Школа душегубов

Николай Сычев

Школа душегубов

Часть первая

Встречи в аду

Домой Павел Иванович пришёл под синезвёздные сумерки, но Клавдия Семёновна, привыкшая к аритмичной работе мужа, ждала и подогревала остывающий ужин.

– Ну как с докторской? – спросила тихо, помогая снять пиджак.

– На весну передвинули. А с профессором Спиридоновым будем готовить новый учебник по истории. Так что работы – во! – провёл ребром ладони по горлу. – А ты ездила в больницу? – Павел нежно приобнял жену, погладил левой рукой её заметно круглившийся живот.

– В декабре. Во второй половине…

Он поцеловал её в висок, и они вместе пошли на кухню.

Павел Иванович ещё довольно молод: к тридцати пяти годам он – декан факультета, кандидат исторических наук, читает на трёх курсах лекции, занимается научной деятельностью. В соавторстве с коллегами готовит уже третий учебник по новой истории, благо после начала перестройки им разрешено работать с некоторыми архивами бывшего ЦК КПСС, кои были засекречены аж со дня смерти творца революции. Вероятно, их никто никогда не читал, а если и читал, то правду от народа скрывали так тщательно, словно это был какой-то драгоценнейший клад, который могли для своего блага похитить инопланетяне.

– Витя чем занят?

– На компьютере играет или смотрит что-то…Ты давай, сперва поешь. – Сынок, папа пришёл…

Вид с седьмого этажа их московской квартиры был просто прекрасен. Осень начиналась теплотой, даже листья на деревьях в скверах ещё не начинали менять летний цвет, сама улица Гурьянова (первый разрушенный террористами дом осенью 1999 г. Прим. автора) была не оживлённой, а скорее тихой, по крайней мере шум авто не долетал до окна кухни, а окна спальни и гостиной выходили во двор, где днём и вечером была тишина. Они купили эту трёхкомнатную совсем недавно, переехав из двухкомнатной с Дмитровского шоссе, оживлённой магистральной улицы. Правда, пришлось залезть в долги…

– Пап, – заглянул на кухню вихрастый и худой сын-пятиклассник. – Ты сегодня набираешь?

– Нет, сына. Сегодня сочиняю, а набор – завтра. Оценки были?

– Не. Ещё не ставят. Неделю ж всего проучились.

– А, да. – Отец взлохматил сыну волосы. – Ты чем там занят? Играешь? А уроки?

– Выучил. Мама проверяла. Я тогда посмотрю новый диск?

– Опять какая-нибудь американская мура?

– Нет. У Мишки из сорок седьмой взял комедию о приключениях янки в Африке.

– Смешная? Да, а с английским как?

– Завтра беру диск для начинающих.

– Денег надо?

– Не-е. У меня ж остались от летнего заработка, – запивая компотом бутерброд с колбасой, сын на равных разговаривал с отцом, приученный говорить всё откровенно, без утайки и без скидок на возраст.

– Ладно, договорились, но на английский давай нажимай…

Поужинав, Павел Иванович собрался в гостиную, обложившись бумагами, Клавдия Семёновна пошла в спальню с вязанием.

– Я немножко поработаю, ты ложись, ладно, – сказал, прикрывая застекленную дверь гостиной.

Вот уже полгода он готовит книгу о Ленине, исследовав ту часть архивов, до которой был разрешён доступ. У него свой взгляд на историю, особенно на роль Ленина в судьбе России. Об Ильиче как вожде революции столько исписано-переписано, и всё настолько предвзято, что человек с нормальной психикой начинал понимать, что коммунисты для чего-то делают икону с основателя партии лицемеров, не зная и одного процента правды о жестокостях вождя. Раньше и Павел Иванович не знал, но вот уже десять лет имеет доступ к небольшой части партархивов и считал своим долгом рассказать людям правду о тиране. И хотя историки Дмитрий Волкогонов и Рой Медведев уже поведали миру о грязных делах идола коммунистов, Павел Иванович открывал всё новые подробности.

