Полная версия
Державы верные сыны
Кабинет уже озарился мягким утренним светом, чего не замечала, пока кропала письмо. На соседнем столике появился кофейник из саксонского фарфора, корзинка с печеньем, в судке свежие сливки. Собачки выжидающе смотрели на лакомства, время от времени поскуливая. Екатерина сложила листы и запечатала конверт. Пригласив дежурного офицера, приказала немедленно передать его генералу-поручику Потемкину.
Возбуждение исподволь улеглось, и в углах губ появилась улыбка, когда она принялась с левретками завтракать. Милые нахалочки не довольствовались тем, что хозяйка кормила их печеньем, размоченным в сливках, а своевольно под хохот ее залезали на стол и, оттесняя одна другую, выхватывали зубками куски колотого сахара. Избаловались, зело приохотились к сластям всяческим…
В девять утра, вернувшись в спальню, она без задержки начала утренний прием. Стройный, подтянутый, в безупречно сидящем на нем сюртуке, как всегда, первым пожаловал Козицкий. Личный статс-секретарь отвесил низкий поклон, она протянула руку. Немолодой уже щеголь проворно поцеловал ее, чуть тряхнув париком.
– Садитесь, Григорий Васильевич, – обронила императрица и вскользь глянула на себя в настенное зеркало. Розовый гродетуровый капот с широкими складками, скрывающими полноту, в тон ему тюлевый чепец молодили лицо, принявшее после крепчайшего кофе свежесть, живо блестели глаза. «Недаром, гласит русская поговорка: сорок пять – баба ягодка опять, – усмехнулась Екатерина. – Как я хочу целоваться с Гришенькой…»
– Ваше Величество, реляции от генерала Бибикова и от Фонвизина.
– Скажи прежде, как твои доченьки-малютки?
– Пищат, Ваше Величество.
– Это к добру, что они погодки. Вместе расти будут. Хотя ты человек почтенный, а папаша – неопытный. Непременно навещу твою замечательную женушку Екатерину Ивановну… Итак, читай. Нам недосуг очки одевать. В долговременной службе государству притупили зрение и теперь должны поневоле их употреблять.
– Генерал сообщает, что следом за викторией майора Гагрина, отбившего у Пугачева Кунгур, февраля третьего сего года очищен Воткинский завод. Разбойники трусливо отступают, прячутся и разбегаются.
– А что доносит Фонвизин?
– «Все отраженные деташементы без изъятия теперь не уступают похвальному поступку майора Муфеля. Злодеи везде, где ни найдены, побиты, разогнаны и рассеяны… Войски Вашего Императорского Величества с разных сторон ко гнезду Пугача четырьмя дорогами подступают. Нет сомнения, чтоб при благости Господней сего злодея с буйною его толпою они не поразили. Февраля пятого дня сего года».
– Весьма похвально. Фонвизин не токмо воин примерный, но и пером недурно владеет… Самозванца, гнусного убийцу, покарает бог, и мы исполним Высшую волю.
– Также получен рапорт от генерал-аншефа князя Долгорукова.
– Мы слушаем.
«Всемилостивейшая Государыня! Служа Вам и Отечеству, спешу уведомить, что южные рубежи наши сызнова атакованы варварами османскими, кои злоумышляют ногайские орды возмутить против России, подбить их к вероломству. Чрез досужих людей известно нам, что нарицающийся ханом Девлет-Гирей в конце минувшего года приплыл в Суджук-Кале из Порты. И, отрекшись от мирного Карасунского договора, его братцем подписанного, учинил среди всех ногайских племен смуту, преклоняя их на свою сторону. Сей мнимый хан Девлет силой в двадцать пять тыщ конных и пеших воинов кружит по кубанским степям, тревожа наши кордоны. Дважды отражали его нападения отряд Бухвостова и полк Уварова. Верные нам верховоды ногайцев не поддались на уговоры ханских гонцов. Одначе, иные мурзы искусились на неприятельские посулы.
