Сокровища дьявола

– Приехала, разговор имеется, – начала Лукерья, как вошли в дом и присели к столу, невестка свекрови чаю налила и печенье с вареньем поставила. – Участковый был у меня по поводу Матвея.

– А что так?.. – удивилась Галина.

– Сбежал вчерась Матвей, сбёг с зоны, а точнее, с шахты в трудовые часы, так Крайков выложил, да не один, с ним ещё двое. Про тех, ну их, не хочу знать, а вот наш-то никак к уму не приложу.

– Боже! – воскликнула невестка. – Так поймают, это ж ещё хуже… – Галина обеими руками обхватила голову.

– Крайков-то так и сказав. Коли не знаешь, так у тебя милиция ещё не была. Придут, так будь готова, не пугайся и виду не давай. А можа, и не придут, а слежку учинят за домом. Интерес участковый показал, мол, не появлялся ли у меня до хаты за одёжкой и провизией. Так что смотри в оба, на стрёме. Кто знает, Матвей может и ночью заглянуть, не след бы ему делать так.

Галина закручинилась: «Зачем ты Матвей сбежал, срок же накинут, и так на восемь лет осудили, а тут… Ой, как же жить-то теперь?.. Много горя, так ещё добавилось…» Прокурор требовал осудить Матвея на больший срок, но характеристика с производства и коллективное письмо шахтёров судья учёл и сбавил.

– На всякий случай одежду приготовь, особо зимнишнюю, еды разной – консервы, крупы, галеты купи, заместо сухарей оно лучше будет, – продолжала Лукерья, на минуту задумалась, затем добавила: – А лучше не так. Свези завтрева всё мне, вряд ли ён на Артём сунется, народу здесь много, а глаз и ушей ещё больше. Так разумею, ко мне придёт, всё ж подале и ловчее в леса уйти. А там что Бог даст, может, всё с времечком и уладится.

– Хорошо, Лукерья Ильинична, подберу. Но боюсь, кому заикнуться помочь, лучше б самим, всё ж мешка два вещей наберётся, наверняка те, кто с ним одежду потребуют, а он ведь знаете какой, последнюю рубашку с себя снимет, коль попросят. Оставайтесь у нас на ночь, а завтра утречком и поедем к вам с вещами, а продукты в Серго купим.

– Вроде так, только собака не кормлена, голодать будет, да ладность, потерпит, не помрёт до завтрева.

На том и решили.

Глава 3

Матвей Спиридонов, попав в колонию строгого режима, мучился больше не от тяжкого труда в шахте. Да, в сырых забоях не сахар и под гнётом – непрестанно каждодневно часами с кайлой в руках, лопатой и тачкой. Нормы еле посильны, многие заключённые не выдерживали, двигались словно приведения, горный надзор это примечал и таковых подгоняли, начальство зоны их садило на пониженную кормёжку, а оттого они ещё боле чахли. Но на это в колонии особого внимания не обращали, мало кого волновало – главное, давай норму! Хотя и кто норму выполнял, питались не от пуза, скудно. Лагерное руководство со служивыми умыкали часть продовольствия, так что много чего не доходило к столу заключённых. А кому пожалуешься? Некому. Вот горб гнули и терпели.

Больных хватало, но медицинской помощи, можно сказать, никакой, а оттого слабые умирали и их тела уносили на взгорок, что за пределами колючей проволокой у подножия гольца, там погребали. Последняя о них память оставалась бугорками – могилы с берёзовыми крестами. Кладбище имело устрашающий для взора вид – кресты, кресты, кресты…

Больше Матвея угнетало среда бесправия, в которой оказался, бессилие вызволить себя из заточения, переживания за семью. Страдал, что заключение лишило его полноценной жизни, и теперь вряд ли выберется из обрушившейся на него беды. Арест и скороспелый суд за считанные дни! Даже не успел опомниться от шока на предъявленные обвинения. И это давило на душу. Приговор стал ударом, несправедливый, никто не пожелал разбираться в детальном положении, вроде как торопились закрыть дело, к которому он не имеет абсолютно никакого отношения. Сердце обливалось кровью, обида лихорадила всё тело. Но вместе с тем Матвей не расслаблялся, знал: если руки опустит и будет бередить душу – не выдержит, пропадёт и себе не поможет.

В бодайбинскую тюрьму Матвея не поместили, там камеры переполнены, посему на зону и определили, а порядки в городской тюрьме не лучше.

