Умереть на рассвете

– Да ты и сам, говорят, в ВЧК служил, пока не выгнали? – обронил Зотин, с любопытством посматривая на отставного солдата.

«А начмил-то не так прост», – хмыкнул про себя Иван, но вслух сказал:

– Не выгнали, гражданин начальник волостной милиции, а я сам как есть добровольно ушел в Красную Армию! – со значением поднял палец. – Потому, коли я ныне обратно в Чека попрошусь, они меня к себе взять должны. И не просто должны взять – а обязаны!

– В Чека, говорят, паек в два раза выше, чем у нас, и жалованье не в пример больше, – неожиданно вздохнул Зотин.

Отставной комвзвода РККА посмотрел на растерянное лицо начальника волостной милиции. Вроде, несмотря на белесые усики и толстомордость, в нем проснулось что-то человеческое. Неожиданно для себя Иван Афиногенович предложил:

– Ты это… товарищ Зотин… вот что… Давай-ка, в деревню вернемся да выпьем за знакомство. Ты ж небось лучше меня знаешь, где самогоночку можно найти?

– Так я вроде на службе, – сдвинул Зотин фуражку и с сомнением почесал за ухом. – Вдруг начуездмил с проверкой?

– Так ты на службе и выпей, – посоветовал Иван. – Кто тебя проверять-то станет? В нашу деревню из Череповца никто не приедет. А коли в волость прибудут, так скажешь – ездил, мол, с новоприбывшим демобилизованным солдатом знакомиться на предмет изъятия оружия! Да, можешь даже рапорт написать – так, мол, и так, проверено оружие у гражданина Ивана Николаева, демобилизованного красного командира, но обнаружено, что оным оружием гражданин владеет законно, потому что оно является наградным и именным. Тебя потом начальство за бдительность похвалит. Может, премию выпишет.

– Эва как загнул, – с уважением посмотрел милиционер на солдата. – Ишь, на предмет изъятия! Надо запомнить. Может, и впрямь похвалит.

– Запоминай, не жалко, – великодушно разрешил Николаев. – Можешь на бумажку записать. Я, когда в трансчека служил, насобачился рапорта писать. Такие заковыристые бумаги сочинял, что без косушки не разберешь! Ну так как насчет выпить-то?

– К Фроське пошли, – решительно заявил милиционер. – У нее самогонка самая лучшая, двойной выгонки. Я ейную бутыль как-то в город возил, начальству в подарок. Так мне наш начуездмил сказал – продирает, мол, лучше всякой водки! Даже разрешил самогонный аппарат не изымать.

Самогонки Фроська выставила целую бутыль, а из закуски только пучок зеленого лука. Зотин, оглядев стол, скривился:

– Ты чё, Фросенька, закусить-то че-нить дашь?

– А ты чего, жрать ко мне пришел? Со своей жратвой надо ходить! – рыкнула баба. – Если бы не Иван Афиногеныч, так тебя бы и на порог не пустила. Ишь, ездят тут.

Зотин, собрался обидеться за нелюбезный прием, но передумал.

– Фрось, не серчай, – заюлил начволмил.

– Больно надо, – фыркнула Фроська, поглядывая на Ивана.

Коротконогий и толстопузый Зотин, хотя и был начальником, но рядом со статным солдатом проигрывал.

«Вот я тебя, заразу, под статью как-нибудь подведу, за самогоноварение! Замучаешься штрафы платить!» – мстительно подумал Зотин, перехватив взгляд подруги, брошенный на Ивана Афиногеновича.

– Фрося, а в лавке на деньги купить чего-нибудь можно? – поинтересовался Николаев, присаживаясь на хлипкий городской стул, невесть каким макаром оказавшийся в крестьянской избе.

– Ну, если купилка есть, я бы сбегала, – сказала молодуха, обводя взглядом мужиков.

