Ночные бдения

На охоте Хоросеф держал себя весело и по-дружески, будто ничего между нами и не было. Он обучал меня приемам охоты, и я был ему за это благодарен. Мне кажется, именно тогда я стал охотником, хозяин зверя разил без промаха, и глаз у меня стал столь же наметан, как и рука. Я думаю, Хоросеф был не против держать дома человека, который доставлял к обеду свежую дичь и рыбу.

Мы мало говорили с ним, вернее, почти не разговаривали холодной зимой. Хоросеф предпочитал компанию Донджи или одного из сельских богачей, я – Жуки или свою собственную. Проводив Марци, я лишился друга, а заводить другого мне не хотелось, да я и не смог сойтись больше ни с кем, слишком уж ограничены и забиты были жители села. Хоросеф не проявлял ко мне открытой ненависти, но по тому, как уговаривала меня Фелетина не злить хозяина, я понимал, что затаенная злоба, как мыльный пузырь, растет и ширится день ото дня, и я надеялся, что лопнет. Порой, когда отчаяние захлестывало, я сам лез на рожон, и до сих пор удивляюсь, сколько терпения нужно было иметь вспыльчивому Хоросефу, чтобы выносить меня. Он сдерживал себя, я это видел, может быть, он помнил, как я оставил ему жизнь в нашей первой схватке, как он поклялся мне в вечной верности, может быть, общественное осуждение удерживало его от убийства младшего брата. Я не знаю. Но поистине удивительно, как такой взрывной человек сдерживал свой пыл, какие муки он, должно быть, переносил.

Весь этот почти год отношение ко мне людей было ровным – меня боялись. Видимо, Фелетина растрезвонила по всей деревне, что я пришел с севера. По верованиям и хотов, и имперцев, на Северном мысе обитает племя полубогов-полулюдей, которые могут делать то, что никогда не сможет нормальный человек. По их воле дорогу в поселения стерегут каменные чудовища (я видел их гораздо позже – это просто скалы, из которых природа и климат сделали причудливые образы), убивающие каждого, кто пытается пересечь огненную реку – границу их владений. Огненная река широка, и вместо воды по руслу движется пламя. Из этой дивной страны человек может принести аммонин – волшебный камень, придающий силу и защищающий от магических воздействий. Единственные желанные гости в этой стране – демоны. Они могут беспрепятственно проходить мимо каменных чудовищ и набирать сколько угодно аммонина.

Моя удивительная внешность, белые волосы наводили на мысль, что я демон. Если я еще не отмечал, все жители Империи были темноволосы и смуглолицы, исключая очень редких седых стариков. Я в одиночку, всего лишь с кинжалом, справился с серебряным зверем, я задавал ненормальные вопросы, и моя невеста таинственным образом исчезла в первую брачную ночь, оставив на память подвенечное платье. Меня боялись. Эти суеверия нравились мне – никто не приставал с ненужными вопросами и предложениями, – но и были опасны, мало ли что могло взбрести в голову фанатичным хотам, мало ли в каком природном или личном бедствии меня могли обвинить. Пару раз ко мне подходили с просьбой наслать на ненавистного соседа и его семью порчу, на что я грозил глупцам, что расскажу об этом Донджи.

Донджи ненавидел меня сильнее всех. О, с какой немыслимой радостью принес бы он меня в жертву своему поганому божку. Зимою, кстати говоря, случилась еще одна казнь: какой-то изголодавшийся бедняк залез в амбар к Зенону, а тот разбуженный шорохом неосторожного вора, поймал его. Бедняка жестоко наказали единственно возможным способом – казнили. Он так и не успел перед гибелью съесть ни крошки…

Проходя по улицам, я старался держаться подальше от жилища Донджи, но, как бы я не пытался избежать неприятной встречи, старик обязательно подкарауливал меня в каком-нибудь переулке. Он явно не мог отказать себе в удовольствии помучить меня как следует. Выловив на улице, он чуть ли не силком затаскивал меня в свою халупу, до отказа забитую различными ритуальными приспособлениями. Он наливал мне кубок хлипсбе и начинал проповедовать свою чертову религию. Он искренне верил, что его бог – лучший на свете судия, что он велик, и, когда, он, Донджи, покинет этот мир, Светлоокий обязательно поставит его править над хотами возле своего трона. У старика явно ехала крыша от мании величия, и, когда он красочно словописал картины ужасных бедствий, которые он будет насылать на проклятых имперцев, глаза его горели безумным огнем, а щека нервно дергалась в тике.