Похваляется Девлет-Гирей двинуться на Дон, разорить станицы и крепости. Мы пошлем при надобности еще полка два конных в распоряжение Бухвостова. И намерение дальнейшее имеем выгнать его с Кубани, освободить Копыл[9], опрокинуть османа вспять от Суджук-Кале и Тамани.
Остаюсь с отменным к Вашему Императорскому Величеству усердием и преклонением
Генерал-аншеф Долгоруков».– Стало быть, ни покойный османский султан Мустафа, ни теперешний Абдул-Гамид притязаний своих на Крым не оставили, – раздраженно проговорила Екатерина, глядя в окно, выходящее на Дворцовую площадь. Над ней пропархивали крупные снежинки.
– Пригласите главу Иностранной коллегии. Он, полагаю, давно в секретарской.
Никита Иванович Панин, толстенький и узкоплечий, в красном камзоле, расшитом золотом, в зачесанном назад парике, с улыбкой на пухлых губках вошел в спальню и приложился к руке императрицы. Но его услужливо-подобострасный вид нисколько не повлиял на устоявшееся к нему отношение императрицы. «Хоть и воспитатель сына ты, Панин, но лицемер и двурушник. Не ценишь моего расположения. Интриги плетешь за моей спиной!» – промелькнуло в голове, но она и в этот раз сдержалась и указала на кресло напротив себя.
– Долгоруков озадачил нас посланием. Некто назначенный Портой, новый хан, дерзостно ведет себя на Кубани. Учиняет нападения на мои войска. Что сказать изволите?
– Ваше Величество! Доставлена депеша от посланника нашего в Крыму Петра Петровича Веселицкого. Сообщает он, что смута там с каждым днем назревает. Шагин-Гирея, на коего по Вашей милости столь много денег издержано, отвергнут Диваном. Хан Сагиб-Гирей не обладает полной властью, в замыслах коварен, а вмешиваться войскам нашим Вы запретили весьма.
– Ногайские мурзы всего год назад давали обет, клятвенно уверяли, что дорожат дружбой с Россией. Почему же до сих пор не утихомирит их сераскир Казы-Гирей?
– По той причине, что перекинулась смута на ордынских ногаев, а раздоры между ними велики. Мы всячески стараемся их примирить. Посему разрешил я Щербинину использовать изрядную сумму.
– Подарков не жалейте. Ордынцы зело на них падки и сребролюбивы. Мы должны удержать ногайские племена в дружбе. Укажите в рескрипте командующему Кавказским корпусом Медему, чтобы в переговорах с кабардинцами был осмотрителен и вежлив.
– Смею доложить, пристав Таганов свидетельствует, что и в Кабарде неспокойно. Многие владетели готовы переметнуться к единоверцам, принять власть Порты.
– Не есть ли это козни французов и Марии-Терезии?
Панин, подумав, сдержанно улыбнулся.
– После того, как австрийцы получили Галицию, их политика по отношению к государству Российскому, вестимо, дружественна. Впрочем, нами посланы в Париж и Вену конфиденты.[10]
– Здравие графа Алексея Григорьевича Орлова, мне сообщили, изрядно поправилось. Не пора ли ему обратно в Ливорно?
– Смею полагать, что давно пора. Его пребывание дома затянулось. Граф с декабря отсутствует в Архипелаге. А все мы ожидаем скорейшего прибытия в Архипелаг[11] флотилии Грейга. Вы милостиво удовлетворили просьбу Орлова прислать эскадру взамен непригодных судов. Его план разрушить Салоники и Смирну, дабы затруднить поставку товаров Порте, весьма важен для нашей победы. Хотя Алексей Григорьевич, как мне известно, подвержен частым болезненным припадкам. И, быть может, его просьба об отставке вполне обоснована…
Императрица высоко вскинула голову, заподозрив царедворца в недобрых намерениях, и перебила с заметным акцентом:
– Орлофф незаменим! Чесменским сражением он прославил навек свое имя! Он нужен мне в Италии… И вы намекните ему, что я хочу видеть графа в служении России в этот преответственный для державы период… Вы сфободны, Никита Ифанович! Днем погофорим более оснофательно…
4Половодье в этом году разгулялось с невиданной силой. Откуда-то с верховьев пришла мощная взломная вода, разбудила округу гулом, расколола на стремени и вдоль берегов зимнюю броню, – и грянул на Дону ледоход, унося остробокие крыги на юг, к морю Азовскому.