Начволмил зашмыгал носом и отвел глаза. Фроська понимающе хмыкнула – еще бы, с его-то нищенским жалованьем да тремя ребятишками…

Николаев, усмехнулся и полез в карман. Вчера, когда разбирал сидор, оставил часть денег дома (тратить-то на что?), а пару «лимонов» совзнаками сунул в карман – как чувствовал, что понадобятся. Вроде пока совзнаки принимают. Вытащив из кармана все бумажки, вложил их в горячую ладошку Ефросиньи. Сжимая бабе пальчики, проникновенно попросил:

– Нам с товарищем начволмилом возьми закусить да себе чё-нить вкусное прикупи. И сдачи не надо.

Едва успели мужики выпить по второй-третьей, как прибежала запыхавшаяся Фроська. Выкладывая на стол немудреные покупки – городскую булку, ливерную колбасу и с фунт окаменевших пряников, похвасталась:

– А я-то такое слышала! Говорят, скоро самогонку всем гнать разрешат, а тем, у кого аппараты конфисковали, обратно их возвернут.

Зотин поперхнулся самогонкой. Откашлявшись и кое-как восстановив дыхание, спросил:

– Это где ж ты такое услышала?

– В лавке и услышала, – сообщила молодуха. – Говорят, у амбаров мужики собрались, хотят с тебя штрафы обратно вытрясти.

– Мать твою так! – всполошился начволмил. – Это что ж, бунт против Советской власти? Так мне ж надо в город ехать, начальству докладывать да чоновцев поднимать…

– Чего это сразу в город, к начальству? – хмыкнул Николаев. – Может, они просто так собрались? Фрося, ты сама-то мужиков видела?

– Сама не видела, врать не буду, – помотала головой Фроська, пытавшаяся размочить в молоке пряник. Захрустев, выругалась: – Вот ить, лавочник-то, собака худая – вечно черствые возит.

– Это он в городе скупает по дешевке, а вам перепродает, – объяснил Иван.

– Да что вы о всякой ерунде-то болтаете! – возмутился Зотин. – Тут вон, бунт на носу, а вы…

– Да погоди ты, какой бунт, – отмахнулся Иван. – Был бы бунт, давно бы сюда пришли, тебя за одно место взяли. Сиди, как сидел, самогонку пей.

Начальник волостной милиции немного успокоился, но на месте ему не сиделось.

– Слышь, Фрось, а у каких амбаров мужики собрались?

– У тех, что к Осеевской ближе, – сообщила молодуха, подавляя смешок.

– А у тех, что по дороге к Абаканову, никого нет? – поинтересовался Зотин и потянулся к фуражке. – Поеду-ка я по делам, в волость!

– А мне что, одному тут пить? – возмутился Иван. – Я ж один не пью.

– Да ты не переживай, – успокоила Фроська, подсаживаясь к столу. – Я с тобой рядышком посижу.

– Чего ж рядышком-то? – возмутился начволмил. – У тебя вон в огороде дел много. Вон шла бы картошку окучивать. Товарищ Николаев без тебя выпьет.

– Подождут дела-то мои, – отмахнулась баба. – Корова в стаде, овцы в загоне, а картошку еще огруживать рано. Авось по глоточку с родичем выпью, так ничего не будет. А ты чего, возревновал никак?

Зотин уже давно приревновал Фроську к солдату, хоть тот и бывший командир. Но признаваться в этом начальнику милиции с партбилетом и отцу троих детей было неловко. Потоптавшись в дверях, начволмил плюнул и вышел к кобылке, что смирно паслась во дворе, объедая одуванчики и молодую крапиву.

Когда мимо окошка проехал начволмил, старательно отворачивавший в сторону красную морду, Иван усмехнулся и спросил:

– Про самогонные аппараты да про мужиков сама придумала?

– Вот еще! – фыркнула баба. – Про аппараты давно слух идет. Мол, раз Советска власть разрешает частную торговлю, так и продажу самогонки скоро разрешит. Ей, власти-то нашей, жалко, что ли? Ну, – лукаво посмотрела Фроська, – может, че-то и сочинила.

