Полная версия
Девочка на джипе (сборник)
В этот день Марина Сергеевна, как представила ее директриса, была предупредительно вежлива, собрана. И в мягких жестах, и в полнозвучном голосе таилось нечто привлекающее. Взоры педагогов, опытных душеведов и насмешниц, потеплели, – несомненно, в коллектив «влилась» не выскочка, которую нужно приструнить, а умная и обаятельная выпускница университета. Ее первые уроки литературы, посетив лично, похвалил даже ворчливый завуч!
А у Андрея, опьяненного присутствием той, о ком мечтал с юности, – прелестной, покоряющей искренностью и энергией женщины, – озарилась душа радостью, как если бы открылась перед глазами алеющая заводь лазориков – священных казачьих цветов.
Он стал бриться с особым старанием, пользоваться только что появившимся польским «Вар-сом», купил два галстука и пиджак из кожзаменителя. Вдруг увлекся сочинением любовной лирики.
Марина не сразу уловила его особенное расположение, – вовсе не деловое, неуловимо сближающее. И ответно была с Андреем дружественна. Оба они знали, что находятся под надзором старых перечниц, и стойко сносили их придирчивость, как бы не позволяющую ничего предосудительного между коллегами. Но душевная смута не покидала его, когда Марина была рядом. По взглядам, по интонации голоса он пытался разгадать сокровенные ее желания и мысли…
– Дядечка, чи ты в Бариловку? – раздался неподалеку голос, и послышались шорохливые – по сухотравью – шаги. Андрей Петрович выглянул из машины. Три хуторянки, – каждая с полным ведром помидоров, – выкрались из лесополосы. Он невольно улыбнулся, отметив схожесть этой троицы с гайдаевскими героями. Посередине шла пузатая, полнолицая цыганка в красной косынке, повязанной по-пиратски. Слева от нее семенила скуластая дамочка в рыжей футболке и пятнистых шортах, на лице которой стыла тупая мечтательность Труса. А третья, подвижная огородница в кофточке и трико даже внешне напоминала героя Никулина, – лукаво-веселым выражением глаз-пуговок и красным носом.
– В Бариловку, – подтвердил Андрей Петрович, становясь на бурый слой полеглого пырея, и с любопытством глядя на хуторянок.
Черным магнитом притянули глаза цыганки, она остановилась и шарахнулась назад.
– Ой, дядька! Я с тобой не поеду. Что-то с тобой будет нехорошее… Не знаю точно… Сама дойду!
А подруги не побоялись. Уселись в машину наперегонки, посмеиваясь над гадалкой. Однако слова ее не на шутку растревожили Андрея Петровича. Прежде с недоверием относившийся ко всем предсказаниям, на этот раз он почему-то заволновался…
6За пять минут езды хуторянки прожужжали уши! Рассказали и о предстоящем собрании пайщиков, и о борьбе за угодья бандитских кланов, и о беззаконии, чинимом райадминистрацией, и о повальном пьянстве молодежи.
Он высадил землячек у магазина-развалюхи, откуда рукой подать до Дома культуры. Возле него уже стояли машины и мотоциклы. Даже две подседланные лошади дремали, привязанные к «Доске почета», на которой вместо фотографий пестрели объявления. Кучка мужчин, гомоня, курила на ступенях. Наверное, брат тоже был там.
У обочины кудрявая девчушка пасла на лебеде индюшат. И заодно продавала дыни, сложенные курганчиком.
– Почём товар? – спросил Андрей Петрович, выглядывая из окошка.
– Сладющие! Аж губы липнут! – протараторила замазура перенятой у взрослых интонацией. – По червонцу прошу!
– А почему не расчесана, не умыта? В школу ходишь?
– А ну ее! Надоело! – пожаловалась пастушка, морща нос. – Как мамку посадили в тюрьму, так и бросила. Лучше играться с братиком и бабушке помогать…
Озорная и доверчивая улыбка взяла за душу – Андрей Петрович наставительно сказал:
– Ты ошибаешься. Дети должны учиться! Обрести знания, чтобы стать грамотными людьми.