Матвей не мог взять в толк, как он оказался преступником, при том, что никакого убийства не совершал, оказался без вины виноватый. Долгими часами он крутил в голове, как могло такое случиться, что за обстоятельства произошли, устроившие его на лагерные нары? И каждый раз приходил к мысли: либо его кто заведомо подставил, либо он оказался в не нужном и в не нужное время месте, где совершилось преступление. Но кто, кто?!

Ещё одна неприятность свалилась на голову Матвея с первого дня, давила морально. Пахан по кличке Хрящ наседал на Матвея к «прописке», сломаться, прогнуться под ним, стать шестёркой-гладиатором, войти в братву, а если в отказ, так обратить в касту обиженных, занимающих самое позорное и бесправное положение на зоне.

Не в характере Матвея под кем-либо расстилаться и заключённому отвечал грубостью. Хрящ на зоне был фигурой в авторитете, главенствующей над урками, коих на зоне полные бараки. Хрящ угрожал: «Ерепениться будешь – перо меж рёбер сунем. Прикинь мозгами», за что Матвей приложил свой увесистый кулак по его скуле, да так, что у того в глазах помутнело. Злобу затаил Хрящ не на шутку: «Ну, всё, тебе кранты!.. Готовь берёзку для креста». Пришлось быть постоянно настороже, сон стал тревожный, ждал подонка с заточкой, чтоб успеть упредить удар.

А вскоре так и произошло. Подсознание или ангел-хранитель прервали сон. Матвей успел схватить убийцу за горло, заточка выпала из рук безжизненного тела. Начальство не разбиралось о происхождении трупа, да хоть всех друг дружку кто меж собой грызутся, поубивайте, хлопот меньше. Хрящ же Матвею сказал: «Ладно, раз масть такая выпала, так замнём – живи. А покойничка не жалко, сам хотел Суслика придушить – крысятничать начал». В чём Суслик крысятничал от общага окружения Хряща, Матвея не интересовало, ни к чему, меньше знаешь – крепче спишь. Блатные отстали, стало на душе спокойней, но внутри кошки скребли, доверять этим отбросам общества рот не разевай.

Первые майские дни выдались солнечными и удивительно тёплыми, и посёлок Артёмовский освободился от снега. Вершины же сопок, окружавшие посёлок, и верхние части склонов сопок ещё в белоснежном покрывале, но если так будет палить солнце и дальше, они начнут привлекать внимание жителей набухшими и распускающимися ветками берёз и осины, средь которых красуются вечнозелёные сосны и ели, радовать журчанием ключей, впадающих в Бодайбинку. Такое тепло и таяние зимнего покрова, как ныне, удавалось не каждый год. Проталины в урочищах речек и ключей уже ожили, журчали, несли свои воды, торопились их сбросить в Бодайбинку, а та уж дождалась и весело несла потоки к угрюмому Витиму. Не зря этой таёжной реке дали название «Угрюм-река» – суровая, своенравная, не терпит людской беспечности.

В один из дней Матвей Спиридонов решил пройтись с ружьём до распадка, собаку с собой не взял, ни к чему, не на зверя и не за соболем отправляется, а за глухарями. Пёс залает – спугнёт. Знал он ток, какой год бывал на нём – и всегда удачно. Работа на шахте посменная, и выходные имеются, так чего ж дома сидеть, а тут дичь добудет, всё разнообразие к столу и сыновьям в диковину.

Вышел из дому, глянул на небо, оно чистое, голубое, день обещал быть хорошим. Прошёл вдоль улочки и направился до улицы Вокзальная, она выходила на основную дорогу, соединяющую посёлок с другими посёлками района и городом. Здесь рядом водокачка на Верхнем Аканаке. Встретилось несколько женщин, они, набрав воды в вёдра прямо из речки, зацепили их на коромысла, водрузили на плечи и подались по своим домам. Рабочий – дед Пётр Кузьмич Парамонов, что дежуривший на розливе воды для поселковых водовозок и приисковых нужд, вышел из будки, топориком наколол мелких лучинок, прихватив несколько поленьев, хотело было вернуться в будку, но заметил Матвея, приветливо махнул ему свободной рукой и пожелал:

– Ни пуха, ни пера!

На что Матвей улыбнулся и ответил:

– К чёрту! А то и в самом деле ни пера, ни пуха не добуду.