Изрядно подтопило Черкасский городок, казачью столицу! Залило водой три раската, как именовали казаки бастионы, – Андреевский, Алексеевский и Донской. Улицы, ближние к Танькиному ерику, превратились в узкие каналы. Под воду ушли опорные сваи и подклетья куреней. А крайний из них – урядника Ильи Ремезова – с белыми ставнями и стенами, выкрашенными охрой, под камышовой крышей, казался дивным судном посреди водной глади. Устройством хата сия была точно такой же, как у всех местных жителей. Нижний этаж – омшаник, предназначенный для хозяйственных нужд, второй уровень – жилой. А между ними, как поясом, окружен курень деревянной галереей, а точнее, по-казачьи – галдареей. Она – на подпорках, кое-где с перильцами. Можно просто посидеть, поболтать с соседом, а можно с двух сторон и чарками стукнуться! Таково заведение в Черкасске, – ставить жилища строем, плечом к плечу…
Урядник спозаранку сидел с боевой пикой в руках на углу своей галдареи и неотрывно смотрел на плетень, стояками и верхом выступающий из желто-мутноватой воды. Хоть и не молод был Илья Денисович, а глазами зорок, как чайка-хохотунья, замечающая добычу в речной глуби. Дважды шибалась об ивовую изгородь здоровенная рыбина, дважды бросала фонтан брызг аж до окон второго этажа! Нутром чуял повидавший виды казак, что тут она, во дворе, – кружит, выход ищет на волю. И ежель высмотреть ее да метко пронзить острой пикой, то знатная ушица выйдет. На всю улицу!
С тыльной стороны соседом Ремезовых был войсковой старшина Данила Гревцов. Курень его также наполовину был затоплен паводком, но и галдарея, и балкончик вдоль стен, балясник, свободно нависали над водой. У крылечка был привязан просмоленный челн. Ремезов имел плоскодонку. И теперь, поглядывая на бескрайнюю речную гладь, на свою плавучую станицу, размышлял Илья Денисович: а не махнуть ли на займище, в сторону Аксая? Должно, там и щуки, и стерляди изобильно, – бревнами снуют по мелководью. Можно бить пикой и трезубой острогой…
Путовень серых туч трепал южак[12], пока не пробились столпами солнечные лучи. Яркий свет побежал по обдонскому холму, по могучим гололобым дубам и ожившим, выбросившим лимонные веточки тальникам. А приречные вербы красовались уже своими серебряными сережками, сулящими долгое тепло. Во множестве пролетали над Доном стаи казарок, уток и лебедей, правя к дальним плесам. Манилось вольному люду отведать убоинки, да не позволял пост. До Пасхи, почитай, три недели. Поздней она была в этот раз, двадцатого апреля. Хотя отнюдь не все из черкасцев гребовали скоромным. Чем бог посылал, тем и обходились. Смалочку приучена черкасня к стерляжьей ушице, сомятине, к икорке пробойной да щучьему холодцу. Вот и сидел пожилой донец, посасывая трубку, на галдарее собственного куреня и сторожил рыбу-дурищу, заплывшую в его двор.
Между тем солнце встало в полный дуб, до зенита добралось, – и даже у воды стало теплей, а борода прямо-таки накалилась на ярых мартовских лучах.
Глядит Илья Денисович: плывет по улице двухвесельный каюк, а в нем гребец, еще один казак и… батюшки-светы! – самолично войсковой атаман Семен Никитич Сулин, в расшитом кафтане и собольей шапке, перепоясанный широким ремнем, с кинжалом и турецкой сабелькой в ножнах. Подивился урядник такому гостю на их улице, тотчас встал и поклонился.