День был заполнен, потому и книгу писал вечерами. Работа продвигалась медленно: у него был не женский любовный роман, а история, правда о человеке, загнавшим Россию на задворки, доведя её до нищеты, а народ до могилы.

Неспешность объяснялась и тем, что Павел Иванович сперва писал карандашом, потом делал правку, много раз возвращаясь к тексту, а уж набело садился набирать на компьютере.

Он включил телевизор, убавив до минимума звук, пробежал по кнопкам поиска каналов, но не найдя ничего музыкального, оставил какой-то очередной американский боевик. На экране шли драки, перестрелки, горели автомобили и вертолёты, рушились дома, гибли люди. И всё это на фоне мажорной музыки, за которую и зацепился слух.

Поработав с часок, пошёл спать. «Наверное, забыл выключить телевизор?» – мысль эта болью вонзилась в сознание, когда услышал тяжёлый взрыв, грохот, скрежет, какой-то страшный всхлип сына из его комнаты, жутко протяжный стон жены, почувствовав удар по голове.

И сквозь страшную боль опять подумал, что «как эффектно и убедительно снимают фильмы эти американцы».

Яркий, но не резкий свет широким лучом тянул его бесконечную высь. И не было никаких болей, тревог, мыслей. Было блаженство, продолжавшееся неизвестно сколько: отчет времени прекратился. Он летел в какой-то огромной ярко-светлой трубе куда-то ввысь; и эта труба не кончалась и не сужалась и музыка, доселе неслыханная, неслась непонятно откуда. Никогда прежде он не чувствовал такого состояния. Он летел, нет, парил куда-то выше облаков, выше звёзд, комет и галактик, куда не залетал ни один космический корабль.

Он не ощущал ровным счётом ничего: ни боли, ни тяжести, ни притяжения, ни полёта, ни парения, ни времени, ни пространства. Было просто блаженство. Чего? Отчего? И сколько это продолжалось?

Не чувствовал тела своего. И мыслей не было никаких. Не думалось вообще, ничего не вспоминалось. Наверное, это был не он? Но где же тогда он?

Какой-то тёплый ветерок, нет, просто дуновение все же стал ощущать. Что-то стал видеть. Миражи? Вроде, люди. Незнакомые и какие-то бестелесные. Жёлтый огонь, огромные котлы. Струистое марево как-то пронизывало фигурки незнакомцев. Да и люди ли это? Какие-то образы, но силуэты просматривались людские. Оболочки как бы у них и не было, но ведь что-то было. Нет, не голографическое изображение, что-то другое, невиданное никогда ранее, необъяснимое и непонятное. И что-то стала воспринимать его душа. И тело (да и было ли оно у него?) замедлило движение. Воспарило, проецируясь в тёплом мареве, стало оседать ближе к бестелесным.

Внизу уже жарко. И на него смотрели. Или он на них. Какая-то сила, что несла его через белые туннели, стала опускать на какую-то твердь. И подумалось: что и он бестелесен, как и те, что смотрели.

Блаженство не тревожило, грело. И на всех стоящих у огромного котла, под которым горел огонь (непонятно – что горело) были блаженные улыбки. Наверное, и он улыбался незнакомцам. Но когда прекратилось его движение, он, коснувшись какой-то тверди, узнал одного из стоявших. Вприщур глаза, клинышком бородка, восковое лицо, лысина в большой череп невысокого человека. Ну, конечно же, это был… Неужели?

Перед ним стоял Ленин, выставив вперёд большую голову, похожую на смертоносное ядро для всего человечества.

– Господин Бланк? – оказывается, Павел мог говорить.

– Что, батенька? Докопались до фамилии моей? – беззлобно улыбался лысый.

– А вы что – скрывали её? – тоже весело спросил Павел.

– Да меня все называли Ульяновым-Лениным, – довольнёшенек был невысокий.

– Знаю, знаю. Я про вас книгу пишу. Почти каждый день. Скоро уж в печать сдам…

– Книжки сочиняете? Ну и ну! Давненько тут писак не было, кто бы про меня сочинял, – улыбается Ленин. – У вас книжка хвалебная? Вас как зовут?