– Лучше певицей Гагариной! – выпалила девчушка. – Или почтальонкой. У нее денег полсумки, когда пенсию приносит. Вам – какую?
– Любую.
Вероятно, по наущенью бабушки (коль покупатель не привередлив), маленькая плутовка подала дыньку самую неказистую. И, зажав в ладошке мелочь, помчалась к приземистой халупе, у которой наблюдала, подбоченясь, крупнолицая тетка. Андрей Петрович видел, как пастушка передала выручку и пустилась обратно. Всё восстало в нем: и жалость к полуголодной и оборванной девочке, и гнев за безразличное отношение родных, и боль за страну, ставшей такой…
И он стремительно пошел по лебеде к хате, обдумывая, как начать беседу с этой угрюмой женщиной. Но та, вероятно, приняв незнакомца за какого-то чиновника, шмыгнула во двор и закрыла калитку. И, несколько раз постучав в нее, Андрей Петрович осадил себя! Это прежде слово учителя имело вес и уважение…
Родное подворье, проданное беженцам из Карабаха, неузнаваемо преобразилось. К дому достроили тамбур. Крыша блестела профнастилом. Дощатый забор закрыл крыльцо. С волнением ступил Андрей Петрович на спорыш, выщипанный утками. Старая вишня-рогатуля маячила верхушкой с огородной межи. Вспомнилось, как сажали ее с отцом… Сколько раз уезжал он отсюда и возвращался! Сколько пережито здесь и потеряно! Этот кусочек донской земли был для него центром планеты! Был… А сейчас раздавалась тут непонятная речь, плакал младенец. Разочарованно кольнуло сердце, точно ошибся адресом…
Вот он, сначала пологий, а затем все более крутой подъем с полосой асфальта, ведущего к хуторскому кладбищу. Взгляд как-то сразу охватил на всхолмье это сонмище остроконечных железных оградок, кустарников и крестов, памятников, холмиков, украшенных пластмассовыми цветами, веночками; между могил – бурьянную дурнину, лохмы конопли и полынные стежки. Погост, однако, разросся невероятно! И, выйдя из машины, исподволь поддаваясь той щемящей тоске, которая овладевает на кладбище, Андрей Петрович сделал крюк, прежде чем нашел две спаренные металлические пирамидки с крестами, выкрашенные серебрянкой. Глаза скользнули по ним, различили фамилии и замутились… Он плакал, будто заново переживая потерю родителей, ощущая свое сиротство, безвозвратность всего… Когда-то и его утеснят в обтянутый тканью гроб, забьют крышку гвоздями и опустят в вечный мрак…
Андрей Петрович смахнул слезы, трезвея от ужаса представившегося, и огляделся. Гробнички поросли травой и выгонками сирени. Никто не появлялся здесь с пасхальных дней. Он вернулся к машине, взял нож и под корень вырезал побеги. Тяготило, что приехал с пустыми руками, хотя и мог купить букеты в станице. Впрочем, суть не в условностях. Главное, что приехал он сюда, и уедет не с пустым сердцем…
К аржановскому куреню Андрей Петрович подъехал без четверти три. Времени оставалось в обрез. Он вылез из машины, захватив пакет с айвой.
Солнце дробилось в кроне вербы, парусящей на ветру. Из палисадника тянуло календулой. Андрей Петрович подошел к калитке. И тут же попятился, заметив овчарку. Она с разбегу шибанулась о планки, вздыбилась, щеря пасть. Однако покорно отскочила, услышав зов хозяина:
– Пальма, цыть! В будку! Кто тут?
Согбенный, подряхлевший дядька Аким, шаркая калошами, вышел из-за времянки.
– Дядь Аким! Неужели не признал?
Старик закрыл собаку в будке и поковылял навстречу. Немощь остановила его на полпути, он ухватился рукой за ветку яблони.
– Голос знакомый… Зараз глазами обнищал.