Далее пошёл вверх по речке, крайние дома остались позади, а вот и устье ключа Гатчинского, по нему и направился. На ключе кое-где лёд. Распадок затяжной, раскидистый, по одну сторону в пойме речки с террасой, лес смешанный, местами редкий, к низине густой, под ногами неглубокие мхи, ступать позволяют неслышно, поглядывай по сторонам, примечай, где сидит птица или откуда голос доносится. Глухари перелетают с дерева на дерево с намерениями исполнить брачный ритуал, своей песней-призывом привлечь копылуху.

Глухари меж собой в такой период не дружат – соперники, распускают хвосты веером и в драку. Отогнал жениха и затокует, так настолько увлечётся, окромя себя никого не слышит – в эти минуты становится глухим, только слышны непрерываемые характерные громкие щелчки. Если уж потревожишь его, спугнёшь, так снимается с ветки и улетает, а то и приземлится и побежал меж кустов и деревьев, тогда всё, замри, выжди, всё одно голос подаст далее, а тут продолжай искать его, скрадывать.

Матвей продвигался, прислушивался. Заметил одиноко сидевшего глухаря: крупный самец, задрав голову, увлечённо токовал. Матвей подкрался сзади, бесшумно вскинул ружьё, чтобы приклад приложить к плечу, но тут птица, к его удивлению, замолкла и снялась с дерева, влёт стрелять не стал. И вдруг где-то вдали на противоположном склоне речной долины прозвучал выстрел, за ним сразу второй. «Выходит, в распадке я не один, ещё один охотник, повезло ему – выследил птицу и, возможно, не одну, теперь, если попал, трофею радуется. «Кто ж, интересно, таков?»

Решив удовлетворить своё любопытство, Матвей направился в сторону прозвучавших выстрелов, к имевшемуся в той стороне зимовью. Глянуть, кто там, перекурить с человеком, чай в котелке свежий заварить, побалагурить, а потом уж на обратном пути ещё разок на ток и домой. Шагал, огибая кустарники, обходил деревья, приблизился к предполагаемому месту, вышел на путики, человеческих следов никаких, снега в низине почти нет, тропа и вовсе почти сухая.

То зимовье осиротело, стало заброшенным, хотя угодье богатое, и оно самое близкое от посёлка Артёмовского, другие в большем отдалении и в разных поймах ключей и речушек. Два года идут разговоры меж охотниками, кому отдадут благодатное место, но вопрос почему-то затягивается. Это урочище ключа Гатчинского, положившего своё начало на гольце Синий и впадающего в речку Верхний Аканак. Заявки в зверопромхоз подало несколько человек, один профессионал и двое любителей.

Почему угодье осиротело и оставлено на размышление кому достанется, в этом причина печальная. Трагически погиб его хозяин – Торбеев Михаил Игнатьевич. Промысловик с опытом, а в недавнем прошлом водовозом работал, три года питьевую воду населению развозил. Его транспорт была лошадиная тяга и солидная по размерам бочка, летом она на телеге, зимой – на санях. Заливал ёмкость на водокачке, оборудованной почти в устье Верхнего Аканака – окраина посёлка Артёмовского, – и разъезжал по околоткам. Любая непогода для Торбеева была не помеха. Улицы были расписаны по дням недели, и жители тех дворов загодя выкатывали свои двухсотлитровые бочки за калитку, чтобы затем перетаскать воду в дома. Бочки Торбеев наполнял, опуская рукав, как наполнилась, сразу убирал, и переезжал к следующей частной бочке, и так, пока не опорожнит свою небольшую цистерну.

Водовоза знали и стар и млад, добродушный, приветливый и в то же время задумчивый. И было отчего – прошёл с винтовкой по многим фронтам, остался жив, а вот семьи не стало, виной тому война – завалило жену и деток в развалинах от бомбёжки фашистских стервятников на Орловщине. Вернулся домой в орденах и медалях, глянул на пепелище – не то что дома родного, так всей деревни не стало, слезу смахнул, тряхнул с горя головой и уехал в Сибирь.

Мясо оленя, боровую дичь – глухарей и рябчиков, зайчатину, пушнину – сдавал в норму, вот только хариуса вылавливал помалу. Помехой тому были горные работы золотодобытчиков, мутившие воды Бодайбинки и впадающих в неё речушек. Но хариус рыба шустрая, успевала подняться по руслу от Витима до начала работ драг, гидравлик и старателей. По струйкам проталин бойко и супротив течения устремлялась вверх.

Случалось, забивал и медведей. Ставил одну ловушку с выемкой в земле, а над ней тяжёлые лесины – зверя сразу давит. Настораживал и пару капканов с приманкой, соблазнявших косолапых. Капкан привязывал тонким тросом к основанию крупной ели, почти в два обхвата, такую лесину не вывернешь.