Иван Николаев усмехнулся. Можно бы поговорить с бабой, что власть жалеет загубленное зерно, пущенное на самогонку, да про то, что из-за пьянки в деревнях каждый год убивают и калечат столько народа, что не в каждом городе живет, но вместо этого налил себе полный стакан и позвал бабу:

– Иди ко мне, выпьем…

– Так ты мне-то и не налил! – возмутилась Фроська.

– А мы из одного попьем. Али побрезгуешь? Садись, – указал Иван на свои коленки.

– Чё это я к тебе на коленки-то буду садиться? Много вас тут таких.

Но на коленки присела. Устраиваясь, усмехнулась:

– Я же тебе сейчас все отсижу. Четыре пуда во мне с лишним.

– Эх, Фроська, где ж ты раньше была? – усмехнулся Иван и, отпив из стакана глоток, потянулся к губам молодухи: – Ну-кось…

Фроська не воспротивилась, ответила на поцелуй. Робко и даже как-то неумело. Похоже, целоваться баба не умела.

– Иван Афиногенович … Ваня, меня последний раз на коленках держали, когда девчонкой была. А целовалась… ой, не помню когда. С Пашкой еще.

Поцеловав еще раз сомлевшую Фроську, передал ей стакан:

– А теперь – ты глоточек да меня поцелуй…

Фроська отпила свой глоток и крепко прильнула к губам солдата. Отпрянула.

– Я ведь девчонкой была, когда тебя на службу-то брали. А на тебя я сразу запала – ладный, красивый. Я ведь и за Пашку-то замуж пошла, потому что он на тебя похож. Так ить убили Пашку-то! Иван… Ваня, ты не думай чего, я баба честная. Я только неделю с Пашкой-то пожила, а больше никому не давала. А ить просили! Да ну ее, самогонку-то. Давай целуй крепче…

По страницам газеты «Коммунист» за 1922 годКомиссия по ликвидации безграмотности

«Образована Всероссийская чрезвычайная комиссия по ликвидации безграмотности. В Череповецкой губернии сельского населения неграмотными было свыше 2/3 (284 620 человек), в городах – 1/3 (12 825 человек) населения. Как и везде в губернии, стали открываться ликбезы (пункты ликвидации безграмотности) и избы-читальни.

Самое активное участие в этом процессе принял комсомол, выдвинувший лозунг: «Каждый грамотный должен обучить хотя бы одного безграмотного».

Только совместными организованными усилиями можно превратить голодную деревню с угрюмым, неопрятным жилищем, с постоянным проклятием нависающей нужды и непосильного труда – в свободную обновлённую деревню с широким простором превосходных полей, здоровым скотом, уютными домами…

Торговцев самогона – к расстрелу

Самогонка, несмотря ни на какие меры борьбы, продолжает литься рекой и в деревне, и в городе. В деревне почти ни один церковный праздник не проходил без драк и убийств в пьяном виде. Борьба ведется. Милиция отбирает десятки самогонных аппаратов. Сотни самогонщиков привлекаются к ответственности. И все-таки убыль самогонщины мало заметна. Почему народные суды забыли постановление Губисполкома о выселении в Сибирь злостных самогонщиков? Необходимо усилить репрессии. Напомним, как в первые дни после Октябрьского переворота, подстрекаемая врагами рабоче-крестьянской революции, несознательная толпа бросилась громить винные погреба. Революция погибла бы в чаду алкоголя. Положение было спасено только тем, что без всякого миндальничания пущены были в дело пулеметы. Не слишком ли милосердно наше теперешнее законодательство?

Редакция получает массу писем с мест, вопиющих о неисчислимом вреде пьяного разгула. Письма указывают как на необходимую решительную меру – на увеличение наказания вплоть до расстрела».

С громкоговорителем по деревням

Череповецким губернским отделением общества «Друзей радио» был сделан агитационный выезд с громкоговорителем в деревню Вауч. К 12 часам установили мачту, натянули антенну. Один конец антенны прикрепили к колокольне.