Я старался убедительно поддакивать ему, тогда он обещал, что возьмет меня с собой, вернее не так, он подарит Светлоокому душу новообращенного демона, которую прихватит с собой в зеленые луга. Иногда я, доведенный до бешенства его кровавыми намеками, начинал спорить, и это доставляло ему не меньшее удовольствие.

Я боялся Донджи, я опасался Хоросефа: эти двое таили на меня злобу и страсть, первый страсть ненависти, второй – зависти; жители деревни относились ко мне с подозрением, и в каждом я видел врага. Я жил в обстановке постоянного напряжения, жил в ожидании предательского удара сзади или ночи кошмара, которую обещал мне Донджи. Я научился оглядываться и закрывать на ночь дверь спальни на ключ, я старался не расставаться с оружием. Это был мыльный пузырь, и я кожей чувствовал, что он вот-вот лопнет.

Все эти месяцы я донимал Жуку, упрашивая его покинуть деревню и бежать в Город Семи Сосен, но бродяга отказывался, говоря, что еще не время, что я сам виноват – организовал побег Серпулии, нужно подождать, пока не улягутся разговоры о том случае, чтобы не возбудить подозрений, и прочую ерунду. Теперь, с высоты прожитых лет, я понимаю, что бродяга, так же, как и я, просто не хотел оставлять обжитое место, где ему давали приют, а все его обещания свободы были лишь данью буйному прошлому.

И все же Жука был для меня отдушиной в этом мире тревог. Он не позволял мне забывать, что я человек и мужчина, он оберегал от неправильных поступков и поспешных выводов, он хранил меня от бед, но делал это ради своих повстанческих идей. Он основательно накачивал меня изменническими разговорами, и мне нравилось слушать его болтовню, она волновала, она давала возможность отвлечься от горестных мыслей. Я слушал бредовые рассказы Жуки о хитрых проделках бестии Шанкор, о смелых операциях повстанцев, слушал о зверствах людей набожника и мучениях людей, о несправедливости и горе, я слушал о геройствах Жуки. Рассказы эти волновали меня, будоражили кровь захватывающие приключения, душой и сердцем в те минуты я был с Жукой, но стоило мне вернуться в уютный мирок Хоросефа – все сказанное начинало казаться сказкой.

Зимою мы с Жукой сидели на берегу с удочками, и несчастный так мерз, что мне пришлось пожертвовать ему свой теплый плащ и выпросить у Фелетины другой. Надо отдать ей должное – она не стала дознаваться, куда я его дел. Мы ловили рыбу, жарили ее на углях, болтали о повстанцах, мелочах, которые составляли нашу жизнь, спорили о религии и политике, обсуждали последние, потрясающие страну новости, принесенные торговцами холофолью. Жука сокрушался, что ничего не слышно о повстанцах, я радовался – не желая возобновлять подозрения к своей личности.

Иногда мы просто бродили с ним по лесу или грелись в зеленой пещере, вспоминали бурные события моей свадьбы. Ожог на руке давно зажил, но остался шрам-клеймо. Жука говорил, что по нему все могут знать, что я женат, и женат по хотскому обычаю и, если я когда-нибудь соберусь в Город Семи Сосен, то для моего же блага будет лучше не показывать никому эту отметину.

– В жизни все может быть, – говаривал Жука, – и никогда не знаешь точно, что может, а что имеет быть.

Он был фаталист, и у него не было религии.

Всю зиму задували ураганы. Они ломали деревья, они приносили дожди и снег, засыпавший улицы деревни. Ураганы заставляли людей жаться от холода к печкам и терять способность активно жить. Всю зиму свинцовые тучи бороздили небесный свод, задевая вершины сосен. Я жил эту зиму, как в бреду отчаяния, бросаясь из одной крайности в другую. Я и представить не мог, что меня ждет и как это близко.

Все проходит. Прошла и зима с ее бурями. А весною, с ее нежным теплом все и началось.

11.

То утро было поистине дивным. Яркие весенние лучики бороздили отогретую дыханием весны землю, на которой уже красовались цветы. Каких только цветов не было в округе: мелкие и яркие, большие, с ладошку и крупнее, роскошные, божественно пахнущие, излюбленные аэродромы блестящих веселых насекомых, голодных и жаждущих приложить уста к медовым кувшинам в ласковой сердцевине цветка.

Да, то утро было прекрасным. Весна, я думаю, знала, что делает.

Позавтракав накануне выловленной мною рыбой, я вышел на улицу – погреться на солнышке и прогуляться к реке: это был мой обычный моцион. Дойдя до площади, я с удивлением заметил толпу людей, окруживших Хоросефа. Лицо хозяина было мрачнее тучи. Люди были злы и что-то возбужденно кричали.

Заинтересованный таким не ко времени сборищем, я подошел ближе.

– Сколько можно?! В прошлом году был неурожай! В этом добавочный налог! – зло крикнул один из богачей.

– Мне ничего не остается на посев! – испуганно заявил оборванец.

Одновременно послышалось еще несколько возмущенных фраз.

– Тише вы! – нетерпеливо оборвал их Хоросеф. – Мне и самому нечем платить добавочный налог.

– Да что теперь с голоду помирать! – возмутился Зенон. – Я уже заплатил набожнику дань, он не имеет права обирать меня до последней крошки.

– А у меня и на посев не хватает, – негромко возмутился все тот же оборванец. – Мне есть нечего, а тут этот налог…

Мне не нужно было долго объяснять, все ждали этого: урожаи в центральной части страны были плохи, и набожник наверняка не собрал много дани, поэтому он решил обложить дальние провинции добавочным налогом. Естественно было предположить, что хоты не могли заплатить его – отдав последние запасы, оставшиеся с зимы, они не только лишались семени на посев, но и рисковали уморить голодом свои семьи. Но они не могли и не заплатить налога, это было чревато большими проблемами, ведь сборщики налогов всегда путешествовали в сопровождении армии.

– Мы должны что-то решить, – заявил Хоросеф. – Но боюсь, что выбирать не приходится.

– Давайте пошлем Беристеру бумагу, – предложил Зенон, – и слезно попросим его уменьшить с нас налог. Сделаем ему богатое подношение. Я берусь отдать лучшие меха, какие имею.

Хоросеф призадумался над словами Зенона.

– Клянусь богом! А это неплохая идея. Если умилостивить главного сборщика, быть может, он не станет заезжать в селение. Надо думать, он не менее человек, чем все другие, хоть о нем и ходят дурные слухи. Не будем им верить. Итак, Зенон дает меха, я достану лучшую холофоль, Махави, ты подаришь крупные самоцветы. Остальные пусть несут, что могут. Завтра мы отправим курьера в Пушон с подарками. Поедет, я думаю, Зенон, он представительный и говорить умеет отлично, а я не могу оставить деревню, долг держит меня возле ее жителей. Решено. Сегодня к вечеру все должно быть готово.

Я чуть было не рассмеялся в лицо Хоросефу. И это великий воин! Испугался поехать лично и отправляет бестолкового тупицу Зенона. И какую глупую отговорку придумал! Я презрительно скривил губы и пошел к реке. Деревня гудела. Бедняги вытаскивали из амбаров запасы и прятали под полами или закапывали в землю, кто на что был горазд. Люди не хотели отдавать то, то с таким трудом сберегли в холодную зиму, то, ради чего все лето ломали спину и уродовали руки. Я понимал их, сочувствовал им и надеялся не меньше их, что Беристер – главный сборщик налогов, примет дар и обойдет своим вниманием Сарку.

На берегу в условленном месте я встретил Жуку. Никто не знал о наших тайных свиданиях, или, по крайней мере, делали вид, что не знают. Он сидел на камне и обшаркивал грязь с ног. Всю зиму бродяга не мылся, но я как-то свыкся уже с немыслимым запахом его грязного тела.

– Привет, Жука, – весело поздоровался я, по обычаю приложив руку к груди.

– Здорово, батька, – развязно ответил он, не прерывая своего занятия.

– Неужели Жука снизошел до мытья своего святейшего тела? – улыбаясь, спросил я.

– Это не повод для шуток, господин, – Жука быстро шмыгнул глазами в мою сторону. – Слышал последние новости?

– Слышал, – ответил я, усаживаясь рядом с ним.

– Не нравится мне настроение Хоросефа и его шайки, – хмуро пробурчал Жука. – Люди возмущены и не хотят платить налог, все виноват Хоросеф, именно он настроил народ против Беристера, а ведь самое лучшее в этой ситуации сидеть тише мыши, выгрести все из амбаров и припрятать получше, где-нибудь в лесу. А они такую бучу подняли – вопли и плач стоят по всей округе. Одним словом – дураки.

– Эх, Жука, – посетовал я. – Хоросеф с Зеноном задумали послать Беристеру подарок и упросить его объехать деревню стороной. Зенон будет гонцом, везущим подарок.