Но два года назад случилась беда, не повезло Михаилу Игнатьевичу – медведь, попавший в капкан, в злобе вырывался и оторвал себе конец одной лапы, её зажало недостаточно, только когти, что оттуда растут, оно и подвело. Освободившись, порвал накинувшуюся на него собаку, а выстрел охотника не спас его – раненый зверь подмял и Торбеева.

Кинулись человека в посёлке через две недели. Не видать старика ни на улицах, ни в магазинах, и во дворе своего дома не копошится. И отправились несколько людей к нему на таёжный участок. Кто знает, может, занемог, так помочь, доставить в больницу. А как прибыли до места, так картина ужасная предстала, не дай Бог никому видеть и пережить. Собрали останки Торбеева, доставили в посёлок, уложили в гроб и предали земле на Красной горке, так называли поселковое кладбище. Весь Артём хоронил, мурашки по коже у всякого пробегали, представляя принятую им ужасную смерть. Был добрый человек и не стало, а потому и добрая память о нём в людях осталась.

На следующий день группа охотников с собаками отправилась на поиск того самого медведя. Косолапого зверюгу, попробовавшего человеческое мясо, в тайге оставлять нельзя – опасен для человека, а людей по лесу бродит немало, кто по грибы, кто по ягоды, и больше без ружья, и заходят иной раз далековато. Озлобленный, скрадёт – и тут уж как повезёт. Выследили и убили людоеда, приметный был – без когтей на одной лапе. В посёлке все и успокоились.

Глава 4

Откуда было знать Матвею, что в зимовье Торбеева, до того как ему до него дойти, разыгралась трагедия. Два приятеля, а это были приисковые горняки – Василий Хапугин и Григорий Буряк, – и стали героями таковой. И надо же так, оба работали в бригаде Матвея. Многие поселковые мужики, любители поохотиться и порыбачить в свободное время, всегда шли в тайгу или на озёра, так и этих понесло попытать удачу. Но на этот раз не добыть дичь, а по другому поводу, охота это так, заделье, для отвода. Решили вдали от дома обсудить сокровенные дела, известные лишь им, без посторонних глаз и ушей – дело уж весьма щепетильное – как поступить с запасами похищенного золота.

Скрытно за несколько последних лет работы в забое при случае поднимали обнаруженные небольшие самородки. Шахты, богатые содержанием золотых запасов, уж сколь лет копают на Ленских приисках, а золото и не кончается. Каждый год и тоннами! Дело фарта, когда кайлишь породу и временами можно приметить блеск жёлтого металла – малый кусочек, а то и солидный, золото-то рассыпное – от зерновых крупиц до крупных размеров. Если глаз намётанный, в разрыхлённой породе во лбу забоя или в тачке, пока откатываешь породу до промывки, кусочек золота можно узреть, хап в руку и в карман! Одному утаить, спрятать опасно – кто-либо из бригады заметит, а если в сговоре и работа в паре, так всё ладно получится. Хапугин раз поднял самородок весом аж с килограмм! О находке Хапугин Буряку не сказал, вынес с шахты и спрятал в погребе дома. Вот и нашли общий язык эти двое шахтёров, ставшие на почве хищения компаньонами.

Когда Матвей распределял обязанности, так они сами попросились трудиться вдвоём. Бригада из четырёх человек, и было так: двое в забое, двое на откатке породы, потом менялись, чтобы лямку тянуть всем одинаково. Матвей работал в паре с Харитоном Воротниковым. Мужик по натуре порядочный, уравновешенный, табак не курил, водку и вино не потреблял, но любил пиво. Его привозили из Бодайбо в бочках, продавали на разлив, а делали на пивоваренном заводе, и как отмечали местные, оно было отменным. Утверждали: вода Витима делает его особенным, но и мастерство пивоваров хвалили.

Матвей Буряка в последние дни в душе не терпел, видеть его не хотел. Просил начальника шахты убрать из бригады и объяснил почему. Тот же сначала отказывал, чего там, ну молодой, горячий, по-своему живёт, девушка какого лешего у него на поводу пошла, что тебе до них. Потом сдался и пообещал перевести во вновь создаваемую бригаду для проходки нарезных выработок.

И было за что ненавидеть Буряка.

В соседях Спиридоновых проживала старушка Агафья с внучкой, так она её ласково называла, однако была для неё не родной – сирота, бывшая детдомовская. Взяла её к себе в дом Агафья, чтоб не быть одинокой, и помощь в нехитром хозяйстве и в радость. Двадцать один год девушке, красавица писаная, об этом уж Господь позаботился. Ребята заглядывались – невеста хоть куда! С разговорами приставали, но Нюра заводить дружбу ни с кем не спешила, насмотрелась, как у молодых людей бывает. Полюбились, сошлись, а потом мир не берёт, и разбегаются, а дети остаются, бывают такие, вот и осторожничала. Лишь с кем из парней перемолвится, коль внимание уделил, так перекинется с ним словами и не более того.

А тут приударил за ней Буряк, всё более охочий до незамужнего слабого пола, холостой, вот и «окучивает» женский «огород». Какой с него спрос, одинокий, никому не должен, ничего не обязан. Приударил за Нюрой, так кто примечал, думали: знать, перебесился Григорий, всерьёз решил жизнь устроить, жениться собрался. С такой девонькой не стыдно в клуб ходить и миловаться, не избалованная, скромная. Но благие мысли Буряк не посещали, он сам себе на уме, связывать себя семейными узами пока не собирался.

Конфеты, пряники, лесные орехи приносил Нюре, угощал, та принимала, как отказать, если человек от души преподносит, неудобно отворачиваться, принимала и смущалась. На восьмое марта подарил красивую косынку, цвет синий с белым горошком, глаза девушки с благодарностью смотрели на молодого мужчину.

В апреле Буряк пригласил девушку, как бы между прочим, посетить его скромное жилище, показать, как живёт холостяк, напоить чаем. Что ж такого, не в ночь человек в гости зовёт, а день на дворе. Откажись – обидится, неудобно получится.

Ведала бы Нюра, что из этого выйдет, знала б намерения развратника, разве ж оказалась бы тогда она в его избе? Конечно нет. Буряк девушку угощал чаем, предлагал меж разговорами и вино. Нюра отказывалась, кушала только сладости, а Буряк выпивал. Закипела страсть у Буряка, прям безудержно, прильнул к девушке, принялся обнимать и целовать в щёки и губы. Нюра опешила, отталкивала от себя, сколь было мочи, стыдила, да где там, силы неравные, и не одолеть кобеля в облике человека.

Ублажив свой порыв, Буряк успокоился и завершил гнусное дело выпитым стаканом вина. Нюра же рыдала, ревела со стоном от стыда и позора, руками хваталась за голову. «Да не убивайся ты так, чего особенного? Спроси любую бабу, нет здесь ничего зазорного, такое меж мужчинами и женщинами дело обыденное, не нами, природой устроено…» – успокаивал девушку Буряк. Больше он не встречался с Нюрой и не желал знаться, обходил, не замечая, а та при виде его издали пряталась или направлялась иной дорогой. Прежде чем выпроводить Нюру из дому, так Буряк наказал: «Смотри, если язык развяжешь, кому что меж нами произошло, так я тебе его вырву, а то, гляди, и жизни лишу. Всё с согласия твоего было! Поняла?! Сама в гости пришла, сама за стол с вином села, сладости уплетала. Я ж мужик, мне тоже сладкого хочется. Помни наказ! А не то тебя вместе с бабкой в доме сожгу, и знать никто не будет, не дознаются, кто поджёг… Сожгу!»

Агафья сразу заметила перемену в девушке, ни улыбки, ни смеха былого, одна грусть и печаль, а то и слёзы на глазах наворачиваются. Выведала у неё, а как Нюра рассказала, так бабка заохала, запричитала и хотела было отправиться в милицию, однако Нюра не пустила, объяснив, как грозился Буряк.

Скверное настроение у девушки заметили и Спиридоновы. Пригласили её в гости и вытянули наружу её беду. Бабка до этого поступила по-своему – посетила милицию, объяснила, о чём знала. Буряка тут же вызвали, а он заверял: не виноват, по согласию, спросите дивчину. Нюру вызвали, подтвердила и заявление не оставила, побоялась по известной читателю причине.

Матвей, как узнал, скрипел зубами, стучал от злобы по столу кулаками: «Зашибу гниду! Зашибу!! Ах ты сволочь, нашёл с кем утеху устроить!..» Галина Нюру прижимала к себе, успокаивала, а та плакала.

Шум устроил Матвей на шахте, в забое, когда бригада была вся в сборе. Он наседал на Буряка сначала голосом, а как тот отрицал и представлял дело иначе, он кинулся на него с кулаками, бил и приговаривал: «Убью, зараза!! Да как такую сволочь земля держит! Ведь знаешь, Нюра сирота, а ты как с пошлой девкой обошёлся, жизнь ей испортил! Забью! Сгинь с моих глаз, пока прямо здесь не закопал!..»