Желающих послушать радио было много. И вот раздается голос из репродуктора: «Всем, всем, всем! Говорит Московская центральная радио-телефонная станция имени Коминтерна…» Моментально затихают разговоры, и все устремляются поближе, чтобы лучше слышать. Удивляются: «Эка штука, без проводов, а слышно». А одна старушка заметила: «А все ж без Бога не обошлось и тут!» Это она к тому, что один конец антенны был подвешен к колокольне.

Глава третья. Два товарища

В грязном коридоре губисполкома – бывшем уездном казначействе, Николаев провел все утро. Успел повидать пару знакомых, перекинуться ничего не значащими словами и до одури накуриться. Хотелось есть, но отходить опасался – место займут.

Очередь к заветной двери, на которой красовалась корявая надпись: «Начотделуправ ЧГИК тов. Курманов», двигалась медленно. Народ подобрался разный. Похмельного вида мужичок твердил, что самогоновку гнал исключительно в личных целях, потому как с детства мается язвой желудка, дородная дама, похожая на купчиху, пришла узнать – когда грядет амнистия для супруга, угодившего за решетку за укрытие от налогообложения мельницы, а рыжий парень, похожий на беспризорника, хотел получить путевку в колонию.

Перед Николаевым стояла тетка неопределенного возраста, укутанная в две шали, и бубнила что-то под нос.

– А вы, гражданочка, по какому вопросу? – поинтересовался Иван от скуки.

– Да зять, чтобы ему провалиться, заразе! Самогонку пьет, как не в себя. А напьется – кол в руки берет да дочку начинает вокруг дома гонять! Дочка-то, та еще дура, что замуж за такого пошла, да мне ж от соседей стыдно.

– А чего в исполком пошла? Может, надо в милицию сходить?

– Так он, зять-то, сам милиционер. Ходила к начальнику, тот к комиссару отправил. А комиссар грит: пьет, мол, твой зять не на службе – сама разбирайся. Пил бы на боевом посту, отдали бы под трибунал, за дис… за дескре… – запуталась тетка, пытаясь выговорить незнакомое слово. – Ну, за дистрацию органов власти. А на службе пьяным не замечен. Будь коммунистом, другое дело – вызвали бы на партсобрание, строгача влепили. Вот, может, этот начальник поможет.

– А чем он помочь-то сможет?

– Коли начальником поставили, обязан помочь. Мне, главное, чтобы зять пить перестал. Или чтобы пил, но дочку вокруг дома не гонял.

– А если не поможет? – спросил Иван, потешаясь в душе над теткой.

– Пойду выше, – отрезала тетка. – Если надо, до самого товарища Троцкого дойду!

– Эх, тетка, без толку ты по начальникам ходишь, – встрял в разговор солидный мужчина, по виду – нэпман. – В таком деле никто не поможет. Думаешь, они твоего зятя от пьянства отучат?

– А что делать-то? – плаксиво отозвалась баба. – Я уже Николаю-угоднику не одну свечку ставила, Ксюшеньке-петербурженке молилась, не помогает! Вот пусть власть расписку с зятя возьмет, что пить не будет!

– А сама-то куда смотришь? Поговорила бы с зятем-то, – посоветовала «купчиха».

– А то я не говорила?! Так он меня подальше посылает, по матушке.

– Ну, так и шла бы себе, – лениво обронил нэпман.

– Куда шла? – растерялась жалобщица.

– Да туда, куда зять посылал, – заржал нэпман.

– Ах ты, зараза! – заорала тетка, но из дверей вышел унылый мужик, которого заставили отрабатывать гужповинность. Видимо, начальник ничем не утешил бедолагу.

Николаев уже настроился, что тетка будет долго изливать душу, но та, на удивление, быстро выскочила и пошла, что-то бормоча под нос. «Ну, точно, к Троцкому пойдет жаловаться!» – развеселился Иван, едва не пропустив очередь. В распахнутую дверь уже пытался втиснуться толстый нахальный мужик.