Атаманская лодка, развернувшись левым боком, причалила прямо к галдарее гревцовского куреня. Сам хозяин, Данила Петрович, всполошенно отворил дверь и, выйдя к старому приятелю, протянул ему руку, помогая перебраться на доски балясника. Перешучиваясь, они удалились в курень. А двое гребцов, с обветренными сизыми лицами, сгорбившись, остались в каюке.
– Эй, борода! – зычно крикнул один из них, черномазый малый с озорными глазами. – Горилочки нема горло промочить? Закацубли[13] начисто! С утра веслами машем…
– Окстись! – укоризненно отозвался Ремезов. – Ни вина, ни скоромного никак не можно. Вторая половина поста.
– Аль ты старовер?
Илья Денисович не ответил, узрев вблизи кормы своей плоскодонки плавник, точно красным лаком крытый. И, не раздумывая, саданул пикой вниз, под лодчонку. Дьявольская сила потащила его в вглубь пучины, вырывая из рук древко. И разжать бы ему пальцы, пожертвовать оружием, чтоб удержаться на галдарее, но рыбацкий азарт затмил рассудок и – бултых в мутную стылую бездну! Но и тут он не растерялся, уцепился одной рукой за борт лодчонки, а в другой – намертво зажал пику с нанизанной рыбиной-великаншей. Её головень и хвост-веер то и дело выметывались над забуруневшей водою, на которой рдели пятна крови. Казаки атаманского каюка таращили глаза, гадая, с чего бы это солидный станичник удумал купаться в половодье?
– Агу, дядька! – недоуменно позвал тот же юркий казачок, перелезая с носа на корму лодки. – Ты пошто там? Аль свалился? Аль грехи смываешь?
Барахтаясь в воде, обезумев от ее игольчатого холода, Илья Денисович гаркнул что есть мочи:
– Белугу пикой пронзил… Братцы, выручайте!
Несколько весельных гребков – и каюк уткнулся в ремезовский курень. Черномазый, свесившись с края лодки, запустил заголенную ручищу в воду. И, перехватив древко, рванул кверху, давая возможность горе-рыбарю перевалиться в плоскодонку. Дрожа, в промокшем зипунишке, урядник намертво схватился за край древка. Тяга, однако, усилилась. Илья Денисович носком сапога сбросил с крюка цепь плоскодонки. Две руки с одной, две – с другой едва удерживали добычу. Рыбина рванулась и поволокла обе лодки на стрежень, на течение. Весла атаманских гребцов, частя впротивоход, всячески препятствовали ей разогнаться.
Между тем бурлящая стремнина Дона, уносящая не то, что утлые посудины, а вековые дубы, неотвратимо близилась. Илья Денисович и казак, почуяв опасность и ожесточась, дружно толкнули древко, стараясь пронзить неугомонную бестию. Рыбина плеснула хвостом, поднимаясь из глубины, – из-под острия пики потянулась по волнам розовая прошва. Разбитной помощник ахнул, напористо потребовал:
– Белугу вдвох добыли, поровну и разделим. Кубыть, не скоро нам донской рыбки снова отведать придется. В полки поголовно гуртуют на войну с туркой…
– Ты, балакарь, прежде плоскодонку возьми на кукан! Мне грести нечем. Опосля дуванить будем, – огрызнулся урядник, стуча зубами от озноба и вымеривая глазами расстояние до своего куреня. Утащила их чертяка никак не меньше, чем на треть версты.
Тем часом Сулин вышел с Данилой Петровичем из куреня на балясник подымить трубками да посекретничать.
– С рекой тебя, сосед! – громогласно поздравил Гревцов, наблюдая, как урядник, причалив к собственному куреню, вытаскивает белужью тушу. – Не забудь на разговенье пригласить!
– Завсегда рады! Вечерком милости просим.
Войсковой старшина, очевидно, отвечая на вопрос Сулина, понизив голос, пояснил:
– Сын его, Леонтий, орел-казак! Молод, а до сотника дослужился. Ревностно турок бьет!
В закатный час, как условились, Гревцов пожаловал к уряднику, пройдя по деревянному мостку, проложенному вдоль улицы. Не один явился, а с сынком Никитой. И здоровьем бог парня наградил, и с лица виден, да умишка мелкого. Драться с малороссами, горилку пить он большой охотник, а девок чурается, робеет пред ними. Заприметил на святках войсковой старшина, что заглядывается сын на Марфушу Ремезову. Девка на выданье, семнадцать уж минуло, – и красива, и душой светла, и неунывака! Потому и прихватил Никиту, чтоб пригляделись да, прости господи, обнюхались. Илья Денисович героем прослыл еще при штурме шведской крепости Апьяла тридцать лет назад, да не разбогател, – к голытьбе ближе, чем к старшине[14] донской. И, как считал Гревцов, должен за честь принять его дружество и намерение поженить детей.
В самом деле, хозяин рад был уважить знатного соседа! Стол накрыли по этой причине не в стряпчей комнате, а в горнице. На скатерти с алой каймой красовались широкогорлые кувшины с вином и горилкой, в деревянных тарелках золотилась вареная белужина, в кубышках – квас, на медной сковороде чернел курганчик жареной икры. А посередине стола, по традиции, стояла серебряная солоница, привезенная некогда из персидского похода дедом урядника.
И гости, и хозяева сели за стол принаряженными. Устинья Филимоновна, урядничья женка, обновила зеленую поневу, надетую поверх рубахи с расшитым воротом, а голову прибрала повойником, шапочкой из лебяжьего пуха и пестрым ширазским платком. Марфуша была в светленьком сарафане с узором по всему подолу, а русую косу убрала лентами и косниками из серебряных цепочек. Не девка – загляденье! В одном переусердствовала: туго завязала челоуч, налобную повязку, и брови сами собой приподнялись, отчего смотреть вниз было затруднительно. Однако Никита, примостившийся напротив, этого не примечал, поскольку взор свой вперил в тарелку с ухой и, наклонившись, хлебал деревянной ложкой. Войсковой старшина, видимо, с трудом влез в потертый синий кафтан, приколол на грудь медаль, а на правое запястье нацепил золотой браслет, как принято у войсковой верхушки. И, неспешно подняв медную чарку, усмехнулся в поседевшую бороду:
– За славный нонешний денек! Тебе, Илья Денисович, удача, а мне – почесть. Сам войсковой атаман на провед приплывал. Совет держал… Да еще за весну раннюю! Как гутарят, купил март у матери-зимы шубу, да через три дня продал… За нас, донских казаков!
– Спаси, Христос! За ратников родных да гостей дорогих! – поддержал хозяин, искоса следя за Данилой Петровичем и ожидая, когда тот первый хватит горилки.
Ни женщинам, ни парубку наливать в будние дни не принято. Бывалым казакам – позволительно, ежель до клира «слых» не дойдет. А дойти он никак не может, ибо за столом одна родня. Пока разная, а там, глядишь, – и «обчая».
Но не гладко идут смотрины! Излишне суетится хозяйка, безмолвно и печально клонит голову Марфуша. Обеим, как не скрывай, жених не по нраву. Илья Денисович, хоть и живо беседует с гостем, и поддакивает его хвалебным словам в адрес своей супружницы, состряпавшей «добрячую блюду», но нутром сразу учуял, что не мил дочке женишок.
– Через неделю Алешка теплый, а погода, аки в Божий пасхальный праздничек, – нараспев тянула Устинья Филимоновна, подавая на стол блины с белужьей икрой. – И когда ж замиренье с турками выйдет, Данила Петрович? Не сказывал атаман?
