Оллингтоне нам придется время от времени заглядывать и в дом священника, а потому теперь я не вижу необходимости распространяться о его комфорте и удобствах.

По мере того как вы подвигаетесь вперед по аллее, ведущей к дому приходского священника, к церкви и к господскому дому, большая дорога быстро опускается вниз к мелкому ручью, который бежит мимо деревни. Направо, при спуске, вы увидите гостиницу под вывеской «Красный лев», другого, более замечательного, здания, которое бы обращало на себя внимание, вы не встретите. Внизу ската, подле самого ручья, стоит почтовая контора, которую содержит, конечно, самая сварливая старушонка в этой местности. Здесь дорога пересекается ручьем, и здесь же для удобства пешеходов устроен узенький деревянный мостик. Но до перехода через ручей вы увидите в левой стороне поперечную дорогу, идущую совершенно параллельно с аллеей господского дома. Там, где улица поднимается на пригорок, стоят самые лучшие дома деревни. Там живут булочник и почтенная женщина, мистрис Фромэдж, которая торгует лентами, игрушками, мылом, соломенными шляпами и множеством других вещей и вещиц, пересчитывать которые было бы и бесполезно, и слишком долго. Там же живет аптекарь, благоговение к которому, как здешнего, так и соседних приходов, возвысило его на степень врача. Наконец, здесь же, в миниатюрном, но премиленьком коттедже, проживает мистрис Харп, вдова прежнего священника, – проживает на заключенных со сквайром условиях, которые, к сожалению, не так дружественны или гуманны, как им следовало бы быть. За скромной резиденцией этой леди оллингтонская улица, ибо так названа здесь дорога, вдруг круто поворачивает к церкви, и на самом повороте вы упираетесь в невысокий железный забор с воротами и крытым проходом, ведущим к главным дверям дома. При заключении этой скучной главы я скажу только одно, что это-то и есть оллингтонский Малый дом. Оллингтонская улица, как я уже сказал, круто поворачивает в этом месте к церкви и там оканчивается у белых ворот, служащих входом на кладбище с другой стороны.

О Большом оллингтонском доме, о сквайре и деревне я сказал все необходимое. О Малом доме я поговорю отдельно в одной из следующих глав.

Глава II. Две оллингтонские жемчужины

– Но мистер Кросби всего лишь клерк.

Этот саркастический приговор произнесен был мисс Лилианой Дейл в разговоре с сестрой ее, Изабеллой, и относился к джентльмену, которого мы будем часто упоминать на этих страницах. Я не говорю, что мистер Кросби окажется нашим героем, ведь нынешняя драма станет подаваться фрагментами в общем повествовании. Все возвышенное и прекрасное в нашей истории будет разжижено и распределено в весьма умеренных дозах между двумя или более (по всей вероятности, между тремя или четырьмя) молодыми джентльменами, но ни одному из них не представится привилегии быть героем.

– Не знаю, Лили, что ты хочешь этим сказать: всего лишь как клерк. Мистер Фанфарон тоже всего лишь как адвокат, а мистер Бойс – всего лишь как священник.

Мистер Бойс был оллингтонский священник, а мистер Фанфарон – адвокат, который во время выездных судебных заседаний заезжал в Оллингтон.

– Ты, пожалуй, еще скажешь, что и лорд Де Гест всего лишь граф.

– И скажу: действительно, всего лишь граф. Конечно, этого никто бы не сказал, если бы он кроме откармливания быков занимался чем-нибудь другим. Ведь ты понимаешь, что я хотела сказать, назвав мистера Кросби клерком? Небольшая, кажется, важность – получить государственную должность, а между тем мистер Кросби ужасно как важничает.

– Однако ты не можешь сказать, что мистер Кросби то же самое, что и Джон Имс, – возразила Белл, которая, судя по тону ее голоса, вовсе не намерена была унижать достоинства мистера Кросби.

Джон Имс был молодой джентльмен из Гествика, получивший, года два тому назад, место в управлении сбора податей, с жалованьем по восьмидесяти фунтов стерлингов в год.

– Джон Имс тоже обыкновенный клерк, – сказала Лили. – А мистер Кросби… Ну, скажи мне, Белл, что же такое мистер Кросби, если не обыкновенный писец? Разумеется, он старше Джона Имса, и, как раньше него поступивший на службу, надо думать, что и жалованья получает больше восьмидесяти фунтов.