Павел назвался.

– Ох, Паша, Пашенька…Тут у нас секгетов нет. Хасскажите-ка, батенька, за что к нам попали? Тут все на виду, все в свегхсознании. Здесь не будет у тебя ни дгузей, ни вхагов. Здесь же вечность. Нет тут злости и зависти. Полное гавенство.

– Как при коммунизме, который вы хотели построить?

– Ну конечно, мой дхуг, конечно!

– Так я что – в коммунизме? – не удивляясь, весело спросил Павел.

– Нет, дохогуша, вы – в аду.

– При вас, господин Бланк, это разве не одно и тоже?

– Конечно, батенька, конечно! – сыпал смехом Ленин. – А чего вы скалитесь? Здесь же вы никогда не сможете сегдиться. Не может быть тут никаких эмоций, хоть плохое говохите, хоть хогошее…

– Для России вы ничего хорошего не сделали, а вот плохого с таким избытком, что никогда не расхлебать! Зло воцарилось на родине моей с приходом вас к власти. И едва ли когда страна вычистит ту мерзость, что вы привили. Пять лет вашего правления навечно отразились страшной мерзостью для многомиллионного народа. У твоих большевиков совесть сразу отделилась от чести, правда на десятилетия стала безнравственностью, свободомыслие – дорогой на эшафот. Ваша диктатура пролетариата как система власти ничего, кроме преступлений, несчастий, нищеты не дала и дать не могла. Учение ваше, господин Бланк, или Ленин, если вам так нравится, обернулось на долгие десятилетия запретом на инакомыслие, извращением духовной мысли народа на одной шестой части суши.

– Стоп, стоп, голубчик, – перебил его Ленин. – У нас тут не пагтсобхание и не суд. И вхемени – вечность. Послушать вас очень всем интегесно. Такого обличителя мы еще не встхечали. Все сюда летели с хвалебными одами, вы – первый с кхитикой в мой адгес. Но я уж давно здесь, а вы на Земле всё хавно плохо живёте…

– Вы знаете, как мы живём?

– Да ведь каждый день сюда залетают люди из Хоссии, хассказывают. Так что мы обо всём знаем. Жаль только – нет обхатной связи, и мы из своего ада никак не можем воздействовать на земную жизнь, – разъяснил Ленин.

– О, Господи! Да вы за свою жизнь столько гадостей натворили, что не дай Бог, ещё сейчас как-то воздействовать на жизнь людей, – смеясь, ответил Павел.

– Для вас же, духаков, стагался. Как можно лучше, хотел. А вы там завоховались. Я-то ведь не кхал ничего…

– Чего вы лучше хотели?! До вас Россия жила благополучно, не голодала, народ просто так не расстреливали. Вам же говорил Герберт Уэллс что: «Будущее России – симфония мрака и ужаса». И он прав оказался, а не вы с вашей большевистской демагогией и ненавистью к своему народу. До вашей революции Россия продавала за границу миллионы пудов хлеба каждый год. Это больше, чем Америка, Канада и Аргентина вместе взятые. В 1913 году русский экспорт составлял уже более 10 миллионов тонн. Каждый год кроме хлеба страна продавала в Европу миллионы голов скота. Отличнейшего сливочного масла поставляла ежегодно по тысяче и более тонн. Только от экспорта масла страна получала вдвое больше золота, чем от всей золотодобывающей промышленности. Золотой запас у нас был больше, чем в любой другой стране Европы. А вы писали, что: «…русский человек – плохой работник по сравнению с передовыми нациями». Нарочно «забыли», что в это самое время ваши передовые нации просто-напросто голодали. Немцы и австрийцы воровали друг у друга поезда с добычей. В 1917 году в Германии от голода умерло более 760 тысяч человек. А Россия до вас, господин Ульянов, трудностей с продовольствием не испытывала. Так-то вот! Пол-Европы кормила. И кто же это плохой работник? Вы сами – никудышный работник! В Самаре в качестве помощника присяжного поверенного вы вели восемь дел. И все проиграли! Разве не так?

