Восхождение

Мне шел уже тридцать пятый, потом тридцать шестой, потом…

А ее, той самой, которой я до сих пор так и не встретил, но красивой, стройной, доброй, отзывчивой, способной понять мою, запутанную самим собой, судьбу, – так и не было на моем пути! С Леной, выдуманной мною для себя на втором курсе, той самой романтической своей любовью, которая, в сущности, была одной из самых главных причин моего нервного истощения, я практически не встречался.

Лишь иногда на главной аллее огромного завода, где мы оба работали, в обеденный перерыв интеллигентно раскланивались и расходились, не вдаваясь в воспоминания и не вдаваясь в прошлое, в котором, по сути, не было ничего совместного. Я жил в скорлупе иллюзорной неземной любви к ней, она – твердо ступала по земле своими полными ножками.

Чтобы избавиться от наваждения после этих случайных встреч, на сто раз прокручиваемых затем в мозгу, и на двести раз продумывая каждое брошенное ею слово, надеясь найти в нем затаенный смысл, я уезжал после работы в бор, где бродил, пугая редких встречных шепотливым бормотанием наших невнятных и, в общем-то, обыденных диалогов, лишенных, естественно, глубокого содержания.

Иногда я добирался до обрывистого берега реки и, глядя с высоты на уходящее к закату солнце, ныряющее временами в белые кудрявые облака или в темные тяжелые и мрачные тучи, предавался грустной меланхолии, как говорили в старину, а проще, по-современному говоря, снова начинал задвигаться.

Глава пятая

Начало времён. Друзья

Стол был накрыт великолепно: Лея постаралась как никогда!

В центре стояла огромная алебастровая ваза, привезенная Давидом из Фив, тамошние ремесленники издавна славились гончарным искусством. Необычной формы ваза, объемная, крутобокая, с четырьмя затейливыми ручками и золотой росписью была буквально набита цветами. Нежные желтые ленты мимозы спускались прямо на стол, крупные цветки фиолетового ириса удивительно сочетались с розами самых причудливых расцветок. Еще четыре золотых и серебряных кубка, размером поменьше, наполненные зеленью, украшали углы стола.

Подносы с рыбой разных сортов, от крупных: хромисов, латесов до гигантских окуней и от нежных лобанов и мормир до жестковатых нильских кларий; серебряные блюда с мясом газели, орикса и буйвола, пшеничным хлебом и ячменными лепешками, финиками, виноградом, плодами сикоморы и инжиром чередовались с кувшинами крепкого и сладкого виноградного вина и, конечно же, в глиняных расписных высоких кувшинах было неимоверное количество национального напитка – пива! Ячменное, пшеничное, финиковое – на любой вкус!

Гости были навеселе, разговоры – общими, прерываемыми взрывами смеха и длинными тостами.

Давид с удовольствием вел эту встречу, сидя во главе стола. В последние годы все реже они встречались – старые друзья, учившиеся с ним ремеслу в Фивах и Мемфисе.

Большой завитой парик по последней моде украшал его крупную бритую голову, а черная с проседью бородка аккуратно подстрижена квадратом, как и положено людям вышесреднего достатка. Туника с поясом, браслеты на запястьях, на безымянном пальце правой руки кольцо с лазуритом, на ногах кожаные сандалии.

Мужчины сидели по одну сторону стола, женщины – по другую.

Давид и Лея сидели, как и положено хозяевам, в креслах с высокими резными спинками, инкрустированными серебром, бирюзой, сердоликом и лазуритом. Такие же кресла были у почетных гостей, остальные сидели на табуретках с перекрещенными или вертикальными ножками.

Мужчины были в туниках или коротких юбочках с передниками, женщины в легких, тонких рубашках с одетыми сверху гофрированными платьями, полупрозрачными и с разрезом почти до пояса.

Платье закреплялось на левом плече, оставляя правое открытым. На некоторых дамах были браслеты из пластинок чеканного золота, соединенных двумя застежками в виде золотых колец, а в волосах диадемы из бирюзы или лазурита, причем концы диадем соединялись на затылке двумя шнурами с кисточками. Все говорило о том, что в этом доме не гнушается бывать и знать, принадлежащая к высшему обществу.

Некоторые женщины прихорашивались тут же за столом, используя зеркала в виде дисков из полированного серебра с ручками из черного дерева и золота или серебра в форме стебля папируса.

Юные служанки обнаженными или с легкими ремешками на чреслах плавно перемещались, неся подносы на головах, придерживая их руками, и без стеснения выставляли напоказ свои прелести.

Вычурные прически дам, парики их мужей, похожие на колпаки, плавно раскачивались в такт песен, громко звучавших в тишине уже наступившего вечера. Музыканты сидели на террасе, обращенной к саду, примыкающему к дому, и старательно исполняли модный репертуар. Флейта, арфа, гобой чередовались с цитрами, систрами, трещетками и барабанами, завезенными не так давно из Азии.

В начале вечера каждый гость получал по цветку лотоса, а затем каждый водружал себе на голову белый колпачок, соблюдая древний ритуал.

Так уж получилось, что Давид был единственным евреем во всей компании, но его быстрый подвижный ум, добродушный характер, порядочность и работоспособность привлекали к нему людей, а высокоразвитое чувство юмора ставило его в центр внимания любой сходки.

Но жизнь расставляла все по местам.

Египтяне, его друзья, возвратившись с учебы, попали в прежнюю атмосферу роскоши и безделья – они были из «вельможных» семей – и быстро забыли все, чему учились. Для Давида учеба была лишь прелюдией к мастерству, которое и обеспечило ему стабильное положение в обществе.

Но в их глазах он так и остался – приятным, толковым, но все же чужаком, ремесленником, низшей кастой, да к тому же инородцем. Они так гордились своей темной кожей, что желтые евреи, как и чернокожие эфиопы и бледнолицые финикийцы априори считались низшими расами.

Давид, став мастером, сумел внушить уважение к себе и держался на равных, не заискивая и не лебезя перед «коренным» народом. За что и снискал уважение.

Приемы, которые он устраивал, всегда были на уровне и отличались, пожалуй, в лучшую сторону спецификой некоторых еврейских блюд, которые готовила Лея.

– А помнишь… – то и дело слышалось в застолье.

Было множество тостов, и кубки вина не застаивались на столе.

Уже темнело, когда у входа в дом остановились носилки, которые несли четыре раба- негра. Опоздавший, высокий, надменного вида египтянин, сошел на землю.

Кроме множества браслетов на руках, на его шее красовалось ожерелье из пяти рядов бус с двумя застежками в форме соколиных голов и подвеска из яшмы на длинном шнуре. Ремешки от носков подошв его сандалий проходили между первым и вторым пальцами ног и соединялись на лодыжке с другими ремешками, что придавало обуви вид стремени.

– Привет всем, – громко закричал он. – Да вы уже пьяны, а я голоден и трезв как свинья! Давид, дай же выпить скорее!

Это был самый привилегированный участник пирушки Тутмос, знатного рода, потомственный вельможа, кутила и забияка, но умный и образованный человек. С Давидом его соединяла не то чтобы дружба, но многолетнее крепкое товарищество. В трудные моменты жизни мастера он был рядом, готовый помочь и подставить плечо. Но его высокомерие, почти брезгливость к «неаристократам», желание подавлять всех были отталкивающе неприятны, и внутренний холодок всегда присутствовал в самых задушевных, самых теплых его речах.

Вначале, по традиции, он обратился к хозяину, войдя в помещение, где все были навеселе, но разом стихли, увидев вошедшего:

– Да будет в твоем сердце милость Амона! Да ниспошлет он тебе счастливую старость! Да проведешь ты жизнь в радости и достигнешь почета! Губы твои здоровы, члены могучи! Твой глаз видит далеко. Одежды на тебе льняные. Ты пребываешь в своем прекрасном доме, который ты сам построил! Рот твой наполнен вином и пивом, хлебом и мясом! Сладостное пение звучит рядом с тобой! Ты предстаешь перед Эннеадой богов и выходишь, торжествуя!

На что радушный хозяин ответил, как положено:

– В милости Амона-Ра, царя богов! Я молю Ра-Хорахти, Сетха и Нефтис и всех богов и богинь нашего сладостного края! Да ниспошлют они тебе здоровье, да ниспошлют они тебе жизнь, дабы я видел тебя в благополучии и мог обнять тебя моими руками!

– Я хочу произнести тост! – перебивая всех, вскричал Тутмос. – За хозяев этого благородного дома, за моего друга Давида, за его семью, да хранят их всех боги! Я поднимаю эту чашу за сияние таланта моего друга, за красоту и обаяние его жены, за будущее его будущих детей! Мы давно знакомы, и все присутствующие знают, как я уважаю этот дом. Я знаком с хозяином уже пятнадцать лет и заявляю всем: это прекрасный человек, хоть и еврей. Он совсем не такой, как его племя. Хотел бы я, чтобы все они были похожи на моего друга Давида! Он честен, трудолюбив и верный товарищ, никогда он меня еще не подводил. В нем отсутствуют вероломство и коварство, свойственные его соплеменникам. Так выпьем же за него!

Гости, довольные тостом, дружно встали и осушили бокалы. Пирушка продолжалась. Кто-то вскочил на стол танцевать, кто-то уже лежал между столом и стульями, пьяный мертвецки.

Давид вышел в сад.

– О боги, боги! Сколько я еще буду терпеть эти унижения! Никогда не привыкну я к горечи сладких речей! Еще не было случая, чтобы друзья мои не дали бы мне понять, что я изгой, чужак. И это друзья! А что говорить о недругах! Похоже, никогда не доведется мне почувствовать себя полноценным, нормальным человеком. Чужая страна, чужие люди! А где она, моя страна? Кнаан, откуда мы родом, – голая пустыня с пришлыми людьми. Иевусеи – кто это, что за народ? Самаритяне, моавитяне – кто они? Что делают они на моей земле? Видать, придется мне привыкать здесь к оскорблениям и ощущению третьесортности… Тяжко мне, о боги!

Глава шестая

Отъезд

До отправления поезда оставались считанные минуты. Напряжение росло. Объятия, поцелуи, бессвязные спичи, похожие на шутки:

– Ну, ты там к апельсинам приделай моторчики и гони сюда!

А глаза у всех провожающих – напряженные, ищущие в отъезжающих то ли страх, то ли что-то из ряда вон выходящее, приличествующее моменту. Во всех взглядах читалось:

– Прощайте! Пусть земля вам будет пухом!

Было ясно, что прощаются навеки и никогда больше не придется свидеться. Еще бы! Из крупного культурного сибирского центра люди едут в какой-то задрипанный Израиль с его непонятными войнами и его странными евреями!

Ведь информации об этой стране не было не только у провожающих, но и у самих отъезжающих, разве что, если судить по телевизионным картинкам, бородатые смуглые евреи с автоматами гоняют ни в чем не повинных арабов, давших миру алгебру и что-то там еще!

Сестра Давида плакала, как на похоронах, женщины платочками утирали глаза и носы, а мужчины, нацепив на лица напряженные улыбки, ждали отправления поезда, которое только и могло разрядить обстановку.

Светлана с мужем держались бойко, дарили улыбки и успокаивали.

Давид бодро кричал: – До скорых встреч! – хотя сам в этом сильно сомневался.

С четырьмя сумками, набитыми простынями, наволочками, платьями, обувью, джинсами и прочим добром, купленным на барахолке за деньги, заработанные от продажи дачи, беспаспортные уже, бывшие советские, но пока что ничьи еще, граждане, спрятав поглубже в карманы триста долларов, полученных на первое время от Сохнута, пускались в неизвестность. Половину одной из сумок занимали бумаги: копии трудовых книжек, дипломы университета и медицинского института, похвальные грамоты, справки, удостоверения об окончании многочисленных курсов повышения квалификации, ксерокопии статей, опубликованных в различных изданиях, авторские свидетельства на изобретения и много другого мусора, который, как впоследствии оказалось, не стоило и брать с собой!

Поезд тронулся, и поплыли в прошлое лица родных и друзей, зеленое с белым здание вокзала, привокзальные постройки, эстакады и сходящиеся и разбегающиеся стальные рельсы, мелькающие с возрастающей скоростью под грохот и ритмичный стук колес на стыках рельсов и стук сердец, прощающихся навсегда с привычной жизнью.

Дети провожали до самой Москвы, и в купе на четверых царила тревожная атмосфера неизвестности, ожидания и надежды.

– Мы как-нибудь там устроимся и вытащим вас, ребятки, – твердил Давид, – вы пока что держитесь! Постараемся как можно быстрее связаться оттуда с вами.

– А где вы будете жить, в каком городе? – уныло бубнил Гриша.

– Да ладно тебе, – пытался разрядить обстановку Михаил, – устроятся – узнаем! Главное – добраться дотуда, а там уже легче – не одни же вы там будете, верно, пап?

За два часа до Свердловска Давида скрутила дикая боль в области аппендикса. Сначала он молча корчился на полке: авось, пройдет! Потом понял, что надо звать жену.

Светлана принялась за обследование, а в голове пронеслось: вот, приехали! Без паспортов, без гражданства высаживаться в незнакомом городе непонятно где, непонятно, как отнесутся врачи к эмигрантам… А если застрянем, то как потом?.. но это не аппендицит… нет, не то… – наверное, песочек пошел в мочеточнике… так… грелку надо…

– А ну-ка, попрыгай на одной ножке, дорогой, видать, камешек у тебя пошел, такая боль…

Давид, морщась и охая, скакал на ноге, отрывисто соображая:

– Не может быть… не может быть… неужто застряли? Неужели не отпустит нас эта страна, неужели все зря и снова загибаться в этих проклятых больничных палатах с их манной кашей? Гримасы судьбы, мать их, перемать!

С верхних полок большими глазами на них смотрели проснувшиеся дети. У них тоже промелькнула мысль: а может, это знак? Поворачивай оглобли?

Но все прошло, и поезд, подрагивая стальными мышцами, под стук колес и мерное жужжание кондиционера, доставил семейство в стольный град Москву.

Было восемнадцатое января одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

Второй день иракские ракеты падали на Израиль. Там началась война. Но об этом они узнали позже в израильском консульстве при посольстве Голландии. Дипотношений между Союзом и Израилем не было. Разваливающаяся держава по-прежнему высокомерно воротила нос.

Встал вопрос: что делать?

Решался этот вопрос на четвертом этаже кирпичного дома, что на улице Нижегородской у остановки Птичий рынок.

Там они остановились у Светиной тетки, добродушной и приятной женщины, живущей вдвоем с мужем, бывшим летчиком, прошедшим всю войну, а ныне пенсионером, работающем и в семьдесят лет на заводе: пенсии нехватало.

– Ну, скажи, Давид, куда вас несет? – с горечью пытался остановить их Владимир Михайлович, – вот видишь, теперь война там началась! Убьют вас там ненароком, не шутки же! А потом, послушай меня, старика, и ты тоже, Светочка! Уедете, а всю жизнь будете помнить Родину, и будет грызть вас там ностальгия… Да как же это так, оставить все и ехать черт знает куда? У вас же там никого нет, вы ведь уже не молодые, да и детки вон сидят, как же вы их бросите?

Тетка зарыдала, уж очень душевно Вова сказал!

– Наверное, вы думаете, что мы совсем безголовые, – аккуратно начал Давид, – вот вы, Владимир Михайлович, вы же заслуженный фронтовик, гордитесь тем, что вам отвалили пенсию, верно? Но жить на нее вы можете только нищенски, вы это хоть понимаете? Не зря вам в семьдесят лет приходится пахать на заводе, чтобы с голоду не помереть: ведь дачи у вас нет! Сейчас даже в Москве прожить трудно, а вы поезжайте-ка к нам, в Сибирь, и посмотрите в наших магазинах, чем можно прокормиться даже людям, неплохо зарабатывающим, вроде нас со Светой! А теперь скажите: за что уважать советское государство? За то, что побежденная вами, фронтовиками, Германия восстановилась и живет во сто крат лучше, а победители толпятся в позорных очередях за сахаром и водкой, как во время войны? За что любить родину, которая заставляет меня, специалиста, бегать по городу в поисках еды, а потом кверху задом готовить на грядках себе запасы на зиму? Кто в мире из нормальных стран вытворяет такое со своими гражданами? Кто? А кто, кроме нас со Светой, будет думать о будущем наших сыновей? Неужели и они должны униженно жить в таком государстве, которому наплевать на все? Довести до разрухи такую огромную, богатейшую страну! – этим прикажете гордиться и это любить? Я уже молчу про всплеск позорного национализма, опять стали искать виноватых и опять пальцами тыкают в нас, евреев! Все! Надоело! Хватит унижаться!

– Ну, ладно, ладно, чего ты раскипятился! Но ведь бомбят там! Куда ты едешь?

– А вот это мы сейчас решим!

Давид заперся в комнате с женой и детьми и начал:

– Вот что я скажу вам, дорогие. Вопрос нешуточный, там, действительно, война и можно погибнуть. Поэтому сейчас каждый из вас должен, подумав, сказать: – я возражаю или я согласен на переезд в Израиль, ведь если мы с мамой уедем, то потом и вы, вероятно, поедете за нами. Я лично еду! Я давно принял это решение, все абсолютно взвесил и не остановлюсь ни за что! Здесь если и будет лучше, то не скоро, а там и мир можно повидать, и пожить в нормальной, хотя и воюющей стране.

Светлана сразу сказала:

– Если ты едешь – я с тобой! Неважно куда, лишь бы с тобой!

Ребята молчали, с испугом глядя на родителей.

– Я понимаю, что вам трудно взять на себя ответственность. Дело нешуточное, – видя, что парням тяжело, выручил отец, – но если вы не говорите решительно: нет! – то и закончим этот разговор! Мы с мамой едем!

Глава седьмая

Человек в светло-голубом плаще. Встреча

И вот однажды, находясь в этом месте, я вдруг увидел человека в длинной одежде, странной и непонятной.

Он стоял вдали на крутом утесе, возвышающимся над рекой в ее излучине. Человек опирался на высокий шест или посох, и его темные волнистые волосы до плеч развевались от ветра, спадая на длинный, до земли, то ли плащ, то ли накидку странного светло-голубого цвета, который в лучах заходящего и ныряющего в тучи солнца, менял оттенки от зеленого до фиолетового.

Он стоял в одиночестве и просто смотрел вдаль на реку, на ее пологий другой берег с песчаными отмелями и жидковатым кустарником, в живописном беспорядке окаймляющим их. Но удивительнее всего было легкое подрагивающее свечение, исходящее от человека и захватывающее все вокруг него – и большие валуны, и желтый песок, и резкие тени стоявших полукругом от него сосен.

Я решил подойти поближе к непонятному человеку, но все было как в тумане, хрупко и тонко, и казалось ненадежным – тронь, и все растает, развеется, пропадет…

Сел на пенек и стал наблюдать.

Закат показался мне не совсем обычным, подстать увиденному. Протер глаза, зажмурился, даже ущипнул себя за руку – нет, все осталось: и человек, и аура вокруг него, и странный этот закат!

Низко над землей стелилась темная туча необычной формы: она напоминала какую-то букву мистического алфавита, который я видел в какой-то старинной книге, но что за буква, что за язык – забыл, стерлось из памяти. Внутри этой буквы плавилось солнце, но это был не обычный багровый диск закатного солнца, а разлившееся на полнеба яркое бело-желтое свечение с розоватой окантовкой по контуру. Выше, в светло-голубой полосе неба, постепенно переходящей в обычное темно-синее, плыли кучевые облака, над которыми летели легкие перистые, как бы создающие росчерки странных размашистых знаков!

Прошло не более десяти минут. Человек все также стоял, но картина резко менялась вслед за стремительным заходом светила. Тучи меняли форму, яркое свечение гасло, и с ним тускнели краски на небе и вокруг незнакомца на его утесе.

Потом все исчезло.

На следующий день я добрался до бора пораньше и занял свое место напротив утеса. Каково же было мое разочарование, когда я не увидел там ни человека, ни желтого песка, ни валунов! Лишь красивые высокие, мощные сосны слабо покачивали своими верхушками, отдаваясь порывам сибирского ветра.

Краски были привычными, небо обыденно позволяло ветру гнать по своему бескрайнему простору облака вперемежку с тучами, а солнце еще высоко стояло, то скрываясь за ними, то вновь показываясь, как будто смеялось надо мной! Так, в ожидании, я провел немало часов, то раздраженно глядя на часы, то подгоняя глазами издевательски яркое солнце, предполагая, что все может повториться позже, на закате…

Я все надеялся, что если начну все сначала и точно найду место, с которого увидел человека в ауре, то снова увижу его, и потому зачастил в Гурьевский бор, причем старался попасть туда примерно к тому часу, когда увидел его впервые. Вначале я предполагал разное: то ли это мне привиделось, то ли это был сон, но все же потом я понял, что все, что я видел – это явь!

И утвердился в этом решении окончательно, перечитав свои записи, сделанные несколько лет назад на алтайском курорте Белокуриха.

В то время, выйдя из больницы после всех этих пункций и уколов с таблетками, я был сильно ослаблен и страдал от жестокой бессонницы. В Белокурихе мне подсказали адрес бабки, которая якобы ставит на ноги чуть ли не покойников. Вначале я посмеивался, но потом решил попробовать – не убудет! Бабке стукнуло восемьдесят девять, похожа была она на ожившую мумию из Киево-Печерской лавры, которую я созерцал как-то во время одной из командировок в Киев.

– Заходи, милок, гостем будешь, а бутылку поставишь – хозяином станешь! – встретила меня бабуля. Интересная постановка вопроса, – подумал я, и попросил помочь в моей беде. Под потолком в ее покосившейся халупе висели вениками десятки разных трав, но она вытащила из старого комода куски смолы и, понюхав, протянула их мне.

– Это мумие, оно тебе подможет, милок. Вот, прочти, что пишет обо мне в газетах, – она протянула несколько вырезок, я взял отрывок из газеты «Известия», которым доверял, и прочел о том, что бабкин сын на все лето, месяца на три, уходит в горы, лазит по скалам и там, в недоступных местах собирает это самое мумие, которое образуется за десятки или сотни лет из кала летучих мышей вкупе с минералами этих самых скал, а в результате получается вот этот вот продукт, в котором имеется двадцать пять элементов таблицы Менделеева!

– Я, бабуля, должен пить это мышиное говно, значит? – расстроился я.

– Попей, голуба душа, попей, точно поможет!

Короче, стал пить я говнецо, подбирая дозировки, и были моменты, когда виделась мне после этого всякая чертовщина. Это один момент.

Глава восьмая

Женитьба

Рыжая, веснущатая Лея, шатенка с серо-голубыми глазами, привлекла к себе внимание Давида своей точеной фигуркой – дело было в далекой молодости. Они были одногодками: судьба свела их в девятнадцать лет.

Впервые он увидел ее поднимавшейся в гору впереди себя, метрах в десяти. Полные ножки мягко толкали ее фигурку и поблескивали матово на солнышке, когда она приподнимала хитон. Рыжая коса плотно облегала голову.

Он обогнал ее и заглянул в лицо.

– Откуда ты, девушка, как тебя зовут?

Молча, она отвела его руку и без улыбки продолжила путь.

– Какая строгая! – все еще пытался познакомиться юноша, но, увы, на этом встреча и завершилась.

Через месяц, примерно, он снова встретил ее, и снова – промах!

Тогда он настойчиво стал преследовать упрямицу и, совершенно неожиданно для себя, овладел ею уже на третьем свидании.

Оказалось, что она рано вышла замуж, в шестнадцать лет, но через два года муж погиб, сорвавшись в каменоломню, где работал. Овдовев, Лея не очень горевала и, к ужасу родителей, заводила одно знакомство за другим.

Давид ей сразу понравился и, покрутив ему голову совсем недолго, она стала его любовницей.

И лишь когда забеременела, поняла, что его-то упускать не стоит. Парень серьезный, очень хотел выучиться мастерству скульптора только в Греции, «-Это ведь центр мира» – говорил он, и собирал на поездку деньги. Работал, где придется – ради достижения цели он мог работать от зари и до зари.

Поженились они скромно. Родители Леи, дистанцируясь от личной жизни дочери, поздравили молодых и, никак не комментируя начавший округляться животик, просто пожелали счастья. Мать жениха только охнула и, все поняв, тихо заплакала, когда сын привел в дом женщину и сказал, отведя глаза в сторону:

– Знакомься, мама, это – моя жена.

Свадьбы не было, все посчитали церемонию излишней, и странная семья вступила в новую жизнь.

Через два месяца внезапно у Леи случился выкидыш, и Давид, опустошенный и расстроенный, вдруг осознал, что он одинок и не любит эту красивую, желанную, но такую далекую от него и пустую, в общем – то, женщину.

Лея, в отличие от него, не была, мягко говоря, трудоголиком. Валяться в постели, часами подправлять что-то на лице, болтать с соседками – тут она была вне конкуренции. Правда, блеснуть иногда поварским искусством в ожидании важных гостей – этого отнять у нее нельзя было: дар достался ей от матери, большой искусницы в кулинарии. Но в остальном – пустое место. Поговорить о жизненных планах, поделиться мыслями, решать сложные проблемы – это не для нее!