– Да я это, Андрей! Родню встречайте!
– Андрюха?! Приехал, растудыть его мать! Ну, заходь. Собачку не бойся. Один, чи с бабой?
Обнялись и по-казачьи троекратно поцеловались. Вблизи выглядел дядька еще жальче – морщинистый, беззубый, бледный. Огорчило и выражение глаз его, подслеповатых и как будто недоуменных. Держась за руку, дядька повлек гостя к столу под яблоней. Заученным жестом нашарил на нем пачку «Нашей марки», вытряхнул и прикурил сигарету от пластмассовой зажигалки, на шнурке висящей у него на шее. Усадил племянника рядом на табурет.
– Вот какой я, Андрюха, теперича! Обжнивок! Ноне на этом свете, а завтра неведомо… Дашу, супружницу мою, третий год как поховали… Рак проклятый замучил… – старик прослезился, рукавом рубашки стал вытирать, шурша щетиной, лицо. – А тут и Танька, ее сеструха, отмучилась. Задержался тольки я. Один на весь хутор фронтовик… Ты голодный? Нагреть борща?
– Молочка бы домашнего.
– Оно у нас завсегда домашнее, – засмеялся, вдруг изменившись в настроении, старик. – В холодильнике стоит, в кухне. Пей, сколь хошь.
Андрей Петрович налил из бидончика холодного отстоявшегося молока полную кружку. Выпил его, слегка отдающего полынью, жадно и всласть.
– Наши на собрании! – поведал дядька, когда Андрей Петрович взбодренным вернулся во двор. – Хуторцы митингуют, не отдают землю. Депутата вызвали. Чистая революция! Да-а… А какой же ты есть? Дюже потолстел?
– Наоборот, похудел. Сердце барахлит.
– Это учительство выходит! Внукова жинка, Лариска, химии обучает. Кажин день плачет! Не детки пошли, а чертячьи выродки. Прямо на уроках матюкаются, дерутся, пиво пьют. А главное, к учебе без внимания! Оно и понятно, зачем голову ломать, коли ценят не по знаниям, а по доходному месту? Гибнет молодежь. Тыняется, не ведая, как силы приложить. Ну, бог с ним… Ты, должно, и не ведаешь, что Ваня при одной ноге?
– Как – при одной?
– Отчекрыжили правую. Догулялся! Твердил я ему: не лезь ты в атаманы. Не послухал! Форму себе пошил за три тыщи! Организовал казачье общество. А толку? Походили по хутору, попугали собак – и угомонились. Властям это казачество без надобности, ишо стали к сыну прискипаться, что люд баламутит. А он только болезню себе нажил и – всех делов! По-первах большой палец почернел, опосля на ступню перекинулось. Мы таких напастей сроду не знавали. А всё почему? Тарелки летательные кружат.
– А причем НЛО? – усмехнулся Андрей Петрович, взглянув на часы. – Существование их пока не доказано.
– Как это не доказано? – осердился старый казак, находя на столе пепельницу и заминая в ней сигарету. – И Ванюшка видал, и кум Григорий. Перед уборочной, я помню, прямо на ниву, паразиты, садились. Как плюхнулась тарелка, так и полегли хлеба. Навроде узора: по краям четыре больших круга, ишо поменьше круги и знаки, как звезда о восьми углах. Вот и рассуди: в кой год эта «посуда» объявилась? Аккурат в девяносто первый, – я ишо плотничал, когда Ельцин на танк залез! И сразу всё занехаялось, и народ сказился. Не иначе инопланетные посланцы сгубили!
– Дядь Аким, поеду я. Неизвестно, когда Иван освободится. А я хочу на рыбалку успеть. Червей накопаем?
– Зараз наведем рассол и – накопаем, – поднялся хозяин и заковылял к времянке. Вышел оттуда в очках и с куриным яйцом в руке. Заглядывая вовнутрь осмоленной и на треть наполненной водой кадки, стоящей в тени, пояснил:
– Арбузы переспели. Срочно солить надо. Сентябрь на второй половине… Достань ишо ведра два!