– Э, какой гхамотный мужик попался! Тебя кто к аххивам-то секгетным допустил? Точно ведь всё знает, шельмец! – смеётся Ленин. – Так всё было, так…

– А вот при вас в России уже в 1918 году в городах выдавали по 50 граммов хлеба в день на человека. Голод парализовал страну. От истощения умерло более 5 миллионов человек! А вы давали команду, чтобы торговцев хлебом расстреливали на месте, без суда и следствия, у крестьян хлеб реквизировали силой. «Беспощадная война против кулаков! Смерть им!» – ваши слова. А лозунг «Грабь награбленное» был применён и в деревне, обращён против крестьян. Сосед шпионил за соседом и доносил на него. Ваши декреты – об изъятии хлеба силой – разорили деревню, посеяли ненависть у людей друг к другу и к вашей власти. Крестьяне от продразвёрсток да продналогов превратились в рабов советской власти. Политика о принудительном изъятия продовольствия и привела к голоду. Вы издали декреты, где сказано: «Частная собственность отменяется без всякого выкупа, право частной собственности на землю отменяется навсегда». Хотя обещали в 1917-м… «Мир народам, земля – крестьянам». Обманули ведь…

– Так ведь клюнули, глупенькие, клюнули… – сыпет смехом Ленин. – Но как же ты, Павлуша, гхамотный такой, а в ад угодил? А? Ты не забывай, что в ту эпоху мы за гханицей стали покупать пгодукты и спасали от моха людей. Амегика нам не дахом помогала.

– Ага, за золото церковное, – продолжал обвинять Павел. – Пошли против религии, пограбив все церкви, монастыри, соборы. Иконы, оклады – там всё в золоте было, веками скапливалось. Не вами! Народом! Вы со своим другом Троцким в душу народа нагадили своим воровством. Более десяти тысяч священнослужителей расстреляли, когда те отказывались сдавать церковные ценности. Вы разорили почти семьсот монастырей, более тысячи соборов, тысячи церквей, силой забрав оттуда золотые изделия, променяв их на заграничную пайку. А монастырские люди сами кормились на своих землях и давали стране почти 20 процентов съестной продукции, выращивая её своими руками. Вы в души православных наплевали, ограбив их и уничтожив. А про христианство вы сказали: “Всякий боженька есть труположество». Такого плевка в души народов не мог позволить себе ни анархист, ни террорист.

– Эка беда! Пхоглотили ведь! Чего ты, пгаво, Павлуша, пхо попов заговохил! Тут ведь не хай…

– Ага. Ещё до того, как у руля встать, вы писали: «Долой поповско-сентиментальные и глупенькие воздыхания о мире во что бы то ни стало!» И призывали поднять знамя гражданской войны.

– А что? И пхизывал! Без войны – как? Есть дхугой путь к миху?

– Путей много, господин Бланк. Войны ничего кроме разрухи и смертей не несут. Вы же вели открытую войну со своим народом, с религией. Своими гонениями на православную церковь уничтожили духовный источник, который тысячелетиями питал народные массы. Протолкнули через Совнарком декрет «Об отделении церкви от государства». За его осуществление с особым рвением принялись сотрудники Наркомюста, среди которых не было ни одного православного! Не об отделении церкви от государства пеклись бюрократы этого отдела, который называли Ликвидационным. Они ликвидировали всё и вся, что было связано с православием: храмы, памятники, монастыри, священнослужителей. Никто уж никогда не подсчитает, сколько было замучено в тюрьмах и расстреляно митрополитов, епископов, других священнослужителей. Только при вашей жизни расстреляно почти 3 тысячи монахов и монахинь, столько же церковнослужителей. Без суда и следствия, вообще даже безо всяких обвинений ещё 15 тысяч духовных лиц. А за что?

– Павлуша, да ведь я не считал! Мне к чему? Это вы там, на Земле от безделья, знать, всё считаете-пегесчитываете, в гхязном белье копаетесь. А без кгови как хеволюцию сделать? Ты это тоже знаешь?