– Ну-ка, товарищ, – твердо ухватил Иван наглеца под локоток. – Моя очередь.

– Да я… – оттопырил брюхо здоровяк.

– Ты-ты… – улыбнулся Иван и ткнул указательным пальцем толстяка в брюхо, отчего тот ухнул, как проколотый пузырь, и выпустил воздух.

Николаев аккуратно отодвинул наглеца в сторону и прошел в тамбур, между коридором и кабинетом, где сидела худосочная барышня в жеваной блузке, долбившая одним пальчиком по клавишам «Ундервуда».

«Могли бы начальнику пофигуристей девку найти», – посетовал Иван.

– Мне к Алексею Курманову, – улыбнулся он худосочно, как улыбаются несчастным и обездоленным.

– Вы, по какому вопросу к товарищу Курманову? – спросила пишбарышня.

Отчего-то заробев, Иван торопливо сказал:

– Товарищу Курманову передайте – друг его фронтовой, Николаев Иван. Мы с ним вместе в империалистическую воевали.

– Сейчас доложу, – подавила барышня зевок и скрылась. Вернувшись, строго сказала: – Товарищ Курманов вас примет. Но у вас, товарищ, пять минут! – Приоткрыв дверь в коридор, сообщила очереди: – Товарищи, на сегодня прием закончен. Через двадцать минут у товарища Курманова важное совещание. Завтра, завтра приходите, товарищи…

«Ну и ну!» – подумал Иван, торопливо проходя в кабинет. Вдогонку ему кто-то завистливо выматерился. Хотел обернуться, но не стал. Нехай завидуют, сволочи!

В небольшой комнатке, заставленной шкафами с растопыренными дверцами, из которых выпирали папки и бумаги, за огромным столом сидел человек в солдатской гимнастерке и старательно писал химическим карандашом в самодельной тетради.

– Здравия желаю, господин-товарищ младший унтер-офицер! Старший унтер-офицер Николаев в ваше распоряжение прибыл! – шутливо доложил Иван, распахнув объятия: – Здравствуй, Леха!

– Здравствуйте, товарищ, – сухо отозвался старый друг, не отрывая глаз от писанины. – Садитесь.

– Леша, это ты? – нерешительно спросил Иван, присев на краешек стула. Вроде по фигуре и по лицу – он.

– Алексей Николаевич, – поправил Курманов и, подняв-таки взгляд, сказал: – Слушаю вас внимательно!

Ивану показалось, что ему принародно плюнули в лицо. Немного помешкав, встал, надел фуражку:

– Извините, товарищ. Думал, друга своего фронтового повидаю, да обознался. Похожи вы с ним, – криво усмехнулся, добавив: – Были похожи.

Повернувшись, пошел к выходу, но в спину ударил голос:

– Постойте, товарищ.

Ивану обида застила глаза так, что хотелось не то плакать, не то морду кому-нибудь набить, ногой открыл дверь кабинета.

– Да постой ты, – схватил его за руку начальник отдела управления. – Сядь!

Курманов с трудом усадил Ивана на стул и сел рядом.

– Иван Афиногенович, не сердись! Пойми, я на службе. Значит, тут я тебе не фронтовой друг Леха Курманов, а Алексей Николаевич, товарищ Курманов, ответственный работник. А ты для меня не старослужащий Иван Афиногенович, что премудрости воинской наставлял, от фельдфебеля защищал, а товарищ Николаев. Понял, Афиногеныч?

– Так точно, товарищ Курманов, понял, – глухо ответил Иван. – Разрешите идти?

– Да ничего ты не понял! – подскочил Алексей. – Я как начальником стал, ко мне с прошениями идут – не брат, так кум, не кум, так сосед. Тому справку выправить, чтобы от налогов освободили, этому земельки бы прирезать, тьфу. А откажешь – обижаются! Как так, Лешка Курманов, нос задрал выше Ивана Великого, для родичей с соседями расстараться не хочет?! Не серчай, а? – просительно посмотрел начальник отдела на старого товарища, обнимая его за плечи. – Я с этой службой сам скоро с ума сойду.