– Я не посвящена в тайны мистера Кросби. Знаю только, что он служит в Генеральном комитете[3], и полагаю, что там один только он и управляет делами. Я слышала, как Бернард говорил, что у него в подчинении до семи молодых служащих и что… Впрочем, я не знаю, чем он занимается в своем комитете.

– Хочешь, я скажу тебе, что такое мистер Кросби? Мистер Кросби надутый индюк.

И Лилиан Дейл сказала правду: мистер Кросби был надутый индюк.

Здесь, мне кажется, уместно объяснить, что такое был Бернард и кто был мистер Кросби. Капитан Бернард Дейл служил в Инженерном корпусе[4], был первый кузен двух разговаривавших сестер, племянник и предполагаемый наследник сквайра. Его отец, полковник Дейл, и его мать, леди Фанни Дейл, по-прежнему обретались в Торки; это была изнеженная, не способная к труду, апатичная чета, для всего мира за пределами торкийских карточных столов считающаяся все равно что мертвой. Это был тот самый Дейл, который составил себе карьеру в 19-м драгунском полку, и составил ее тем, что увез дочь совершенно обнищавшего графа, лорда Де Геста. После такого подвига обстоятельства как-то не складывались в его пользу, не доставляли ему случая показать себя, сделаться человеком заметным. И так он постепенно начал терять уважение общества, а надо сказать, что общество до его побега с леди Фанни уважало его, но теперь, в преклонном возрасте, он и леди Фанни только и были известны как завсегдатаи карточных столов на торкийских минеральных водах. Его старший брат все еще был здоровый мужчина, ходил, как говорится, в дорожных башмаках и крепко держался в седле, но полковник, не имея ничего для поддержания бодрости, ничего, кроме графского титула жены, преждевременно раскис и, что называется, заснул в домашних туфлях. От него и от леди Фанни Бернард Дейл был единственным сыном. У них были и дочери, одни умерли, другие вышли замуж, и при них осталась одна, также для того, чтобы скитаться между карточными столами. В последнее время Бернард виделся с родителями довольно редко, не чаще того, сколько требовал сыновний долг и надлежащее выполнение пятой заповеди[5]. Он тоже делал для себя карьеру: получил офицерское звание в Инженерном корпусе и был известен всем своим товарищам как племянник графа и наследник имения, дающего три тысячи фунтов годового дохода. Если к этому я прибавлю, что Бернард Дейл не склонен был отказываться от какого-либо из этих преимуществ, то скажу так совсем не в упрек. Преимущество быть наследником хорошего имения так очевидно, что никто не решится отклонить его и не пожелает кому-нибудь другому сделать то же самое. Деньги в кармане или ожидание получить их заставляют человека совсем иначе держать голову, придают какую-то уверенность его голосу, уверенность в самом себе, которые много помогают ему на жизненном пути – разумеется, в том только случае, если человек воспользуется ими, но не злоупотребит ими. Бернард Дейл не любил говорить часто о своем дяде-графе. Он знал, что дядя его – граф, и был уверен, что факт этот известен всем. Он знал, что в противном случае его не выбрали бы членом Бофорта или того самого аристократического небольшого клуба, который назывался клубом Себрайт. Когда дело касалось благородства крови, он не ссылался на собственное происхождение, но умел говорить как человек, о котором знал весь свет, и знал, какое место должен занимать он в обществе, благодаря своему происхождению. Значит, он благоразумно пользовался своим преимуществом и не использовал его во зло. По должности своей он был одинаково счастлив. С помощью трудолюбия, небольшого, но деятельного ума, а также покровительства некоторых особ он мало-помалу продвигался вперед, становился более и более заметным и сумел наконец прослыть за талантливого человека. Имя его сделалось известным между учеными-экспериментаторами – не как имя человека, который сам изобрел небывалую пушку или орудие, противодействующее пушке, но как человека, понимающего пушечное дело и вполне способного рассуждать о пушках, изобретенных другими, – человека, который честно будет производить опыты над изобретением и поставлять ему противодействующую силу. В этом роде состояли все занятия капитана Дейла около Лондона, его не посылали в Новую Шотландию строить казармы или в Пенджаб[6] – проводить дороги.