– Я же говорю – идиоты, – Жука рассмеялся. – Да Зенон при виде главного сборщика обмочится у него на глазах. Могли бы придумать что поумнее, ведь это, наоборот, привлечет Беристера в Сарку, он не дурак и сразу поймет, что если эти «бедняки» смогли собрать такой подарок, то в деревне наверняка найдется, чем поживиться еще. Эти придурки никогда не имели дела с главным сборщиком и не знают его сволочной нрав.

– Надо сказать об этом Хоросефу, – встревожился я.

– И не вздумай, – предостерег меня Жука. – Хочешь неприятностей? Желаю тебе не высовываться и не привлекать внимание, а то попадешь в дерьмо, еще хуже, чем сейчас ты барахтаешься. Ты же знаешь, что когда приходит беда, Светлоокий требует жертв.

– Знаю, – рассмеялся я, – старик Донджи просветил меня на этот счет. Но мне кажется, что я слишком жирная птичка для него.

– Эх, сколько тебе повторять, Андрэ! Донджи очень умен. Он первый подаст идею принести в жертву демона.

– В жертву?! Человеческие жертвоприношения?!

– А ты думал! – Жука поболтал ногами в воде, окончательно смывая грязь. – Я тебе об этом и говорю – не высовывайся, не показывайся на глаза Хоросефу и его шайке, не наводи их на худые мысли. Это опасно. Кабы я знал, что все так обернется, давно бы уже увез тебя отсюда.

– Может быть, бежим, воспользовавшись суматохой? – загораясь, спросил я.

– Нет, нельзя, тогда тебе точно конец, поверь мне. Ждать, Андрэ, нужно уметь ждать, нужно затаить искру, чтобы потом в нужный момент, она вспыхнула костром восстания, заполыхала ярким пламенем надежды. Ты должен научиться ждать, ты слишком нетерпелив и не умеешь извлекать выгоду из своего нынешнего положения. Вот, посмотри на меня, я сидел и ждал тебя на берегу, и я нашел выгоду – помыл ноги. Так и ты – зря отпустил Серпулию, сейчас был бы надежно прикрыт семейными узами и получал бы по ночам удовольствие. А то поди, так-то, никого не трахать в твоем возрасте трудновато. Оттого у тебя и характер несдержанный.

– Я не мог так поступить, ты же знаешь, – ответил я. – Я сделал это по велению совести, а она у меня еще есть, и я не демон, – в довершение всего сказал я.

– Ну да, рассказывай басни…

Мы проговорили с Жукой до самого обеда и, договорившись, прийти вечером за объедками к Фелетине, бродяга пошел вдоль реки к омуту поймать пару рыбешек себе на обед.

Хоросеф, к моему удивлению, на обед не явился, а Фелетина была так расстроена, что на вопросы мои не отвечала. Обед прошел в тревожном молчании. Я понимал ее состояние, но забота о своей шкуре была мне дороже ее слез. И слова Жуки не шли у меня из головы.

Хоросеф появился только вечером, усталый, злой и очень расстроенный. Он посмотрел на меня тяжелым раздраженным взглядом и сказал:

– Сегодня, брат, нам не придется сомкнуть глаз. Хоть Зенон уже и вышел в путь с подарками, я думаю, есть смысл припрятать наше добро подальше.

Хоросеф выломал несколько досок пола, открыв небольшой, но сухой и чистый подвал. Всю ночь мы сгружали саракозу и зерно на тележку и ссыпали в него. Когда амбары наполовину опустели, подполье было набито почти до краев. Теперь пришла очередь драгоценностей Фелетины, роскошных меховых одежд Хоросефа и с особым тщанием поверх всего была уложена шкура серебряного зверя, матово отсвечивающая в мерцающем пламене свечей. После чего, уже перед самым рассветом, Хоросеф забил доски на место и, потоптавшись, проверил, все ли в порядке.

– Настали, настали дурные времена, – проговорил он басом, устало садясь на лавку. – Все в моей деревне идет не так, как раньше. Народ распоясался и не слушает больше никого, женщины стали распутны и решают все сами, люди набожника не дают прохода мирным хотам. Мир, куда катишься ты?! – возопил он, потрясая кулаками. – Бог велик, и с небес видит все, он видит: я сделал, что мог для блага своего народа, но глупые люди, они не понимают этого, они хотят сами все решать. Невежды! Мир, куда катишься ты?!