Гость с не позабытой еще ухваткой принялся вращать ручку колодезного ворота, – сперва разматывать цепь, затем – с полным ведром – накручивать. Дядька Аким высыпал три пачки соли, разболтал рассол палкой и опустил в него яйцо.
– Всплыло?
– Нет, пока…
Старик еще добавил соли, и донышко яйца забелело над водой.
– На какую монету вылезло? На копейку чи больше?
– Пожалуй, на пятак.
– Теперича можно и кавуны топить! Так довеку казаки делали. Скусней закуси нема! Хоть под винцо, хоть под самогон… Ну, иди в сарайчик за лопатой, – приказал старик и оббил с заскорузлых ладоней соляные искристые крупицы.
Андрей Петрович отбросил просевшую на петлях дверь, – лицо обдало застоявшимся дневным жаром, запахом лежалой пыли, сухих лозин и лука, в косичках подвешенного к паутинистой перекладине. Глаза выхватили гору хлама, сброшенного к стенке, в которой он узнал вещи из собственного дома. Их перевезли сюда, когда вселялись новые хозяева, и хранили неизвестно для чего. Радиола «Ижевск» с белыми пластмассовыми клавишами и ручками, со стеклянной шкалой, пестрящей названием столиц, издавала специфический гаревый дух, несмотря на давность лет. В развязанных мешках хранилась обувь, настольные парафиновые зверушки: зайчики, медвежата, слоники. Грудились стеклянные абажуры, банки. Увидел он и связки своих детских книг, стопки общих тетрадей институтской поры. И вдруг ахнул, узнав потертый портфель, с которым начинал работать! Не зря прятал дневник от Аллы, когда гостили у родителей…
– Иде ты застрял? – нетерпеливо звал дядька со скотиньего база. – В углу гляди!
Андрей Петрович украдкой выставил портфель за дверь, чтобы забрать после, и с лопатой последовал за хозяином. Упорные поиски оказались тщетными. Сушь и жара загнала червей на глубину. Утешив старика признанием, что предусмотрительно запасся магазинной коробочкой дождевиков, к тому ж, есть перловка и кукуруза, гость надергал в огороде укропа и засобирался.
Фойе Дома культуры встретило потрескавшимся плиточным полом, облезлыми стенами и старыми фотопортретами киноактеров, которых узнать, однако, было мудрено. По всему, хуторяне бывали здесь редко. Но в этот день зрительный зал оказался переполненным. Андрей Петрович остановился вблизи входа. На освещенной сцене восседало за столом четверо важных мужчин, в белых сорочках и галстуках, – дяди отменной начальственной породы!
– …Мы и к прокурору ходили! А толку? Все захватчики нашей земли в одну дуду дуют! В закон упираются! – надрывала голос интеллигентного вида дама с шиньоном на голове и в старомодном костюме. – Васин сдал в аренду Марченко сельхозугодья, пастбища, выделенные сельскому поселению на развитие. За отчетный период…
– Это всем известно, – перебил со сцены плоскоголовый коротыш, выпучивая глаза, и сделал ладонью останавливающий жест. – По существу вопроса. Что вы предлагаете?
– Верните нашу земельку! Мы выбрали тебя, Васин, главой хуторской администрации, а ты миллионы хапнул! – донесся нетрезвый мужской голос из глубины зала.
– Пра-альна! – визгливо подхватила какая-то заполошная баба. – Душу имей! Не один ты у мамки!
– Через суд мы хотим ваш договор с Марченко расторгнуть. Признать недействительным, – продолжала выступающая. – А землю провести через тендер и сдать в аренду по реальной стоимости. С учетом полезных ископаемых.
– За пятьдесят миллионов долларов, Ольга Ивановна! – напомнил расхрабрившийся крикун.
– Тендер покажет цену, – наставительно проговорила ораторша, поворачиваясь к своим сторонникам. – Думаю, хватит и нам, и нашим детям! Есть вопросы к агрохолдингу. Жаль, что их представителя нет. Ростовская фирма прямо из глотки паи вырывает.
– Не бреши! – перебил, вставая, худой скуластый усач. – Шацкая по совести плотит! Никого не принуждает.
Зал загомонил, в путанице голосов Андрей Петрович уловил и возгласы одобрения и озлобленно-настойчивое требование «расторгнуть договор». Толстощекий крепыш, маяча ярким голубым галстуком, встал из-за стола и нажал на бас:
– Прошу успокоиться! Я как депутат законодательного собрания приехал с замом главы райадминистрации разобраться. Соблюдайте регламент.
– Верно, для администрации теперешние законы – рай! Потому и называется: «райадминистрация». Нехай атаман слово замолвит! – потребовал кто-то из хуторян в переднем ряду.
– Любо! Аржанов прояснит! – поддержал боевитый казачок, стоящий у двери.
Иван оказался у противоположной стены. Встал, опершись на костыли, лицом к сцене. На нем, длинноусом и чубатом, празднично синела казачья форма, – гимнастерка и шаровары с пустой подколотой штаниной.
– Братья казаки и казачки! – обратился Иван, окидывая зал строгим взглядом. – Расклад ясный. Васин сдал Марченко клин поселенческий в аренду. Не за «спасибо», конечно! А Марченко эту землю купил. Стала она его собственностью. Геологи открыли циркониевую руду. Немереные залежи! Марченко перепродал землю московским богатеям. А те выстроят возле хутора комбинат, начнут добычу. Короче, будут наживать капиталы…
– Я слыхал, что Бариловку снесут до крайнего дома, – вскочил сухощавый кавказец. – А нас куда-то переселят!
– Вполне возможно, Ашот, – поддержал атаман. – Проект комбината скрывают. Тайна коммерческая. От кого? От нас?!
– Новую жизнь, господин атаман, строим. Запускаем пилотный проект. Слышал, наверно, про импортозамещение? – не без досады заметил рыжеволосый чиновник, переглядываясь с председательствующим. – А кто мешал тебе взять эту площадь в аренду? Был бы ты теперь законным хозяином!
– Господин заместитель! Не «тыкай» и не лукавь. Всем известно. Вы и Васин не дали! – Иван пристукнул о пол костылями. – Одна шайка-лейка. Но на измене не возьмете! Наша это землица. Прадедов! И мы должны блага от нее иметь, а не пришельцы загребущие…
Хуторяне зашумели, дружно захлопали в ладоши. Пронзительный свист выстрелил по сцене!
– Биться будем за справедливость! – с силой произнес атаман, оглядывая земляков. – Теперь и с паями катавасия. Если не переоформим их заново за сумасшедшие деньги, то нас и наделов лишат. А как переоформлять? Взятка взятку погоняет.
– Надо президенту написать! И всё ему по полочкам разложить, – с воодушевлением предложила вставшая в первом ряду хуторянка, в которой Андрей Петрович узнал свою чудаковатую пассажирку. – Мы за него голосовали, и он нехай нас защитит!
– Уважаемая, у него других дел нет, как хутором вашим заниматься? – распалился депутат. – Думайте, что говорите!
– А когда он по телику на вопросы отвечал, то помогли, не помню иде, водопровод в село провести! – не унималась досужая бабенка.
Иван что-то сердито буркнул, сажая её на место. Выдержал паузу.
– Через суд будем решать, – повторил он, глядя в зал. – А криками и бунтом толку не добьешься. И я снова прошу, братья-казаки: переизберите атамана, я не двужильный…
– Начал за здравие, а кончил за упокой! – воскликнул у двери сгорбленный старик. – Терпи! Заменить некем!
– Это в девяностые, когда возрождали казачество, мы духорились. А нонче реестровыми казаками власть командует. Под московскую дуду пляшут войсковые атаманы. Рази ж это вольница? – ухмыльнулся его сосед, осанистый немолодой хуторянин.
– А чо егозиться? – зачастила тетка в рябой косыночке. – Молодежи в хуторе кот наплакал, скрозь пенсионеры. Скоро и нас не станет. Земелька всё одно чужакам достанется.
Иван, нахмурившись, сел. А его сменила приземистая бабка-казачка с носом-картофелиной, костеря Васина (им оказался пучеглазый в президиуме) за то, что не помог ей с покупкой угля, как пострадавшей от политических репрессий.
Андрей Петрович, пересиливая сонливость, подался на воздух. Сквер уже заволокла тень, изломилась по горбам легковушек. Припаленное зноем небо цепенело в клочковатых барашках. Вспомнив о находке, он забрался в машину, надел очки и вытащил из пакета портфель. Внутри его хранился футбольный календарь-справочник за 1966 год, когда ростовский СКА добыл «серебро» футбольного чемпионата, блокнотик со стихами и тетрадь в коричневой клеенчатой обложке – старый дневник.
7На поблекших листах легко читался его узловатый почерк:
«Каждый день я вхожу в класс с радостным подъемом и ощущением, что сейчас произойдет нечто необыкновенное. Шум, разговоры, пересмешки постепенно стихают, лица школьников обретают сосредоточенность. С первого взгляда я замечаю, кто подготовлен, а у кого в глазах тревожный огонек.
Сотни нитей незримо связывают меня и учеников.
Мы заняты одним делом – изучением очередной темы, события, жизни выдающейся личности. Я акцентирую внимание детей на особенностях и драматизме времени, мотивах происходившего. Не зря кем-то сказано, что изучение истории – это путешествие по вечности с достойным и эрудированным человеком. Однако меня, педагога, в строгих рамках держит программа обучения, методические разработки. Поэтому, наверно, курс истории советского периода осваивается ребятами с меньшей охотой.
Гражданская война, двадцатые и тридцатые годы трактуются в учебниках однобоко, с точки зрения классовой борьбы, как этапы построения социалистического общества. Но мне известно совершенно иное, благодаря рассказам очевидцев и архивным данным. Красный террор в Ставрополе сравним с пугачевскими казнями по необузданной жестокости. Чем большевики гуманней белогвардейцев?
Ошибочно употребил слово „гуманней“. Когда речь идет об истреблении классов или сословий, кощунственно даже упоминать о человечности! При всех научных выкладках я не могу разделить мнение об оправданности „расказачивания“. Свидетельства моей бабушки и хуторян, страницы великого шолоховского романа, документы подтверждают злонамеренность Троцкого, Свердлова, председателя Донбюро ВКП (б) Сырцова, позже – Кагановича в „кардинальном решении казачьего вопроса“. Подобным образом в разгар Второй мировой Гитлер намеревался поступить с евреями Европы. Деяния фашистов преданы анафеме, но почему не получили такую же оценку преступники-палачи, уничтожившие миллионы казаков?
Сегодня, накануне двадцатилетия Победы, мы со школьниками возлагали цветы к памятнику, установленному у братской могилы. Такие памятники навек связали республики Союза и страны соцлагеря. Впрочем, Санька Акименко, мой сосед, служивший в Венгрии, рассказывал, что его несколько раз называли там „оккупантом“. Неужели дружба народов – это миф? И мадьяры забыли, кто освободил их страну от фашистов? История полна примеров вопиющей неблагодарности. И горько, что великие подвиги советских солдат так быстро забываются…
Провел в старших классах занятия по книге Смирнова „Брестская крепость“. Она воспитывает у ребят патриотизм. Пришлось рассказывать о битве за Сталинград, о десанте Кунникова, о масштабной операции Красной Армии на Кавказском фронте. В историческом аспекте важно привлечь интерес детей к героизму их отцов и дедов.