– Да ладно, – примирительно сказал Иван. – Я понимаю. Сам начальником в трансчека служил, знаю, каково оно – отказывать. Но не боись, Алексей Николаич – мне от вас ничего не надо. Терпеть не могу просить.

– Помню, – с уважением кивнул Крманов, перебираясь обратно за стол. – Ты, извини Иван Афиногенович, дел у меня завал. Как-никак начальник управления административных органов. В подчинении – губмилиция, уголовный розыск, лагерь исправительный. Почитай, кроме ВЧК – ну, ГПУ теперь, все силовые структуры. Каждый день жалобщики табунами идут. Вон, тетка пятый раз пришла на зятя жалобиться. А я что сделаю? На службе парень в рот водки не берет, пьяным никто не видел. И соседей уже опрашивали – божатся, что ни разу не видели, чтобы он жену свою колом гонял. Так-то вот. Если за одни слова из милиции выгонять, кто работать будет? Там и так-то только половина штата. Коллегия через десять минут, а у меня еще конь не валялся…

– А что на коллегии? – усмехнулся Николаев, вспоминая заседания, на которых и ему приходилось бывать. Помнится, речей произносилось много, а толку – нисколько.

– Да все тоже… – неопределенно протянул Курманов.

– С дезертирством вроде дел не должно быть – война закончилась, – стал рассуждать вслух Иван. – Кто саботажил, тех давно в расход пустили, а контрикам в нашей губернии взяться неоткуда. А возьмутся – так это Чека решать станет, не милиция. Разве что борьба с самогонщиками да конфискация оружия. Так?

– Точно, – кивнул Курманов и с любопытством посмотрел на Ивана: – А ты, Афиногеныч, откуда знаешь?

– Ну как же не знать? – усмехнулся Николаев. – С оружием – тут все просто. Так и в семнадцатом было. Народ с фронта пёр, у каждого если не винтарь, так наган с собой. А после Гражданской так у половины «максимы» стоят. А оружие – это для новой власти одна сплошная головная боль. И с самогонкой все просто. Я уже наслушался, как милиционеры с самогоноварением борются. День борются, ночь борются, пока все, что изъяли, не уничтожат. Ух, люто уничтожают!

– Ну, бывает и такое, – не стал кривить душой Алексей Николаевич. – Разбираемся, под суд отдаем. Ну сам понимаешь, где сейчас людей-то в милицию набрать? Оклад мизер, обмундирование – только звездочки синие прислали. Еще хорошо, паек выдают да одежду какую-никакую подкидывают. Цинцарь, бедолага, с ног сбился, чтобы хоть как-то народ на местах удержать.

– А что, губначмил до сих пор Цинцарь? – удивился Иван.

– А куда ему податься-то теперь? – пожал плечами Курманов. – В Венгрию вернется, так расстреляют его.

Людвиг Людвигович Цинцарь, бывший гонвед австро-венгерской армии, попав в русский плен, строил шлюзы на реке Шексне. После революции стал активным борцом за Советскую власть. Правда, бравый интернационалист, по-русски, помнится, говорил плохо.

– Как он? Русский язык выучил?

– Материться умеет, а что еще? – усмехнулся Алексей. – Как выдаст: «В душу твою колом да в титулярного советника, через два присвиста!», не то что подчиненные – лошади шарахаются! Бюро губкома ему уже два выговора влепило за матюги. Ну, Цинцаря на повышение скоро пошлют, Крымской милицией руководить, он уже и дела сдает. Степанова Виктора не помнишь? Тоже из наших, из Кириллова. Правда, не из солдат, а из матросов балтийских, – с легким сожалением добавил он. – Но не анархист, большевик. Замом у Цинцаря ходит, недавно орденом наградили, за подавление Кронштадтского мятежа.