Ненависть кипела в душе Матвея, не мог видеть Буряка, почему и упросил начальника шахты убрать из бригады, и чем быстрее, тем лучше, иначе за себя не ручается. Шило в мешке не утаишь, а тут такие разговоры пошли. На шахте, да и во всём посёлке люди стали на Буряка иначе смотреть, с укором и гневом, и тот ощущал на себе недобрые взгляды, хоть переезжай на другой прииск или вовсе район покидай.

За подъёмное золото, если кто-либо находил, платили. Цена за грамм гораздо ниже, чем государство платило золотодобытчикам. А так если по совести поднял самородок – принёс в приисковую кассу – получи деньги. Хищение, укрывательство, то трясись душою и бойся, где надёжно спрятать, да кабы кто не узнал, а потом и сбыть золото непросто, это не огурцами на рынке торговать. Но охочих поживиться за счёт хищников металла, заполучить его в свои руки, таких хватало, они сами чутьём порой находили тех, у кого что припрятано, и сходились в доброй цене. А это же какой доход, если дело тайно и на поток поставить! Бывало, вылавливали воров, и многих, отправляли в тюрьмы, на каторжные работы на длительные сроки за хищение золота, до высшей меры никоторые доходили. Но всё не впрок – золото словно дьявол притягивал многих к своим подземным сокровищам.

Сдавать в кассу поднятое золото это не те люди – Хапугин и Буряк, то ж, если по уму, так сбыть дороже можно иль часть металла на чёрный день оставить, кто знает, как жизнь дальше повернётся. Оба хитрые и алчные, они и в дом всё несут; где что не так лежит, так к себе тянут, наверное, это их и свело, сплело в одну верёвочку. Ещё до войны приехали в бодайбинский район. На фронт не призвали, на шахтах оставили, как и многих мужиков, чтобы добывать золото – стране нужна была твёрдая валюта. Понятное дело, весь народ в тылу делал всё возможное для фронта и Победы над врагом, но и приходилось покупать часть вооружения и продовольствия в Англии и Америке, а те, кому война мать родная, к деньгам руки тянулись, запросто так не помогали.

Буряк сорока лет, но до сих пор холост, приехал с Украины на заработки, прознав про Ленские прииски, мечтал скопить денег и вернуться на родину. А как золото в карманах нащупал, так и вовсе загорелся обогащением – есть теперь c чем развернуться, устроить будущее!

Хапугин женат и возрастом на четыре года старше, и тоже из приезжих на прииске. Оставили с женой свою хату в деревне на Псковщине и прикатили тоже, как и Буряк, денег заработать, от нужды уйти, да что говорить, таких в районе много заезжих из разных сёл и деревень. Здесь дочка родилась, в школу ходит. Мысли одолевали: как скопят, так поселятся на Большой земле в каком-либо городе. Глядя на местных аборигенов, занялся любительской охотой на плавающую и борову дичь, но больше интересовали соболя, мех ценный, они всегда в цене. Когда кроме денег появилось золотишко, эта мечта обрела новый смысл – податься к морю, в Крым, купить дом с садом и машину «москвича». Там выйти на лиц кавказской национальности и сбыть им золото, этот, мол, народец хваткий до жёлтого металла и не болтливый.

Пройтись до Торбеевского зимовья предложил Хапугин, Буряк не раздумывая согласился. Оно не так далеко и безлюдно – всего-то семь километров, полтора-два часа ходу. Тем более определились: золото лучше спрятать в лесной глуши, так надёжней. Знали, рядом с избушкой небольшая каменная россыпь, в ней и устроить тайник.

Каждый в своём рюкзаке вместе со снедью принесли золото и прихватили безмен, прикинуть вес и знать, по сколько выходит на брата. Хранить дома никак нельзя, чёрт попутает-замутит, и вся житуха крышкой накроется.

Заглянем с читателем, что же происходило в зимовье, пока Матвей Спиридонов шагал с ружьём через плечо и котомкой за спиной по Верхнему Аканаку, а затем по Гатчинскому урочищу до тока, пока не увидел глухаря и пытался по нему произвести выстрел.

Глава 5

– Да, жильём не пахнет избушка, давненько не топлена, сыростью отдаёт, что значит без хозяина, – снимая с себя рюкзак и ружьё, отметил Хапугин.