Марина подкрасила волосы лондотоном, – они обрели золотисто-медный оттенок, что так идет ей, сероглазой. И сразу же завуч по воспитработе, Анастасия Кузьминична, безмужняя брюзга, сделала замечание, что яркая внешность не способствует усвоению материала на уроках, ибо отвлекает учащихся. Я возразил завучу: мир, по Достоевскому, спасет красота! Она – союзница в общении людей. Наши „учительши“ посмотрели на меня с осуждающими гримасами, обрушились хором, уличив в неподобающем потворстве. Эка хватили! Да еще и напомнили, что я – педагог и должен повязывать галстук. Чушь! Я был в сорочке, поскольку выдался жаркий день, – уже конец апреля. А прежде, надевая костюм, я соответственно подбирал и галстук. Даже Марина это хвалила! А сегодня мы с ней смиренно вынесли поток нравоучений, а после уединились в кабинете истории. Я предложил съездить за лазориками, как называются у нас степные тюльпаны. У Марины заблестели глаза, она с радостью согласилась!
Я взвинчен до крайности! Перед самым уходом домой в кабинет истории, благо он был пуст, ворвалась мать Тимченко Ивана, ученика 7-го „Б“, и устроила скандал. Она упрекала меня за то, что якобы „взъился на малу дытыну“, несправедливо ставлю двойки. А у него годовая отметка по истории выходит „неуд“! Тимченко – отъявленный бездельник. Я пытался ее урезонить, но она обругала и бросила в лицо дневник! Ничего подобного не случалось. Сгоряча я обратился к директрисе. Но Любовь Степановна встала на сторону мамаши и потребовала, чтобы был снисходителен к Тимченко, поскольку его дядя – начальник СМУ (строительно-монтажного управления), а школе необходим капитальный ремонт. То есть личность учителя ничего не значит по сравнению с выгодой, которая зависит от покровительства начальника! И это – советская школа?!
Пишу стихотворение о любви, о Марине. Послезавтра, в воскресенье, поедем с ней в Бирючий лог. Как я жду этого!
Грустно на душе после разговора с завучем. Он наорал за то, что использую на уроках цитаты из Иоанна Златоуста. Но ведь это – великий православный философ! И весь вечер почему-то вспоминалось студенчество. Как вызывали к декану…
Со второго курса меня увлекла история Киевской Руси, становление русских княжеств, последующие века вплоть до эпохи Петра. Мой одногруппник, Семка Гольдман, приносил для чтения (по два рубля за том) „Историю государства Российского“ из библиотеки деда. С трепетом брал я в руки дореволюционные книги, с „ятями“, с пятнышками свечного воска. Семен утверждал, что собрание сочинений Карамзина – из гимназии. Боже, сколько людей учило историю по этим пожелтевшим страницам! Они обладали магической властью, вызывая эстетическое удовольствие от плотной глянцевитой бумаги, от стиля изложения, от чувства сопричастности к тому великому, что пережито Россией. Я запомнил начальные слова: „История в некотором смысле есть священная книга народов; главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение и пример будущего“.
И чем глубже изучал я российскую историю, зачитываясь Соловьевым, Костомаровым, Ключевским и Забелиным, чем шире знакомился с архивными материалами, тем сильней охватывало меня вольнодумство. Разница между выводами и заключениями великих историков и тем, что написано в институтских учебниках, – огромнейшая! Я нередко спорил с однокурсниками и даже преподавателями, пытаясь установить истину. Наряду с лирикой, сочинил эпическую поэму „Благоверный Владимир“. И вдруг на четвертом курсе меня пригласил к себе секретарь институтского бюро комсомола. Строголицый парень, с профилем Ленина на лацкане пиджака, потребовал „не пороть чушь насчет величия Руси, а проявить себя в делах комсомольской организации“. По наивности, я отнесся к предостережению легкомысленно. Затем главу из поэмы отказались опубликовать в институтской многотиражке. Безо всякой причины преподаватели стали ко мне относиться придирчиво. А я доказывал правоту, основанную на дополнительных сведениях, и на коллоквиуме похвалил адмирала Колчака за географические открытия.