Признаюсь, в тот миг я понимал Хоросефа лучше всех. Так неподдельна была его горечь и забота о своих людях, что я, забыв о разделяющей нас неприязни, искренне посочувствовал ему. В этом была катастрофа его жизни – он занимался не своим делом, он был воином, он был охотником и никудышным правителем.

– Знаешь, Хоросеф, – сказал я, поддавшись минутному порыву, – не выйдет ничего из этой затеи с подарком, вы только покажете волку путь в овчарню.

– Я знаю, не миновать беды, – понуро повесив голову, ответил он. – Сегодня Донджи разложил гадание – выпала кровь! Да падет эта кровь на головы поработителям нашим! – воскликнул он, сжимая кулаки. – Сейчас Донджи умоляет Светлоокого защитить нас и принять жертву во славу великой и всемогущей правды.

– Жертва! – рассмеялся я, сразу вспомнив слова Жуки.

Я вскочил и вперил в Хоросефа горящий яростью взгляд.

– И этой жертвой, конечно, буду я?!

Хоросеф потрясенно смотрел на меня, и в его глазах я видел правду, ни за что не поверил бы я, стань он все отрицать, но он молчал, а это лишь подтверждало слова Жуки.

– Эх, Хоросеф, – с горечью сказал я. – Ты похож на большого слепого котенка. Вы все оказались в порочном круге, и не выбраться вам из него, так и подохните в этой деревне вместе со своим чертовым божком, которого, на самом деле не существует, спроси Донджи, если не веришь. Скоро ваше осиное гнездо разворошат, как жаль, что я не доживу до этого момента! Но имей в виду, я не отдам жизнь без борьбы, – на этих словах я вытащил из ножен хозяина зверя. – Я буду бороться, Хоросеф, и прихвачу с собой тебя и придурка Донджи! Я стану карающим оружием небес

Я с ненавистью смотрел, как покрывается лицо Хоросефа мертвенной бледностью, которая мгновенно сменилась багровой яростью. Он с трудом сдерживался, чтоб не наброситься на меня с кулаками, в таком состоянии Хоросеф был способен на все.

– Глупец! – страшно засмеялся он. – Глупец! Неужели ты думаешь, что победитель серебряного зверя боится смерти?! Нет! Ты глуп, – сказал он, внезапно успокоившись. – Я не видел большего дурака. Да, Андрэ, младший брат, Донджи собирался принести тебя в жертву, памятуя о древних обрядах наших предков, но разве я дам в обиду своего брата, неужели я подлый пес, трус?! Нет! Я воин и честный человек. Завтра, – он тяжело посмотрел в окно, – нет, сегодня решится все, и все, что может измениться, изменится, – он прищурил глаза. – Разве я не клялся тебе в верности, разве я не брал в свидетели небо, что стану тебе братом и рабом?

Я рассмеялся, но уже не знаю чему.

– Что ж, я глупец, но не настолько, чтобы не заметить твоей ненависти ко мне, Хоросеф, твоих попыток избавиться от клятвы через мою гибель. Не стоит считать меня слепцом, я не хуже твоего разбираюсь в людях. Перестань прикидываться, сегодня мы говорим начистоту. Я сказал тебе то, что думаю, почему же ты пытаешься меня обмануть?

– Ты хочешь правды? Хорошо, – сказал он, вставая. – Хорошо. А дело в том, что ты чертов повстанец, это ты, а не я, все время виляешь и врешь. Зачем пришел в мою деревню? Зачем ты принес в нее беду? Я ненавижу тебя за это, ненавижу за ту клятву, что дал тебе. Видит Бог! Я хочу, чтоб ты исчез с лица земли навеки. Ты демон, Андрэ! Я знаю это: твоя внешность, слова, поступки, – все говорит о твоей греховности. Я даже рад, что Донджи предложил принести тебя в жертву. Но не бойся, – он зло сверкнул глазами, – не бойся, я не отдам тебя старику. Пусть Беристер решит, кто ты есть на самом деле! Если я не прав, что ж, я поклонюсь тебе и стану навечно твоим рабом, как и обещал. Если истина будет на моей стороне, ты окажешься там, где твое место – на столбе.

Хоросеф шумно дышал, могучая грудь его тяжело вздымалась под белой рубашкой, со лба скатывались крупные бисерины пота. Я был не в лучшем состоянии: меня буквально колотило от нахлынувшей ярости и страха перед наступившим днем. Это была ловушка, и мне не выбраться из нее, все кончено, надо было не слушать Жуку и бежать из деревни.

– Теперь иди к себе и постарайся уснуть, – сурово сказал Хоросеф, указывая на дверь. – Можешь помолиться о своей пропащей душе, скоро она предстанет перед гневом Светлоокого, и не вздумай бежать, окна забиты, двери закрыты, под окном и на входе стоят сторожа, они будут караулить тебя до прибытия Беристера, или, если Беристер примет дар, до его ухода.

Я бросился к двери, но на выходе дорогу мне преградили два здоровых парня и один из них ловко сбил меня с ног увесистой дубинкой.

Бежать было некуда, глупец Хоросеф! – куда я мог бежать от себя. Нехорошо рассмеявшись, я поднялся и, прихрамывая, ушел в свою комнату, и в лихорадке бросился на ложе. Что ж, думал я, возможно, смерть освободит меня, главное, чтоб она была быстрой и не мучительной, в любом случае у меня есть оружие, я судорожно сжал рукоятку хозяина зверя, и я всегда могу умереть быстро или умертвить врага. Сжимая в руке кинжал, я впал в забытье…

Рассвет был туманным и предвещал дождь, лучи солнца не прорезали тьму комнаты, но густой туман проникал во все щели и приносил холодную влагу. Я поежился и открыл глаза. Ну что же, утром, при дневном свете все не казалось столь ужасным, как ночью, даже надежда легонечко царапалась в сердце, разве меня покинет удача, разве бог оставит в трудную минуту. Столько раз жизнь висела на волоске, но разве я мертв?! Так будет и на этот раз, я найду выход, у меня есть Жука, а впрочем, будь что будет!

Фелетина принесла мне завтрак только к обеду. Глаза ее были красны от слез, лицо перекошено страхом, а руки предательски дрожали. Она поставила передо мной миску с мясом и разразилась слезами.

– Ах, Андрэ, – причитала она. – Мы погибли, погибли, все погибли.

– Ты только что это поняла, милая? – несколько грубовато ответил я, набивая рот мясом. – Давай хоть поедим перед смертью как следует.

– Как ты можешь так говорить! – воскликнула она, – так говорить, не зная, что произошло.

– Мне теперь все равно, что происходит в вашей чертовой деревне. Как сказал бы Марци, скоро я буду петь с девушками в зеленых лугах, а вы здесь можете подавиться своей религией и обычаями. Прости, Фелетина, – мягко сказал я, беря ее за руку. – Не слушай меня, милая. Я зол, и я не хочу умирать. Все, кто приговорен к смерти, такие злые, уж ты мне поверь. Но я не боюсь, нет, нет, – говорил я, чувствуя, как предательски дрожит мой голос. – Я же воин, воин не боится смерти, лишь бы она была быстрой и безболезненной. Помоги мне бежать! Я не так уж много натворил, и не сделал ровным счетом ничего, за что бы мог понести наказание. Я не повстанец, ты же знаешь, и вовсе не демон. Смерть невинного – плохая штука, – грустно закончил я.

Фелетина все это время, не отрываясь, смотрела на меня полубезумными глазами, крепко сжимая мою руку, как бы ища защиты и покровительства.

– Нет-нет, – прошептала она. – Ведь ты ничего не знаешь. Беристер прислал ответ.

– Да?! – заволновался я. – И что он сказал?

– О! это ужасно, – опять зарыдала она, но подавив слезы, продолжила. – Он прислал голову Зенона, а на его лбу вырезал «сдача», – и она залилась слезами.

– Черный юмор у этого парня, – скорее для себя сказал я. – Да, Фелетина, ты права, теперь вам всем стоит ждать расправы. Но я бы на твоем месте не стал ждать, я взял бы вещи и ушел в лес, покуда этот юморист не уберется, куда подальше. Это хороший совет, милая, лучше бы тебе ему последовать.

– Он придет сюда с псами-хотами, и они вырежут всю деревню, – проревела она. – Я не могу уйти, и никто не может уйти, хоты не трусы, и никогда не бегут от врага.

– Не трусы? – рассмеялся я. – Бояться трусости – самая большая трусость, Фелетина, и полнейшее безумие. Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем, потому что мертвые герои никому не нужны, им не надевают на головы лавровые венки. Зенон – герой, но что стало с его головой, ее отделили от тела и украсили кровавой надписью, дай бог, если это было сделано после смерти. Лучше бы он был живым трусом, и отправил твоего мужа к Беристеру. Где сейчас Хоросеф? Припрятывает вещички или помогает Донджи в его намерениях стервятника?

– Как… как ты можешь! – гордо воскликнула Фелетина. – О, я сразу знала, что ты отплатишь за мою доброту ненавистью!