– Об том деле никто знать не могет. Одна государыня да царедворцы резоны понимают. А доля казацкая – врага искоренять. По секрету открою: турки на Кубань выступили, чтоб на Черкасск нашествовать. А по Яицкому и Волжскому казачеству бунт занялся. Нашенский казак Емелька Пугач объявился самозванным царем Петром. Города палит, смертоубийства творит неподобные. Дворян, каких пленяет, с детьми и барынями казнит, а именья разоряет!
– И откедова супостат взялся? – всплеснула руками хозяйка, хмуря свое моложавое круглое лицо. – Ажник страхом прошибает! Не анчихрист ли?
– He-ет! Я этого Емельяна по Семилетней войне знавал, – с ухмылкой возразил Гревцов. – Ухарь был и мошенник, каких свет не видывал. Ежель что плохо лежит, – бесперечь утащит. Из станицы Зимовейской он. Там и женка его, и хата… Чистый голодранец, а полез в цари! Атаман баил, генерал Бибиков скорочко разобьет злодея. Но и нам не сидеть сложа руки. Кружит Емелька по Волге, того и гляди, на Дон кинется!
– С двух сторон, стало быть, беда подкрадается? – догадался Илья Денисович. – Это мудреней, чем атамана нашего пленить да царевым слугам на суд передать.
– Степан Ефремов под себя дюже подгребал. Вот и пострадал! Вона, какой домище каменный возвел, – с железными дверьми и окнами-бойницами. А с каких благ? С войсковых! Казну на семью свою извел. Нонешний атаман – заступник Дону.
– Хоть бы сыночка нашего, Леонтия, домой возвернул, – откликнулась Устинья Филимоновна, подходя к окну, озаренному заходящим солнцем. – Вот славно! Никак вода на сбытие пошла. Плетень открылся и лестница…
Заскучавшая Марфуша с поклоном встала, подпорхнула к матери. И удивленно расширила глаза, – правда, скатывалась полая водица, уходила к низовьям.
– Я не зря Никитушку привел, – поставив опустошенную чарку на стол, приосанился войсковой старшина. – У меня сын, у тебя – дочка. Пара подходящая… Никит, нравится тебе Марфа? Не стесняйся, гутарь. Всем ответствуй!
Парень, низколобый, как полымем охваченный курчавенью русых волос, осклабился.
– Дюже нравится.
Данила Петрович в упор уставился на отца невесты.
Оба были изрядно пьяны. Урядник, наконец, смекнул, что избежать прямого ответа никак не удастся. Зыркнув на дочь, пробасил:
– А ты, Марфуша?
Лицо девушки зарделось. Она потупила взор и промолвила:
– Мне и дома хорошо, батюшка!
Как ни был хмелен Илья Денисович, а углядел в глазах дочери слезинки. Самолюбие взыграло: родного дитя в неволю? Вновь повернувшись к гостю, он заключил:
– Ты, сосед, знаешь. Тебя я дюже уважаю. И в чине тебе я не ровня! Но про свадьбу решать станем по осени. И пост зараз, и пахота опосля подойдет, и сенокос…
– До Покрова цыган сто кобыл засекает! В мясоед этот давай свадьбу справим. Как порешим, так и будет! Я сам на всё потрачусь! Сын у меня один… Надо всё в пору: пересидишь, сам под шермицию[15] угодишь.
Но урядник, невзирая на то, что Гревцов – величина войсковая, еще непримиримей рявкнул:
– Не неволь, Данила Петрович!
С великой обидой ушел седочубый сосед, с понурым видом – сын. Илья Денисович проводил их до мостков, проследил: благополучно ли доберутся до своего куреня. И, снова усевшись на галдарее, развязал кисет и вложил в ноздри по щепотке крепкого турецкого табака, присланного с оказией сыном еще в рождественский пост.
Тихо было вокруг, лишь на дальних раскатах-бастионах лаяли собаки, раздавались голоса, долетали обрывки песен. Синели неоглядные сумерки. Великая вода убегала по донскому руслу неведомо куда, смыкаясь с небом. И в этой удивительной слитности терялось ощущение обыденности, казалось, что ноги лишились опоры, и невесомо парит он в похолодевшем вечернем воздухе. От этого стало весело и легкодумно. И забылось про всё на свете, – глядел урядник, как зажигаются над Черкасским городком звезды и отражаются в донской воде, в иссиня-темном зеркале. Считал их, пока не сбился, – и завел вполголоса песню про любушку-голубушку да про горькую чужбину и одинокого казака, – своего сына, Леонтия Ремезова…
5Девлет-Гирей, окончив совет, пожелал, чтобы в юрте остались Шабаз-Гирей и нурадин Муробек-Гирей. Все они связаны с ханом кровными узами.
– Если сведения, полученные от наших людей, верны, мы должны завтра выступать. Русских мало. Нас много! Едисанцы – да будь славен аллах! – образумятся. Воины султана Абдул-Гамида ропщут. Они прибыли со мной, чтобы воевать против гяуров, а не отсиживаться за Кубанью.
– У русских грозная кавалерия. Напасть следует внезапно, – заметил младший брат Шабаз, калга, воинственный молодой человек.
– О, ты прав, Шабаз-Гирей! – подхватил нурадин, улыбаясь и щуря щелочки глаз. – У нас есть проводники из кубанских ногаев. Они хорошо знают степь до калмыцких хотонов.
Девлет-Гирей, покусывая кончик рыжего уса, устало опустился на локоть. Больше двух часов он, как и все остальные, просидел в шатре на исфаганском ковре, и оттого покалывали отекшие ноги. В ушах его еще звучали гортанные голоса мурз и военачальников, призывавших идти на урусов, отбивать ногайские аулы, опустошать донские станицы. Но, прежде всего, нужно повиновение ногайских орд и возврат их в Крым. Или, по крайней мере, перемещение к границам Крымского ханства. Он отчаянно не любил Россию и русских, готов был погибнуть в сражении с ними, и цель, ради которой всемилостивейший султан Порты возвеличил и послал его сюда, была четкой. Все усилия направлены на возвращение ногайцев под крыло Османской империи.
– Не для того я оставил вас, братья, чтобы говорить о решенном. Ко мне приехал посланец кабардинского владетеля Атажукина. Ему стало ведомо, что я отверг Карасунский договор, подписанный Сагиб-Гиреем. Кабарда принадлежит нашему ханству. Как единоверческая земля! Так же думают Атажукин и Мисост Баматов, влиятельные люди Большой Кабарды.
– Но кабардинцы дали клятвенный обет императрице России? – озабоченно напомнил нурадин. – Чего они хотят?
– Об этом мы сейчас узнаем, – заключил хан и приказал телохранителю, никогда не удаляющемуся от него далее двух саженей, пригласить ожидающего кабардинца.
В юрте было сумеречно и прохладно по-вечернему, и калга собственноручно поджег масляный светильник в керамическом сосуде. Желтый дрожащий отсвет лег на лица присутствующих. Близился час намаза, и необходимо было переговоры провести быстрей.
Посланец Атажукина по-мусульмански приветствовал хана и его сподвижников. Затем сел напротив на расшитую золотом подушку, удерживая на красивом смуглом лице благожелательную улыбку.
– Мой хозяин передал послание, – запуская руку во внутренний карман чекменя, сказал белозубый парень. – Вот оно!
Девлет-Гирей, слегка усмехнулся уголками рта, беря бумагу в руки.
Но читать не стал, ибо всё делал без спешки. Свой ответ он даст тогда, когда посчитает это нужным. Глаза посланца могут сказать не меньше…
– Мой хозяин и Баматов сами приедут к вам для переговоров. А мне поручено решать срочные вопросы, – уже иным, уверенным голосом заявил кабардинец. – А на словах велено передать, что мы признаем Ваше Величество правителем Кабарды. А свою родину считаем частью Крымского ханства. И как подданные надеемся на тесное сотрудничество и помощь в борьбе с неверными.