– Кто еще остался? – поинтересовался Николаев, подразумевая тех, кто устанавливал когда-то новую власть в Череповецком уезде. – Я ведь из армии неделю назад пришел, ничего не знаю. Сам понимаешь – встретили, то-сё.

– Жена-то рада небось, – кивнул с пониманием Курманов, а Иван, смущенно кашлянув, не стал рассказывать, что неделю провел у вдовой солдатки.

– Ладно, Алексей Николаевич, – поднялся Николаев со стула, заметив, что друг украдкой поглядывает на стол, где лежали бумаги. – Не буду тебя задерживать, пойду я. Дела у тебя.

– Дел – начать и кончить, – с облегчением сказал Курманов, провожая старинного приятеля. – Ты уж не серчай, Иван Афиногенович. И у нас завал, а что в Поволжье творится – слышал небось?

– Как не слышать, – вздохнул Николаев. – Народ, говорят, с голодухи не то что траву, а мертвяков ест.

– Вот-вот. Думать надо, как Поволжью помочь. Мы не поможем, никто помогать не станет. Прости, – еще раз повинился Алексей. – Давай-ка сегодня вечерком, часов в восемь, а лучше в девять, ко мне домой приходи. Чайку попьем, о жизни поговорим. Я в бывшем доме купца Чеснокова живу, на Социалистической. Ну, бывшая Благовещенская. Там рядом еще училище женское, кирпичное. Ты где остановился?

– Да нигде пока. Думал, с тобой повидаюсь – да засветло и обратно. Брат у меня здесь двоюродный живет, переночевать пустит.

– Подожди-ка, – остановил его Курманов и, отойдя к столу, оторвал от «обойной» тетрадки клочок, нацарапал что-то. – Я тебе записку дам, в Дом крестьянина – на улице Ленина, Крестовская бывшая, найдешь. Возьми, не выделывайся, – всунул Алексей бумажку. – У себя бы поселил, да негде. Значит, жду тебя в девять. Посидим, чайку попьем, по душам поговорим. Ну, давай пять… – протянул он широкую ладонь.

– Будет десять, – пожал Иван протянутую руку и подмигнул начальнику отдела: – Может, взять чего? Вроде… – щелкнул он себя по горлу.

– Н-ну, сам смотри, – неуверенно сказал Алексей. – Из меня-то питок, не очень.

Иван вспомнил, что в госпитале Лехе вырезали не только германскую пулю, но и то место, где она сидела – добрую треть желудка.

Первым делом Николаев отправился в военкомат. Пожилой военком с лицом застарелого язвенника равнодушно полистал бумажки, переписал данные в толстую книгу учета и выдал карточки на бесплатные обеды в столовой.

– Положено вам как демобилизованному красному командиру на месяц, – пояснил военком. Честно предупредил: – Только харч там не очень. Но в других губерниях и того нет.

Насчет харча Иван убедился на собственном брюхе. Суп из вяленой воблы и прогорклой квашеной капусты на первое, на второе – шрапнель, осточертевшая еще на фронте. Слышал, что перловку можно приготовить так, что пальчики оближешь, но верил в это с трудом.

Запив обед мутноватым пойлом, именовавшимся чаем, Иван торопливо выскочил, мечтая отыскать глоток самогонки, чтобы перебить отрыжку.

Биржа труда ничем не порадовала. Выстояв очередь, которая была длиннее, чем к кабинету Курманова (зато двигалась живее), выяснил, что могут предложить лишь должность постового милиционера да место в артели слепых. Артель отпала сама собой, а идти в милицию не хотелось, да и жалованье там – миллион рублей старыми деньгами, едва хватит на буханку хлеба, а паек, говорят, с прошлого года не давали. Работница биржи заикнулась о бесплатных милицейских талонах в столовую, но при воспоминании о сегодняшнем обеде Ивану опять захотелось самогонки. Повезло лишь в Доме крестьянина. Дежурный (по виду – из бывших половых) заявил, что «местов нет и не предвидится», но взглянул на Лешкину записку, сбледнул лицом и выдал ключ.