– Народу не нужна революция! Я про религию доскажу. Имущество монастырей до вашей революции составляло 4 миллиона рублей золотом. В те годы лошадь стоила 15 рублей. И при вас всё ушло за границу. Культура, между прочим, вышла из религии. Вы пошли против неё, значит, против культуры народа. И ещё писали, что пусть погибнет хоть 90 процентов народа ради 10 процентов тех, кто получит хорошую жизнь. Себя вы к этим 10 относили?

– А почему же нет? Конечно, батенька, конечно, – зазаискивал Ленин. – Я же по указанию сионских мудгецов действовал, наша нация и должна была бал пгавить.

– А другие что – не люди?

Тут к весело беседуюшим подходит бородатый и тощий мужичок в очках, в разговор встревает:

– Вован, пора тебе в котёл, зовут…

– Ох, – сползла улыбка с лица Ленина. – Извехги. Кахлуша! Ты уж там недолго меня, хочется ещё послушать новенького, а то ведь ского его от нас, навехное, в хай отправят, свидимся ли ещё когда…

Смотрит Павел: – Ба, да это же Карл Маркс Ленина позвал…

– Он что тут делает? – спрашивает очкастого.

– Карлуша? Ну, он же главный кочегар в нашем секторе. Ульянов сейчас вот покипит в смоле и продолжит с тобой беседу. А потом наша очередь в котёл лезть: я, Лазарь Каганович, Янхель Юровский, Шая Голощёкин, Лёва Троцкий, Лаврентий Берия, Гершель Ягода да Колька Ежов. Нас-то гуртом запускают, мы в одном барахтаемся, а у Вована персональный котёл. По очереди кипим и кочегарим. А Карл Маркс у нас бригадир.

– А вы кто?

– Яков Моншович Свердлов. А ты?

Павел назвался.

– Странно… По возрасту молод и в партии нашей до её развала не был, а почему в ад попал? Сюда только коммунистов да террористов направляют. Ты, значит, террорист?

– Боже упаси! В жизни никого не ударил даже, не то что убивать…

– А, так тебя скоро в другой сектор сошлют или вообще унесут отсюда. Не увидимся боле…

– А в вашем секторе кто?

– В соседнем вон Сталин кипит, тоже навечно в смолу определён, а неподалеку какой-то немец… Гитлером зовут.

– А у Ленина персональный, значит…

– Ну, да. Здесь решили, что он самый страшный был на планете. А я так не думаю. Мы с ним хорошо работали.

– Ага, сочиняли как людей убивать. Даже детей.

– Каких детей?

– Ну, царевича-то Алексея Романова вы же приказали…

– А, ну это мелочи… Он же больной был, какой-то хворобой страдал. Ради революции всё делалось. Я ж сам не расстреливал, вон друзья мои Янхель Хаимович да Шая Исаакович меткие стрелки были, это они царскую семью того…

– А долго ваш Ульянов-Ленин в котле кипеть будет? Сколько часов-минут?

– А я откуда знаю? Тут времени нет. Спешить некуда. Все по очереди закипаем.

– После ада – чистилище?

– Какое такое чистилище?

– Ну, Данте писал.

– Не слыхал такого. Дружок твой, что ли? Очищаться, сказали нам – на Земле надо было от грехов своих, а здесь не санаторий и не больница. Да и убийство – это такой грех, что и на Земле не смывается. Мы навечно поселены кипеть. Может, те, кто не коммунисты и не террористы, не убийцы и попадут когда-то в чистилище, не знаю, а мы тут – вечные…

– Таких как вы и надо так наказывать. На Земле-то безнаказанно зло творили. У вас руки тоже по плечи в крови.

– Выше, Павлуша, выше. Много народу я сгубил, много. Так ведь Ульянов-Ленин приказывал, а мы выполняли. Думали, лучше будет. А на Земле, говорят, всё равно бардак…

– Да не всюду. Потому что вы умных поубивали, а вас подлецы поддержали. От подлецов дети ангелами не бывают. Вот беда какая. А вот с чиновниками да с милицией, ну ещё с бандитами кавказскими разберёмся – и будет порядок.

