Хааст Хаатааст

– Не многовато ли чудес на один день, – пробормотал Хааст. – Тоже мне, опасный и безлюдный горный склон. Да тут жизнь бьет ключом.

Лыжник медленно шел по еле заметной под снегом тропинке, по направлению прямо к Хаасту; тот встал и зашагал навстречу. Их взгляды пересеклись, но старик не замедлил своего движения и не выразил никакого замешательства или удивления. Хааст сразу почувствовал, что этот диковинный человек – вовсе не чуждое лесу явление, как те люди, которых он наблюдал полчаса назад возле деревянного сруба. Манера держаться и одежда выдавали в нем егеря, лесника, или лесного отшельника, какие до сих пор еще сохранились на русском севере. На лице его отпечаток глубокой старости странно сочетался с бодрыми, живыми глазами.

– Добрый день! – громко произнес Хааст, поравнявшись с лыжником.

– Здравствуй! – спокойным, глубоким голосом ответил старец. – Нездешний?

– Нездешний.

– Ты будь осторожен тут, в лесу – летом-то еще ничего, а зимой можно в яму угодить между валунами, под снег провалиться.

– Спасибо.

– Ну, прощай, – старик смерил взглядом Хааста и так же размеренно двинулся дальше.

– До свидания, – ответил Хааст и долго еще, с непонятным для самого себя чувством, смотрел вслед удаляющемуся деду.

Затем он встал, быстро преодолел оставшееся расстояние наверх, вылез на плато и нашел машину на том же месте. В офисе все было спокойно – экспедиционеры занимались своими делами, и никто, казалось бы, не выказывал интереса к внезапному исчезновению Хааста, который отсутствовал пару часов. Хаасту не помешали выпить кофе и отдышаться. Затем Елена спросила:

– Ну что, Хааст, подружились с мальчишками?

– Куда там, – ответил Хааст.

– А где же вы так долго пропадали?

– Так, по лесу гулял.

– Как же вы, дорогой, попали в лес? – вступил в разговор Чагин. – Здесь спуска нигде нет – голову расшибешь. Это надо к побережью ехать.

– Я видел в лесу страннейшего старика, – начал рассказывать Хааст. – Судя по всему, он там и живет. Не то егерь, только без оружия, не то схимник какой-то. Куртка у него на алеутский лад, а сам вроде как русский, говорит без акцента. Удивительный старец. Слыхали здесь о таком?

– Так это же дед Никлас, отшельник, – воскликнула Елена. – Это местный «вечный дед», живое дерево в человеческом обличье, как его еще тут величают. Я однажды встретилась с ним, пыталась разговорить его, ничего не вышло. Чудной старик. Некоторые местные умеют понимать, что он лопочет, но я не смогла.

– Любопытно, – сказал Хааст. – Что мы еще о нем знаем?

– Ну, я тоже его как-то видел, – пробурчал Леонард, погруженный в просмотр каких-то бумаг. – Загадка. Вроде наших в монастырях.

И Чагин также кивнул головой: – Есть такая буква, да.

– Знаете что, – предложил Хааст, – а напишите-ка мне о нем пару строк, ваше мнение. У меня тоже есть кое-какие соображения.

– Его нельзя трогать, – чуть ли не разом закричали Елена и Чагин. – Пункт восемнадцать устава экспедиции. Это такие тонкие сферы, опасно с ними соприкасаться.

– Он – как духовный идол, священный камень поклонения для многих местных, кто постарше, и они его, кстати, не упоминают всуе. Говорят, что он никогда не умрет, – добавила Елена.

– Да вы не волнуйтесь, я все понимаю. Изложите мне о нем, пожалуйста, письменно, – ответил Хааст.

На следующий день перед Хаастом лежали три листочка бумаги. Вот что он прочел:

Елена:

«Человек жив, покуда живы его планы. Я всегда помню это высказывание моего отца, который, дожив до преклонных лет, оставался чрезвычайно энергичен и погружен в работу, даже можно сказать, был одержим этой работой; какая-то неугомонная сила гнала его вперед, и однажды он выбрался из очень тяжелой, смертельной болезни, по его словам, потому, что «я нужен моему делу, оно меня не отпускает». Это подходит для обычных людей, вроде нас с вами – главное лишь видеть смысл и надежду впереди. Но я слышала, что изредка встречаются и совсем иные люди, и именно они являются настоящими долгожителями. У такого старика на шляпе всегда крошки для птиц, а сама шляпа лежит возле какого-нибудь ручья, пока старик собирает коренья и еще неведомо-что в потаенных лесных местах. Такой старик никогда ни о чем не расскажет, и не потому, что не хочет, а потому, что ему нечего рассказать – ведь он особое явление природы, и живет в ней так же, как тысячелетнее дерево. Не стареет он как раз потому, что мало мыслит, совсем не ставит себе целей, находится всегда в одном и том же расположении духа и умеет получать жизненные соки глубоко из земли-матушки, точь в точь как то самое тысячелетнее дерево. Иногда в лесу увидишь очень старый гриб, еще крепкий, и кто его знает – отчего не едят его черви и не берет его ни холод ни гниль – секрет долголетия в нем сидит, да только достать его оттуда нельзя. Именно таким стариком, по моему мнению, является дед Никлас; он – вещь в себе, и разговаривать с ним совершенно бесполезно и не нужно.»

Чагин:

«Если уж выбирать между молчанием и словом, то это либо молчание о слове, либо слово о молчании. Есть такая каста людей, они не слишком прячутся и для всех открыты, но редко кто идет к ним на разговор, так как слова у них редкие, чудные, глубокие, в старомодных сапогах, на высоких парусах. Никто не догадается, что у них на уме, и никто не разберет, что на языке. Слово – оно ведь скоморохом с бубенцами в карете катится, из дворца да по гульбищу, каждому позвенит, перед каждым покривляется. И пошла толпа зевак его повторять, на все лады склонять, себя потешать, дело нужное, веселое. А молчание – оно тоже здесь, в сером плаще с капюшоном, сквозь толпу продирается. Людей, что называется, посмотреть, да себя показать. Сколько пинков да подзатыльников оно от толпы видало, и все терпит. Но молчания в природе больше чем слова, уедь только подальше от гульбища, и вот оно – тут как тут, садится рядом с тобой на камень, и капюшон свой снимает. Тут с ним и поговорить можно, и этот разговор не чета слову звонкому, скоморошному. Так вот – те, кто умеют с молчанием не скучать и им напитываться – только они и могут говорить с этой самой немногословной кастой, которая и молчанию брат и человеку дядя. Дед Никлас – из таких, он – молчание во плоти, и разговаривать может только с тем, кто ему приглянется.»

Леонард:

«Как известно, все живое может пребывать лишь в двух состояниях: либо оно становится, либо умирает. Если ты не находишься в состоянии становления, внутреннего роста или перерождения, то ты умираешь. Пока ты все еще рождаешься, ты не можешь умереть. Я думаю, что секрет долголетия деда Никласа – как раз в этом. Говорят, что он может поднять над головой бревно в двести килограмм. Кто-то видел, как он катил в лесу камень размером с медведя. Вранье, конечно, а может и было лет пятьдесят назад, но думаю, что духовное перерождение омолаживает весь организм. К примеру, Сара, жена библейского Авраама, родила в девяносто лет. Там, думаю, была такая же вера в свое предназначение, как и у святой Жанны Французской. Не то что даже вера, а ясное знание своего предназначения. Возможно, дед Никлас знает точно, что жить ему – тысячу лет. Либо он питается какой-то тайной подземной энергией. Но, скоре всего, он во что-то превращается внутренне, духовно, как-то видит свою жизнь дальше по новому. Я его несколько раз встречал. Он производит впечатление занятого, отсутствующего старика. Он чем-то постоянно увлечен. Но преследовать его, разгадывать его загадку нельзя. И говорить он с нами не будет.»

– М-да, – сказал себе Хааст, прочтя эти записки. – Ну, я так примерно и думал. Что ж, будем держаться от этого старика подальше.

В офисе в этот день царило оживление – почтальон доставил приятные новости. Чагин и Леонард разглядывали фотографии их будущих домов и обсуждали скорый переезд; весь новый жилой комплекс в северной бухте был наконец достроен, оставалась внутренняя отделка, которая должна была быть завершена к весне. Вот уже три года экспедиционеры жили внизу, в рыбацком поселке, там им были выделены временные квартиры в неудобном, промышленном месте, по соседству с заводом по переработке рыбы. Обещанные еще до их переезда на остров личные дома все время откладывались из-за усилившегося потока новоприбывших, недостатка жилья и трудностей строительства. Более того, около года назад Леонард получил жесткую разнарядку – экспедиции выделяют только два дома на три семьи. Ситуация с жильем на острове сложилась нешуточная, всех уплотняли. Известие сильно расстроило троицу, а Леонарду предстояло решить, кто же останется без нового дома. Пришлось, как делается в таких случаях, прибегать к уставу и формальным критериям – приоритет получали старшие по званию и выслуге лет. Елена осталась без дома, а ведь ей он был необходим, как она сама полагала, более других. В последнее время астма, которой страдала ее дочь, начала ухудшаться, чему, видимо, способствовал загрязненный воздух их рабочего квартала. Да и контингент подростков в этом районе оставлял желать лучшего, и Елена боялась, что дочь может попасть тут в плохую компанию. Северная бухта была местной курортной зоной – там теплое течение протекало прямо вдоль побережья, и климат был теплее и мягче, а воздух чище, чем в других частях острова. Однако и старенькой матери Чагина был необходим такой климат, а Леонард не пожелал отказаться от комфортабельного жилья прямо возле тех мест, где они с женой ныряли летом с аквалангами. Леонард планировал снять офис для экспедиции недалеко от их нового жилья, но Елене было бы слишком долго туда добираться, поэтому решено было перенести офис на полпути между рыбацким поселком и северной бухтой.

Сейчас он как раз занимался этим вопросом – звонил хозяевам съемных помещений, чертил что-то на карте. Чагин с Хаастом курили на воздухе перед домом. К Елене, в довольно неподходящий момент, приехала дочь Вера, они обсуждали что-то срочное, связанное со школой. Хааст, закончив сигарету, зашел в офис и бросил на них взгляд. Елена, миловидная сорокалетняя женщина, казалась ни внешне, ни внутренне не похожей на свою дочь. Мать всегда была само спокойствие и доброжелательность, в то время как дочь, угловатый и хмурый подросток, говорила резко, отрывисто, с постоянной трагедией в голосе. Всякий раз при ее посещении Хааст хотел задать ей вопрос – «а что у тебя стряслось, Вера?», но он никогда этого не делал. Однако, как известно, пять одинаковых мыслей превращаются в одно неосмысленное действие. Хааст не хотел присутствовать при разговоре на повышенных тонах, который вела Вера с матерью, и вышел обратно на крыльцо, а Чагин, наоборот, зашел внутрь. Вскоре из дому выскочила, хлопнув дверью, Вера, и собралась, по видимому, ждать такси. Молчание тяготило Хааста и он, неожиданно для самого себя, произнес:

– А что у тебя стряслось, Вера?

– Да так, в школе проблемы. А мать вот расстроена из-за дома, она все мечтала перебраться в северную бухту. У вас ведь скоро переселение у всех.

– А ты бы тоже хотела переехать?

– Да я-то как раз нет. Мы с матерью ругаемся из-за этого. По мне-так, в поселке самая жизнь. Ребята хорошие, друзья. Я рада, что нам дом не достался. Я там, в бухте, никого не знаю. А мать переживает, все о моей астме беспокоится.

– Ну а как же ей не беспокоиться, Вера? Я бы тоже беспокоился, если бы у моего ребенка была астма.

– Какого еще ребенка? Я уже не ребенок. А астма – хроническое заболевание, ее все равно вылечить нельзя. Ладно, я поехала. До свидания!

И Вера спустилась с крыльца и направилась к появившейся машине такси.

Глава 4

На следующий день Хааст засел за поиски мальчишек и их мучителей. В его распоряжении были любые возможные базы данных, как местные, так и континентальные. Он начал со школ, потратил пару часов на пересмотр тысяч детских фотографий, но так и не смог распознать того старшего мальчишку, который был жестоко выпорот прутьями до крови. Зато он быстро нашел белобрысого Никиту и вскоре, по большому везению, его товарища Антипа. Никита учился в одиннадцатом классе, прогуливал и стоял на вылет. Он был типичным лишним учеником, каких старшая школа вынуждена терпеть и мучительно доводить до диплома, ведь документ этот, по мнению многих наших родителей, для жизни решительно необходим. В советские времена такие ребята уходили после средней школы в ПТУ, чем доставляли и себе и школе необычайное облегчение. Личность Никиты не слишком заинтересовала Хааста, он сразу вспомнил вполне исчерпывающую характеристику из книжки Эдуарда Лимонова: «преступный парень с рабочей окраины». Зато Антип оказался весьма неординарным персонажем. Вот что узнал о нем Хааст: Дьяконов Антип Георгиевич, двадцати пяти лет, родился и жил в Москве, хорошо закончил школу, проявляя как гуманитарные, так и технические способности. Отец – Георгий Дьяконов, был профессором философии в одном из московских вузов. Антип поступил на мехмат МГУ – этот факт особенно удивил Хааста, хотя мелькнула, конечно, мысль о возможной папиной протекции. Эту мысль опровергли сведения об успешной учебе Антипа. Отучившись три года вполне достойно, он внезапно берет академический отпуск с возможностью восстановиться в ближайшие несколько лет. Вскоре после ухода из университета, он присутствует на какой-то вечеринке, где совершает убийство, будучи в состоянии алкогольного опьянения. Осужден на шесть лет колонии строгого режима. Отбывал срок под Магаданом и через год совершил одиночный побег. Настоящее его местонахождение неизвестно, но вероятнее всего, ему удалось попасть на грузовое судно в Магадане, откуда он отплыл на Камчатку или на один из островов Охотского моря. Находится в федеральном розыске.

«Да уж, золотая молодежь», – подумал Хааст. «Странная, однако, история с этим Антипом. Надо будет как-нибудь разузнать поподробнее об этом деле. И, пожалуй, следует сообщить в полицию. Но это успеется, а вначале неплохо бы разобраться, что у них там с мальчишками происходит».

После обеда Хааст в разговоре с Еленой спросил ее, отчего она так сразу разозлилась вчера на мальчишек, и выяснилось, что она знает этого старшего мальчика:

– Они рыбу воруют и продают, и к нам за последний год не раз заходили. Я наводила справки, там сложная ситуация в семьях. Школа обещала заняться ими, но, похоже, воз и ныне там. Мы ведь не можем все на себя взвалить. Этот старший, Андрей – самый трудный из всех. Вообще было бы неплохо прийти к нему в школу, понаблюдать за ним, прояснить получше всю эту историю с рыбой и решить все без полиции, которая пока не в курсе. Но я очень загружена сейчас, ни дня свободного нет.

– Любопытно, – ответил Хааст. – А не сходить ли мне к нему в школу? У меня есть немного времени на этой неделе.

Во всех заведениях, где собираются большие массы людей, царит своя, уникальная, ни на что не похожая атмосфера. Не существует в языке эпитетов, чтобы описать ее, поэтому так и говорят: «больничная атмосфера» или «атмосфера стадиона», или «вокзальная атмосфера». Некоторые утверждают, что такая атмосфера передается человеку через какое-то шестое чувство. Другими словами, если кого-то в противогазе, с наглухо завязанными глазами и ушами, поместить на футбольную трибуну, а потом перенести в школьный класс, то он почувствует разницу. Так это или нет, неизвестно, ведь аурометр пока не изобрели. Зато можно без сомнения утверждать, что наши обычные органы чувств передают нам нечто совершенно неповторимое в местах скоплений человеческих аур, и безотказно настраивают нашу собственную ауру на общий лад. Звериная атмосфера стадиона, объединяющая в первобытном крике тысячи освободившихся душ; тягостная, недужная атмосфера больниц – все это уникальные явления живой природы. Но из всех атмосфер – самой поражающей чувства является школьная атмосфера, и тем сильнее она поражает, чем дальше от школьного возраста находится вдруг в нее окунувшийся. Побудьте в комнате ваших детей полчаса, когда к ним пришли их друзья вместе делать уроки – они ведь там «заодно и уроки делают». Умножьте ваши ощущения на сто и вы получите примерно то, что вы почувствуете в школе. Юность, детство, учеба, веселье, во всех их многообразных проявлениях, сконцентрированы в школе в такой плотности, что случайным посетителем здесь мгновенно овладевают благоговение и деликатность.

Ничего об этом не подозревая, Хааст назавтра преспокойно отправился в школу, расположенную на берегу моря, в рыбацком поселке. Все двери для экспедиционеров были на острове открыты; Хаасту указали на учительскую комнату и предложили подождать там директора, который должен был вот-вот появиться. За ту минуту, пока Хааст продирался сквозь любопытствующие взгляды учеников, школьная атмосфера уже прилично шибанула его. Учительская была заперта, и Хааст решил подождать возле нее. Сейчас была переменка, и вокруг него сновали шестиклассники, в синей школьной форме, с учебниками, фруктами и листками бумаги. Четверо мальчишек и две девчонки сгрудились в кружок рядом с Хаастом и что-то обсуждали на непонятном языке. Вытянувшись по стенке, Хааст слушал и удивлялся. Тарабарщина, но дети все понимали и обменивались информацией, видимо, секретной. Впрочем, один из мальчиков стоял с довольно озадаченной физиономией, и Хааст увидел, как другой быстро написал записку и протянул ее этому непонятливому. Однако тот, едва взглянув, выкинул ее, с обидой сказав на чистом русском: «Да не надо мне, я все понимаю». Вскоре раздался звонок, дети разбежались по классам, и Хааст вздохнул с облегчением. Он поднял с пола записку и прочел следующее: «Автразис в ритис анис устырепис ередпис ольницейбис». В эту секунду к учительской подошли два педагога – серьезный преподаватель средних лет, в очках, и учительница рисования, помоложе, с тубусом в руке. Хааст спрятал записку в карман и представился. Все вместе зашли в учительскую, Хааста усадили дожидаться директора за журнальный столик и предложили чаю. Он достал планшет и погрузился в дела, но в какой-то момент отвлекся от них и стал прислушиваться к спору учителей, разгоравшемуся все громче за соседним столом.

– Дорогая Лидия Павловна, наше дело – лишь приложить правильное внешнее воздействие к этим ингредиентам, а они, поверьте, уже там есть, – говорил учитель в очках.

– Макар Семенович, мы вкладываем в них эти ингредиенты, поймите же, – отвечала Лидия Павловна.

– Лидия Павловна, ингредиенты – от рождения. Только Бог и Генетика их вкладывают туда. Потом они соприкасаются с жизнью, с опытом, с температурой – и получается пирог. Давайте лучше использовать термин «семена». К нам в первый класс приходят горшки с почвой, в которой, может быть, есть семена, а может и нет, этого никто не знает. Наша задача – лишь поливать их, удобрять как следует. Если семян в горшке не было, ничего не вырастет, как ни поливай.

– А я вам говорю, Макар Семенович, что мы тоже можем что-то посеять в этой почве, а не только удобрять.

Хааст слушал этот спор и не мог сдержать улыбку. Его родители часто вели дома подобные дискуссии, поэтому тема воспитания детей была ему близка и понятна.

– Вы, молодой человек, не улыбайтесь тут, – вдруг сердито обратился к нему Макар Семенович. – Понимание механизмов образования – это вам не шуточки.

– Конечно, конечно, извините, – ответил Хааст.

В этот момент дверь распахнулась, и в учительскую быстро вошел представительный господин в пальто, с толстым портфелем. У всех директоров школ есть нечто общее во внешности, какой-то отпечаток ответственной строгости, замешанной на доброте, и этот был не исключением. Учителя прервали свой спор, а Хааст перестал улыбаться. Шеф на месте – это сразу создает рабочую, деловую атмосферу, в любой организации, начиная с прачечной и заканчивая министерством. Директор, видимо, был предупрежден о приходе гостя, он сразу проследовал к Хаасту и они составили план действий. Школа, действительно, была бы не против, если бы за Андреем, мальчиком не глупым и во многом способным, но часто прогуливавшим уроки, понаблюдали и взяли шефство. На сегодня Хаасту (которому директор предложил назваться Иваном Платоновичем) было предложено поприсутствовать на последнем уроке Андрея – математике, а потом отвезти того домой. Так и решили, после чего директор извинился за занятостью, и убежал; с ним вышел из учительской и Макар Семенович. Лидия Павловна готовилась к уроку, а Хаасту оставался еще час до математики. Он хотел снова углубиться в планшет, но Лидия Павловна окликнула его, завязался шутливый разговор, не оставляющий сомнений в своей истинной движущей силе – притяжении между симпатичными друг другу молодыми людьми. Вскоре Лидия – так ее велено было теперь называть, встала, и засобиралась на свой урок. Перед уходом она дала Хаасту свой телефон и сказала:

– Позвоните как-нибудь, Хааст. До свидания!

– Хорошо. Позвоню. До свидания! – отвечал Хааст.

Вскоре опять появился директор и сообщил Хаасту, что математики сегодня не будет по причине болезни учителя; замены нет, и седьмой класс распускается на час раньше.

– Идите, Иван Платонович, к выходу, и ждите Андрея там, я его приведу, – сказал директор Хаасту. – Прогуляетесь с ним вместо математики.

– Отлично, спасибо вам! – ответил Хааст и покинул, наконец, учительскую.

Пока Хааст ждал Андрея, из школы выходили первоклассники. Беспрерывно подпрыгивая и натыкаясь друг на друга, взъерошенные и беспокойные, они были похожи на стадо овец. Да, да, альпийские овечки, не иначе. Откуда-то, кто знает откуда – из сна ли, а может быть, из древней киммерийской легенды, Хааст знал миф об устройстве нашего мира, и сейчас, глядя на первоклашек, он вспомнил эту историю:

Наш мир – это высокая гора, которую обтекает река, уходящая в небытие. Младенцы живут на самой верхушке, во льду и солнечном сиянии; дети, юноши и девушки – пониже, в альпийском поясе, а взрослые на субальпийских лугах и в лесах под ними. Время не невесомо. С каждым вдохом человек становится тяжелее на полсекунды времени, и спускается все ниже по склону горы. Жизнь его, до поры, становится все богаче и разнообразнее. Но все это заканчивается в самом низу, на пустынных каменистых берегах, откуда стариков смывают неумолимые воды и уносят в вечную тьму, а на их насиженные камни приходят новые обреченные. Над лесами и лугами тянется к самой верхушке канатная дорога с колыбельками, несущая младенцев наверх, к солнцу и льду, где они будут так старательно бороться за право спускаться все ниже и ниже.

Кто-то хлопал Хааста по плечу. Директор школы подвел Андрея и представил ему Хааста:

– Вот, Андрей, это наш новый школьный инспектор из Москвы, Иван Платонович. Сейчас он тебя отвезет домой, погуляй там с ним вокруг, вместо урока математики, покажи ему спортзал, пирс, площадку для роликов – чем у вас там еще ребята занимаются после школы. Хорошо?

– Ладно. Покажу. – Андрей старался скрыть свое смущение и недовольство от такого поручения, но получалось плохо.

Директор ушел, а Хааст помахал мальчишке рукой:

– Привет, Андрей! Помнишь меня? Виделись в офисе экспедиции наверху. У меня там друзья работают. Вы еще рыбу нам пытались продать.

Андрей постоял немного с растерянным видом, но, похоже, быстро собрался с мыслями, и с очень простым и искренним лицом, ответил:

– Да, помню вас. Мы иногда рыбачим по утрам, когда нет уроков. Ну и продаем – денежки лишние не помешают.

– Да ты не тушуйся, все в порядке, я понимаю. Ладно, поехали, я тебя долго не задержу.

Хааст отвел Андрея к машине и попросил того показывать дорогу; мальчик мялся и что-то порывался сказать. Наконец, уже усаживаясь в машину, он произнес:

– Иван Платонович, мне тут надо один пакет кое-кому передать через полчаса. Давайте пока не поедем, здесь подождем.

Они посидели перед школой минут двадцать. Разговор не клеился. Андрей отвечал на вопросы односложно, нервничал, и было видно, что присутствие Хааста и эта предстоящая прогулка с ним, ему очень некстати. Затем поехали, и через триста метров Андрей указал Хаасту на площадку справа от дороги, в самом низу лесистого косогора, уходившего отсюда круто вверх.

– Остановите, пожалуйста, здесь. Займет пять минут буквально, – попросил Андрей.

Нехорошее предчувствие овладело Хаастом, но было поздно – он остановил машину; Андрей достал из школьного рюкзака какой-то сверток и отправился к месту встречи. Через минуту, сверху, из леса, на площадку спустился человек в нахлобученной почти на глаза шляпе и бесформенном плаще. Андрей передал ему пакет, а человек начал что-то говорить. Он стоял, подбоченясь, указывал куда-то в сторону торгового центра, и о чем-то просил. Хааст ничего не слышал, но ему было все хорошо видно из-за затемненного стекла машины. Человек прошелся немного по площадке, продолжая доказывать что-то Андрею. И тогда Хааст узнал его по характерной походке и осанке – это был Антип Дьяконов из лесной избушки.

– Вот черт, не повезло! – с досадой пробормотал Хааст. – Теперь Андрею может еще и за меня влететь.

Тем временем на площадке завязался какой-то спор. По жестам Андрея было видно, что он отказывается выполнить то, о чем просит Антип. Затем, потеряв терпение, Антип махнул с досады рукой и исчез в лесу. Андрей вернулся в машину расстроенный и хмурый; Хааст понимал, что расспрашивать его сейчас совершенно неуместно. Подумав немного, Хааст предложил: