Байкал. Книга 5

И теперь… мне казалось теперь, что вчерашний день положил конец всему этому нашему с Аяей уединённому райскому существованию, как те самые землетрясения или извержения вулканов, что оканчивают истории целых стран… Что там ждёт нас впереди, меня ничто не может испугать, кроме одного – потерять её.

Поднялось солнце, вода в озере приобрела темно-красный цвет, словно оно наполнилось кровью, и такое я видел впервые здесь, и это тоже показалось мне пугающим знамением. Аяя тоже вышла на крыльцо.

– Сыро, Ар, а ты совсем телешом, простынешь, – сказала она, успела платье надеть, косу доплетает, сейчас кончик оставит, и он будет медленно расплетаться, завившись крупными трубками…

– Не выспалась, поди? – сказал я, подойдя. Она набросила мне на плечи свой большой платок, укрывая, он тёплый от неё.

– Ничего, – Аяя улыбнулась. – Ты-то выспался теперь?.. Лохматый… – пригладила мои взлохмаченные бурной ночью космы.

– Так я обратно вернулся бы в постель… жаль, ты ужо не токмо встала, но даже одеться успела, нарочно, небось, чтобы я не утянул тебя снова… – я обнял её, притягивая к себе под ягодицы. Она засмеялась, шутя отстраняясь.

Мы вернулись в дом, на крыльце и действительно слишком свежо, да и поесть, верно, надо… Аяя накрыла бранкой стол, ладки вчерашние сладкие, молоко, мёд…

– Расскажешь, может, где был вчера? – спросила Аяя.

Я задумался. Я сразу не хотел говорить о том Аяе, не хотел все эти годы напоминать ей, почему мы стали изгнанниками, чего она так боялась во мне. А ещё я не хотел, чтобы она сказала мне: «Скажи Ему, что ты свободен от Него, Он сам освободил тебя…». Я не хотел, потому что намеревался придержать эту возможность бунта наперёд, если мне придётся воспротивиться чему-то посерьёзнее, того, что Он предложил мне ныне – всего лишь смутить ничего не значащей болтовнёй человека, которого, очевидно, ничем было не смутить. Мне самому было любопытно и поговорить с ним и послушать его, но Аяя может усмотреть в этом диавольский соблазн и, конечно, будет права… А потому я сказал:

– Я виделся с Эриком.

Она вспыхнула от этих слов. И мне стало не по себе, может быть лучше, безопаснее, было бы рассказать то, иное, настоящее, что я хотел скрыть?.. Но теперь слово назад не вернёшь.

– И… как он? – спросила Аяя. – Ты вчера так и… не сказал.

– Ты скучаешь по нему? – всё, я загорелся, запылал лоб, грудь…

– Скучаю, что ж… Ты сам скучаешь, ведь и раньше видел его? мне не рассказывал токмо, – сказала она, опустив ресницы.

– Видел, да. И тебе не говорил, чтобы не видеть, как ты зардеешься от одного его имени! Да только он и не помнит тебя, Яй, у него ныне две жены, одна краше другой, юные красавицы-персиянки…

Аяя коротко взглянула на меня и поднялась из-за стола, убирая посуду со стола.

– Две – это плохо, – как-то грустно покивала она. – Это значит, ни одну толком не любит. Мечется, стало быть… – сказала она тихонько, собирая плошки, накрывая полотенцами. Я повёл рукой, и убрал всё разом, буду ещё суету эту терпеть… Аяя лишь взглянула, словно досадуя, что не дал ей возиться.

– «Мечется», как бы ни так! – сказал я, чувствуя, как невольно зло оскалился. – И не думает! Сытый, жирный, как котяра на сметане! И не вспоминает тебя!

Она глянула на меня на миг и сказала:

– Так и слава Богу… – ещё тише, почти беззвучно. – Хорошо, что не помнит зла.

Она не посмотрела на меня, произнося эти слова, и меня это вывело из себя. И потому что я лгал, и потому что ей не был безразличен Эрик. Эрик, мерзавец, который когда-то выкрал её из моего дома! А она не помнит, никакого зла не помнит от него, а вот как любила его, и как было хорошо с ним, помнит… может, и ласки его…

– Да ты что, Ар? Ополоумел?! – изумилась она, отшатнувшись от меня.

Да, в нашей новой жизни не было ни капли ревности. И вот она вернулась, она снова подняла во мне свою зелёную змеиную голову…

– Ты ещё любишь его?

– Люблю и что? И не ещё, а просто… То любовь совсем другая, Ар.

– Какая другая?! Что ты мне… голову морочишь! Он твой муж! – вскричал я, беснуясь.

– А ты кто тогда, дурак?! – закричала и Аяя тоже.

– Я кто?! А я – дурак! Дурак и есть! Олух чёртов!

– Тьфу! – разозлившись, Аяя кинулась к двери. – Надо же, взбесился на пустом месте, знала бы…

Она хлопнула дверью, а дверь-то рассохлась, поменять пора… подумалось мне, когда я снова опустился на лавку в пустой горнице. Не могу, не могу даже думать о том, что они женаты. Они до сих пор женаты… И навечно это, как разомкнуть брак предвечных? Обычных людей Смерть разводит, что разведёт их? Именно потому меня так и злило это обстоятельство, что с ним ничего нельзя было поделать…

Я вышел из дому, Аяи не было на дворе, куда и унесло?.. посмотрел вниз, на озеро, выкупаться, может быть? Может, схлынет дурная злость?..

Я так и сделал, я долго нырял и плавал, всё время оглядываясь на дом и сад, надеясь различить среди стволов или на дворе её фигурку в синем платье. Я долго плавал, устал и соскучился, выбрался на берег, обсыхая. Напиться бы немедля вусмерть, как делал и забыл уже когда. Так и вина у нас нет, ни зелёного, никакого, мы не делали, потому что виноград не рос у нас здесь, а внизу в деревнях и городах, люди тоже не были привычны к питию, больше увлекались какими-то иными дурманами, у которых у меня получалось только глубокое и тяжкое забытьё и никакого удовольствия, иное дело – опьянение, пусть и ненадолго, но веселит, отпускает всякую тревогу и назолу, всякий непокой… после, правда, ещё хуже становится, но пока действует… Совсем я забыл о пьянстве, однако, надо же…

Но её всё не было. Вот куда подевалась? А что если полетела на него поглядеть, на Эрика?..

Да как? Далеко и не знает она, где он…

А если знает?!.. Если знает? Вот я чувствую его и она так же?..

И что, все эти годы не летала, а теперь полетела?

А может, все годы и летала?..

Да неужели я не почуял бы?

Что ты почуять можешь?! Ничего и не чуял, а она, может из жалости одной с тобой, с изгнанником, а теперь…

Какая жалость?! Калека, что ли, я?

Так похуже калеки – проклятый изгнанник! И она знает, что всё бросил ради неё. Всё ради неё… Потому и жалеет. А любит его!..

Почти весь день я прождал её, не в силах думать ни о чём, ни о том, что затевает Князь Тьмы с моей помощью, ни о том, что сговорился с Эриком замыслу тёмному помешать, ни о том, что надо бы всё же заявить Ему о том, что я свободен, и пусть даже не думает больше препятствовать мне в моей жизни, хоть в чём-нибудь, я не мог думать ни о чём, кроме этого спора внутри меня, что становился всё безумнее и глупее.

Стало смеркаться, я знаю, что в этих горах с ней ничего не случиться, даже, если она вдруг окажется ранена, пришлёт вестника, сообщит, такое уж бывало, и ногу подворачивала, случалось, один раз упала и вывихнула плечо, но мы редко бродили здесь отдельно друг от друга, мы почти не расстаёмся. И вот…

Всё-таки полетела к нему… к нему… Конечно, он муж, он «мечется», бедняга… Он муж, а кто я?.. Ведь могла не поверить, что он не думает о ней. Я сам в это не верю, боле того, знаю, что это не так, даже если бы он не сказал, даже если бы не спросил о ней, я знал бы, что он не может не думать о ней. Она в нём, как и во мне живёт в самом сердце, и никуда не денешь её, болит и саднит там, жжет, но греет и светит как ничто более, когда уверен, что любит. Так как же она поверит в те слова?..

…Конечно, я не летала к Эрику, не думала даже. Что сказать ему, стыд один и только… Прощения просить? Только если.

Нет-нет, я летала в ближние деревни, сей день там свадьбы, а меня давно стали почитать там как Богиню, покровительствующую влюблённым, вот и благословлю их на счастливую согласную жизнь. А Арик пущай остынет немного, в ум войдёт, надо же какая ерунда в голове заварилась у него, и с чего? Потому и молчим мы об Эрике. Он ревнует, не говорит, но не простил до сих пор… надо, наверное, поговорить, чтобы отпустил и не думал боле, да как говорить, ежли у него аж глаза белеют от ярости?..

Весь день я провела, перелетая из одной деревни в другую, осыпаемая цветами, прославляемая песнопениями, и новобрачные теперь буду считать свои союзы освящёнными мною, а значит счастливыми. Так что, хоть кому-то и даже, пожалуй, многим я принесла сей день счастья и радости.

Я вернулась домой уже, когда солнце закатилось за вершины гор, темнеет тут быстро и внезапно, не так как на равнинах. Может быть, Арик спит уже, а поутру все покажется дурным сном и забудется. По крайней мере, я больше говорить о том не стану. Мочно было бы втроём увидеться, и объясниться, но разве такое возможно?..

Стараясь не шуметь, я опустилась на дворе, огляделась, овцы да козы по своими местам, куры – тож, кококнули приветственно, когда заглянула к ним. Я тихонечко взошла на крыльцо, ступая неслышно, открыла дверь, в горнице темновато, но лампа на столе горит, ел хоть чего? Уха была в печи, хлеб есть и молоко, правда уж скисло, поди… если только со злости есть не стал…

Обернулась, на кровати нет, что же он, отдельно, на печи лёг?.. ну да ладно, лишь бы к утру остыл, не дурил больше…

– Что озираешься? Где ты была?

От неожиданности я едва не подскочила, обернулась, он сидел на лавке у двери, потому и не видела его, что за моей спиной оказался.

– Ты чего… чего не спишь-то? – выдохнула я, чувствуя, как заколотилось сердце, будто и правда я виновата в чём-то, будто поймали меня.

– Ты где была, Аяя? Где была весь день?

– Ар…

– У него? К нему летала? Самолёт взяла, небось, обычным манером не поспеть…

– В деревнях я была внизу, на свадьбах… Ты… Что городишь-то? Совсем ума лишился тут? Кто в уши тебе шепчет? Что за червь завёлся в твоей дурацкой башке?

– В дурацкой?! – побелел он. – То-то, что в дурацкой, точно так! Дамэ тут застал, едва из дому отлучился! Давно мне рога-то растишь? Уж, небось, до самого неба!

– Я полагала, одумался ты за день, а ты совсем в дурь попёр! Что обираешь?! Я Дамэ едва вспомнила, как увидала…

– Может и так, но он тебе весточку от любимого муженька привёз, скажешь, нет?!

– Ещё одно такое слово скажешь, щас улечу и не вернусь боле! – вскричала я.

Вскричала, да, но куда мне лететь? Иного дома окромя этого у меня нет… На Байкале по сию пору люди по снегу катаются, мы летали туда с ним и не раз, ледники начали отступать, но пока одной да без дома, мне там не выжить. А куда ещё? В Кемет? Али в Вавилон, что стал для меня злым городом? Все прочие города чужие мне. Нигде мне места нету, кроме как здесь, но в это мгновение я о том не думала, и полетела бы точно, если бы…

Если бы не Огнь ринулся ко мне со словами:

– Ах так? Улетишь?.. Да кто отпустит тебя?! – и схватил ручищами своими, сгрёб, толкая всем телом, весь напряжённый, твёрдый, как стальной щит, даже волосы тяжелой волной ударили в моё лицо, коснулись плеча, словно они из тугой жести…

Он никогда не был груб со мной, никогда прежде, и теперь не был, но бешеный напор и решительность, то, как вмиг сорвал платье с плеч, разрывая и цветочные венки, что надели на меня счастливые молодожёны, разноцветные лепестки полетели во все стороны, а он рывком повернул меня спиной к себе, бросая на стол, что был перед нами, ещё какие-то мгновения борьбы, и злой и оттого слишком огромный и горящий уд воткнулся в меня, и если бы пыл этой перебранки и борьбы не возбудил во мне той же мгновенной страсти, причинил бы мне много боли и разрушений, разрывая мою плоть…

…И я закричала, но не от боли, нет, от настигшего меня тут же внезапного и вожделенного экстаза, чуть раньше, чем его, на какой-нибудь миг, каких-нибудь один или два толчка… и его крик и стон потонули в моём, он прижал лоб, а потом и лицо ко мне, и волосы его спустились на мои плечи, на моё лицо, уже мягкие, тёплые… Он зарылся лицом в мой затылок, прижимая меня к себе.

– Прости… п-прости меня…. – пошептал он, весь дрожа. – Я… Больно… больно… сделал тебе?..

– Нет…нет-нет…

Я подняла руку, прижимая его голову к своей, его лицо ближе к своему, развернулась к нему, прячущему лицо, смущённому и красному.

– Нет…

– Я люблю тебя… люблю тебя… так, что… слепну… Так… так страшно, что ты… разлюбишь меня…

– Да ты что… ты что?.. – вдруг заплакала я, разом слабея от всего происходящего. Стало мучительно стыдно и за себя, и за то, что так любит меня, что теряет самого себя.

– Ты что… ты что?.. Яй… Боги… прости меня, я… ох, не плачь, – забормотал он, растерянно обнимая меня. – Ну не плачь! – сам, чуть не плача, сказал он, теряясь окончательно.

Я обняла его, безудержно плача, может быть, и потому что он всё же не зря ругался и сходил с ума от ревности. А что если и, правда, не напрасно он сердился? Если я виновата, не понимаю, но он знает? Мне стало страшно вдруг, что во мне есть такое, чего я не замечаю, или не хочу признавать, а Арик видит и страдает. Что-то намного хуже и темнее того, что подмешалось к нему.

– Это ты… ты прости меня… прости, что я… что вышла за Эрика… но тогда мы думали… так было нужно для всех, для… стражи, соседей… всех… только чтобы не пришли камнями нас бить…

– Не надо, Яй, не объясняй ничего, я виноват, что… прости меня, я во всём виноват во всех твоих несчастьях, – пробормотал он, сам едва не плача…

– Не говори так… ты… ты такое счастье для меня! Ты… я так тебя люблю!

– Правда? Правда? – он отнял моё лицо, держа за затылок, заглядывая в глаза. – И не разлюбишь?.. Только не переставай любить меня, я без твоей любви умру… сразу умру, хоть и бессмертный… учти… не бросай меня…

– Да ты что…

Далее ничего интересного или такого, что не известно всем, кто ссорился и мирился, не происходило…

…Словом, мы опять вернулись в свой рай, и хорошо, что Аяя не помнила прежних времён, в которых я устраивал ей ревнивые нахлобучки куда чаще и безобразнее, чем ныне, и всё по тому же поводу, потому что у неё и тогда был муж… И почему я не женился на ней, почему опасался, что привлеку Смерть этим? Всё равно всё раскрылось, но обернулось только ещё хуже. Надо было жениться, семь бед – один ответ, теперь же… кого винить?.. Как глупо я трусил… думал, защищаю её, а вышло, что самого себя, боялся утратить полученное величие, беспредельную власть. Правда… всё правда. Вот и получил, за всё надо платить. Я думал, я расплатился, нет. С Тьмой – так, плата высока и долг бесконечен. К моим пережитым страданиям добавить ревность… неужто я не воспротивлюсь?

Следующее утро и ещё много последовавших, были совсем уже мирными и ещё более счастливыми, чем всегда, потому что после примирения любовь всегда мягче и ласковее и при этом ярче и чище, словно листва после дождя. Но у меня оставался мой долг, всё ещё висящий камнем на моей шее…

– Яй…. – проворил я, когда мы почти покончили с утренней трапезой. – Мне надобно отлучиться сей день.

– Отлучиться? Без меня?

Я посмотрел на неё. С ней это было бы… почему я опять струсил признаться, что Диавол вовлекает меня в свою игру? Взять её, как Эрика, чтобы послушала того, кого я должен соблазнить… Вот ею самой соблазнить куда проще, чем какими-то речами. Разве смутишь убеждённого, и паче чистого человека, что ни говори. А вот этим голосом, лицом, этими глазами смутишь, кого угодно и на что хочешь сподвигнешь…

Я вздрогнул и замер, чувствуя, как холод заполз внутрь меня, оборачиваясь тугим узлом вокруг моего сердца. Уж не этого ли и добивается Враг Человеческий? Через меня и её завлечь? Ведь всегда именно этого хотел. Меня теперь использует, как садок, чтобы поймать её…

– Нет, Яй, сей день без тебя, мне нужно кое в чём разобраться.

– И не скажешь, в чём? – удивилась она.

Действительно, это было не только странно, но и подозрительно. Мы ничего не скрывали друг от друга, а тут я… недоговариваю. Нет, лгать нельзя, она почувствует и перестанет верить. И так я нечист…

– Скажу… Диавол мне… испытание придумал. Мне ли, или другому ловушку строит. Но мне надо понять…

– Ты думаешь то небольшой грех, потому не сказал ему сразу, чтобы оставил тебя? – нахмурилась Аяя. – Чего ты боишься, Огнь? Его мести? Думаешь, озлится и что-то сделает с нами? Так Он бессилен нас тронуть, если мы не принимаем Его.

– Я же принял… – я опустил голову.

Она вздохнула, садясь напротив. Мы только что закончили утреннюю трапезу, ещё и плошки не убрали.

– Возьми меня с собой, я помогу тебе, – сказала Аяя, с тревогой глядя на меня. – Я помогу понять и разобраться.

Я посмотрел на неё:

– Это так, ты помогла бы, да… Но Он того и хочет, чтобы я взял тебя с собой. Он и затеял всё это, чтобы ты… Тобою завладеть через грех того, кого я призван соблазнить. Я не соблазню, что бы ни говорил, что бы ни делал, а вот ты… ради тебя… нет никого из сущих, кто ради тебя не польстился на что угодно. Но… даже, если случится небывалое и немыслимое, и он устоит, ты уже не будешь, как теперь, чиста и свободна, понимаешь? Получится, участвуешь в Его, Диавольском замысле, стало быть, отдаёшься Ему… Словом, Яй, останься дома от греха. Я ниже не упаду, и… хорошо, что понял я, в чём замысел Его хитроумный. А юношу того обычным ничем не возьмёшь, нашими речами точно – нет…

Аяя поняла меня и не стала спорить. Смотрела только на недолгие сборы и, когда я уже готов был выйти за порог, спросила:

– Ты сказал, «нашими» речами. Ты не один летишь?

Я посмотрел на неё.

– Яй, я расскажу тебе после, как было всё.

У Аяи потемнел взгляд.

– Того, второго, в беду не ввергни, не то получится, меня оберёг, а его – нет, – негромко сказала Аяя, глядя на меня, и я не стал думать, она предупреждает ради меня самого или догадывается, что этот второй – Эрик и беспокоится за него.

– Нет, того Он не возьмёт. Он ему без надобности… Ты не волнуйся, без тебя беды не будет.

С теми словами я и улетел, едва переступив порог дома.

Глава 6. Чистота и пустыня

На сей раз Арик явился на рассвете, когда по саду ещё тянется прохладный туман, листья и травинки покачиваются, умытые и отягощённые росой, утренние цветы только начинают открывать глазки, а птички поют рассвету славу. Без стеснения вошёл в мою почивальню и разбудил меня, тронув за плечо, я не вздрогнул, но проснулся тут же от его прикосновения.

– Ну ты… – прошептал я, обернувшись на подушки рядом с собой, где безмятежно открыв нежный ротик, спала одна из моих жён.

– Вставай, не галди, – сказал Ар, отходя к окнам, чтобы не разглядывать мою наготу. – Облачился, что ль?

Мы вышли в соседний зал.

– Что в такую рань принесло тебя? – спросил я, чувствуя, до чего не выспался, даже виски ломит.

– Где же рань? Добрые люди давно на ногах, – усмехнулся Арик.

– Так то добрые… – сказал я, и жадно приложился губами к кубку с водой, что за жажда, вроде ничего такого не ел накануне… ах, нет, ели мы куропаток запеченных, вот и…

– Ладно-ладно, не бубни, чего там такого потерял, подумаешь, не присунул с утра жёнке, успеешь ещё, поди, состарится нескоро, – сказал Арик, глядя, как вода капает мне на грудь.

– Сейчас лететь хочешь? Может, подкрепились бы? – сказал я, почесывая на груди, где кожу щекотали капли, рубашку застегнуть надоть, да пуговок много…

– Тебя вытошнит опять, после подкрепимся. Идём…

Мы пошли в сад, как и в прошлый раз.

– Что делать-то станем, надумал?

– Нет, – сказал Ар. – Посмотрим на него, может, ты придумаешь чего…

– Придумать, как соблазнить, не соблазняя? – усмехнулся Эрик.

– Ты всегда понимал меня.

– Как ты узнаешь, где он?

– Сатана пометил его для меня.

– То есть ты всегда знаешь, где он?

– Да, теперь он в пустыне в посту и смирении.

– Отличное средство для просветления дум и укрепления сердца. И что ты там думаешь сделать? Да ещё вместе со мной?

– Явимся оба и посмотрим…

Всё повторилось, как и в прошлый раз: всполох звенящих Ариковых крыльев, его объятия крепкие и мгновенные, миг оторванности от всего и вот мы приземлились уже… только, что меня не рвало больше.

– Слушай, надо было взять хоть вина с собой… – проговорил я, опираясь на его плечо, потому что голова всё же кружилась ужасно, и я снова почувствовал жажду.

– Ш-ш-ш! Да не сокоти! – хмурясь, отмахнулся Арик и, кивнув вперёд, где в шагах тридцати сидел он, тот самый, давешний юноша в сером плаще теперь, поверх хитона, который изрядно запылился и даже порвался по подолу. И исхудал он ещё, и был-то не красавец, теперь вовсе – нищий бродяга, только что репьёв в тонкую бороду не нацеплял.

– Явится куда, его стража, как бродягу-проходимца в темницу и кинет… – прошептал я Арику на ухо.

Меж тем юноша услышал нас и обернулся. Увидев нас двоих, меня в белом длинном хитоне, что приняты у персов, и Арика – в тёмных одеждах, хорошо хоть крылья свои убрал…

– Кто вы? Вы… – он поднялся, бледнея от страха.

– Не бойся нас, мы зла не причиним, хотя Злом посланы к тебе.

– Я не боюсь, – просто сказал он, снова садясь на камень, осыпающийся песчаник, что служил ему сиденьем. Оказалось, перед ним был разложен костёр, огонь же был почти не виден при солнце. – Я знаю, Кем вы посланы оба.

– Откуда ты знаешь? Видал Его?

– Нет, но догадаться несложно: темный и светлый ангелы… Но я вас не боюсь, и Его не боюсь.

– Так и надо.

– Ты замёрз разве? – спросил я, подойдя ближе и увидев огонь.

– Да, ночью холодно, озяб. Да и от голода тож, тепла в теле немного, – бледно улыбнулся он.

– А с чего ты решил голодом морить себя? – спросил Арик, разглядывая его.

– Я вовсе не уморен, но так-то думы светлее, налегке, – сказал юноша, чуть улыбнувшись, не рассчитывая, что мы поймём.

– И что там, в энтих светлых думах твоих? – спросил я, садясь тоже на камень у костра, хотя я сам холода не чувствовал.

– В думах-то?.. Да вот, размышлял, как всех сделать счастливыми… не то ли высшее благо?

– Наивны и глупы твои мысли, юный муж. И заносишься не по силам высоко. Смоги сделать счастливым хотя бы одного, уже будет много. Подумай, если то же сделает каждый? Земля засияет счастьем и благоденствием ярче, чем теперь светит солнце, – сказал Арик, тоже усаживаясь напротив. И я знаю, он-то как раз ведает, о чём говорит, это труднее всего – сделать счастливым того, кто рядом, кто всех дороже и от кого зависит твоё собственное счастье…

Юноша посмотрел на нас.

– Вы так прекрасны собою, почему вы служите Ему?

– Мы Ему не служим, ты ошибаешься.

– Почему же считаете меня глупцом? Вы два брата, как две стороны монеты, похожи и во всем отличны, близнецы, должно быть.

– Проглядливый, а? – усмехнулся я, посмотрев на Арика.

– И больше скажу, вы обожаете друг друга и ненавидите порой ещё больше. От близости и сходства и любовь и ненависть. Вот и ко мне потому пришли вместе. В чём хотите уязвить меня? Чем соблазнить? Али пирогов и молока сладкого принесли?

– Знали бы, что то соблазн для тебя, принесли бы с собой! – засмеялся я.

– Ты соблазна и не видел, – сказал Арик без улыбки.

– Это вы про женщин? – усмехнулся юноша. – Видел и пробовал даже, ничего такого, что было ценнее и слаще того же молока, нету в том. А кто считает иначе, лишь сластолюбец и чревоугодник. Для чего откармливать плоть? Для чего во всём угождать ей, бренной и никчемной, ежли это туманит и ум и душа переполняется тупой леностью?

– Угождать желаниям тела, по-твоему, это не угодно Богу, что создал тебя во плоти? Во плоти по Своему подобию? По Своему!

Юноша усмехнулся:

– Ты и сам думаешь так, как я, и не угождаешь, а живёшь духом куда больше. Потому тебе и легко понять меня, – ответил он Арику. – А вот брат твой не любит аскезы, хотя и осознаёт пагубу, что обитает в сластях и вине.

– Я и сам не люблю аскезы, потому что предавался ей и не раз. Ничего в нищете и ограничениях доброго нет, как в обжорстве и распутстве, так и в умерщвлении плотских желании. То гордыня и более ничего. А что худший грех, слабость или гордыня, ты скажи мне, просветлённый юноша?

– Так, по-твоему, демон, я – гордец? – вспыхнул юноша.

– Хуже, ты сама Гордыня. Бо-альшой грех, он неё много горя. И я не демон, – сказал Арик, хмурясь.

– Не демон… – проговорил юноша, будто догадываясь, хотя ошибался. – Ты сам – Он во плоти. С двойным лицом, Свет и Тьма…

– Нет, я не Он. И не демон, я человек.

– Человек… быть может, но… не простой, – прошелестел юноша, вглядываясь в Арика и будто пытаясь понять, кто же перед ним.

– Не простой. Я царевич, и предвечный, не знающий увядания и смерти. Но и я гордец потому, потому мне и ведом этот грех и тебя я узнаю по нему. Ты – гордец, чувствуя в себе силы ума и души. Но ты ещё глупец и невежда, ежли полагаешь, что можешь учить других, не ведая сам. Ты полюби всем сердцем, и потеряй любовь, возжелай по-настоящему, испей настоящей сласти, а после уже и иди отрекаться, только понимай, ради чего ты это делаешь, и что движет тобой. И ежли не гордыня, то что? Себе ли и прочим доказать, что ты чище и выше прочих, что только ты и есть сын Божий, а прочие скоты, способные лишь совокупляться среди нечистот, ими же и произведённых. Себе и всем прочим, чтобы видели мудрость и святость твою и в себе замечали лишь скверну. Что ты хочешь открыть им?