– Э, ты ангелов не вспоминай, а то заберут отсюда, не успеешь с Вованом больше потолковать. А он и ты этого ж хотите…

– Да вам всем одинаковый счёт предъявлять надо! Все вы столько бед России принесли, что сравнить ни с чем невозможно. Хуже любой инквизиции, хуже фашизма. Подобного ужаса на планете не бывало за все миллиарды лет!

– Я ж говорю – это всё Вован. Власти захотел, зараза! А мы ведь только поддержали. Мы – сподручные. Правда, Лазарь?

– Я неграмотный, не знаю. Я только указания давал убивать, кто в колхозы не шёл. А скоко убито – это вы считайте, а я ж говорю – неграмотный. Какой с меня спрос? Вон Вовка Ульянов университет закончил – с него испрашивай, парень, – откланялся Лазарь Каганович.

– И я не виноват в расстрелах, – отозвался подошедший Феликс Дзержинский.

– И мы, – в один голос заявляют Лев Троцкий и Коля Крыленко.

– А я даже целиться не умею, не то что стрелять! – вплыл в компанию Гершель Ягода. Следом за ним появляются Николай Ежов и Лаврентий Берия.

– И мы ни при чём, – нагло так заявляют. – Нас Сталин науськивал, мы Ленина и знать не хотим, он самый злой, страшнее Иосифа Виссарионыча.

– Ага, спросить не с кого…

– Паря, чё спрашивать-то? Об чём гутарить? – Это Дзержинский смеётся. – Мне вон один памятник в Москве был – и тот убрали. А Вовану Ленину-то в одном Омске, говорят, штук десять. А по всей стране? Тысячи ведь… Все сохранены. Значит, любят его на Земле, ценят. Мавзолей отгрохали. Почитают партийцы Ильича-то, берегут. Это ты тут прилетел в грязном белье ковыряться, так у нас нет белья, мы все того… Ты один недовольный. Ну ещё пара-тройка тут появлялась. А в целом-то ведь массы любят, получается, Вована нашего. Ну подумаешь – попов порасстрелял, в церквах золотишко экспроприировал. Что с того? Не себе же в карман, как сейчас там у вас…

Тут появляется Игнатий Иоахимович Гриневский, царя Александра Второго убивший: – Дайте мне вторую бомбу, я этому жалобщику ноги оторву, – идёт навстречу Павлу.

– Я б его за две минуты к расстрелу приговорил, – заявляет прокурор Андрей Вышинский. А его тёзка Андрей Жданов, по чьей вине в Ленинграде во время второй мировой войны народ с голоду умирал, заявляет: – Без хлеба уморю – будь моя воля…

– А мне для таких пули не жалко, – бравирует Сашка Белобородов, чекист уральский, много земляков положивший ради глупой идеи.

Подходят известные террористы, чьими именами улицы названы в России: Андрей Желябов, первый в мире лодырь Стёпка Халтурин, получивший фамилию по своему же прозвищу, Жанна Лябурб, Вера Фигнер.

– Слушай, – говорит Дзержинский. – Ты чего хочешь? У вас и сейчас невинных в тюрьму садют, а за воровство и убийство в начальство двигают, а не наказывают. А при мне – все воришки – большие и малые по тюрьмам сидели.

– Да ему ноздри надо вырвать и на дыбу вздёрнуть, – появляется откуда-то Иван Грозный, шагая в обнимку с Малютой Скуратовым.

Смотрит Павел, а за царём целые толпы злых бородатых ваххабитов-чеченцев. «Боже, куда я попал?! Все палачи России тут! Да много их как! И всё – нерусь!»

Но тут возвернулся Ленин. Распаренный, уставший.

– Ух, тяжко-то как! Даже катогжникам было легче. И пхиговохённым к смегти тоже… Ух! Они хоть знали, что муки их когда-то кончатся. Мои же – никогда! И миллион и миллиагд лет пхойдёт, а я всё буду в этом котле кохчиться. Знал бы – ни за что бы в геволюцию не кинулся. И кашу бы в этой стгане дикахей не стал завахивать, – вздыхает удушисто. – Это вон Кахлуша насочинял всякой теогии, башка у него большая, а я хешил на пгактике теорхию пгименить, а он теперь ещё и кочегахит под моим котлом. Хотя бы смола быстхей кончилась что ли…

– Не жди. И не смола это, а слёзы и кровь убиенных. Сколько будет существовать Вселенная, столько и ты будешь плавать, теоретик плешивый, – беззлобно ухмыляется в густую бороду Карл Маркс, который русских считал недочеловеками и достойными полного уничтожения. И лозунг ведь публиковал, что большевики не должны признавать никакой морали кроме насилия. Вот диктатура КПСС и сыграла зловещую роль, привела СССР к развалу. Об этом и хотел сказать Павел Карлу Марксу, но Ленин встрял:

– Послушай, москвич. Неужто я так много гохя пгинёс твоей стране? Откуда столько слёз и кхови, что они гохят под моим котлом уж почти целый век?

– Миллионы смертей принесли вы своей революцией. С первых дней вашей власти начались восстания по всей стране. Люди с вилами и кольями целыми деревнями шли на большевистские пулемёты, недовольные нищетой. А вы их в крови утопили. И наркому юстиции Курскому писали приказы: «Расширить применение расстрела». Было?

– Было, батенька, было. Ох ты, господи, тяжко-то мне как после этого кипения! Да, о чём это мы?

– Да всё о том, что вы – палач народа, творец голода и смертей. И первый террорист планеты.

– Чего это я техгохист?

– А кто после покушения на вас Фанни Каплан приказал брать в заложники ни в чём не повинных людей, а потом многих из них расстрелять?

– Да-да, вехно. Забыл уж совсем тут. Склегоз пхоклятый довёл, склегоз…Тут понимаешь, Павлуша, как всё получилось. Умные люди за мной не пошли. За гедким исключением. Голытьба всякая да сволочь. Бездельники, пьянчужки, вохы да хистопгодавцы поддехжали. Были ж никем, а хотели стать всем! Ну я им пгиказ: хасстхелять одного, а лапотники зловгедные да нищие евгеи и хады выслужиться – вместо одного – десятегых к стенке. И хапогтуют ещё, что план пехекхыли. Хвастаются, пехед массами выступают, как вон Юховский, что семью Хомановых прикончил. В заслуги себе ставят. Нагхаду за гасстхелы пхосят.

– Так вы ж своей революцией разбудили в людях самые низменные инстинкты. За вами отбросы общества пошли, а их в любой стране, при любом строе хватает.

– Я же не пгедполагал, что в Хоссии столько недгужных людей живёт! Наход – как воск податлив, завидущий, пьющий. Я ведь в голодной Гехмании хотел хеволюцию сотвогить. Там и теохетик этого «Капитала» ходился, и наход жил похуже хоссийского. А Вильгельм – кейзех немецкий – откупился от меня. От банковских кхугов Гехмании всучили мне 40 миллиончиков золотых махок, 20 миллионов дал Яков Шифф дихектох федехального банка Нью-Йохка, Вильям Томпсон своих сбехежений пожехтвовал миллиончик. Ну и спговадили меня в Хоссию с уговохом, что я больше не пхиеду к ним. А мне одному куда такое состояние? Я жадным никогда не был, не пгопивал, в кахты не игхал. По девкам не бегал, сил отчего-то у меня не было мужских. Мне, вечно по загханицам скхывающемуся, да в ссылках пгозябавшему – захотелось доказать всем, что властвовать над михом могу. Даже пхо миховую хеволюцию как-то с бхоневика кхичал. Удивляюсь: чего хусские-то всяким бгедням вехят? Ну не духаки ли? А? А ведь любят меня, всё хавно любят. На Земле даже детишки стишки читают, мне тут хассказывали, я даже запомнил один: