Фабрикант

– Отставить! – выпуклые глаза Калачова налились кровью. – Собирай солдат, я лично искореню! Век не забудут! В моей губернии бунтовщиков не потерплю! Завтра же отправляемся!

– Позвольте сопровождать вас? – спросил губернатора Черкасов. – Я как раз по подобным инцидентам сведения собираю.

Калачов внимательно посмотрел на молодого офицера и, подумав, утвердительно кивнул.

– Хорошо, поедете со мной. А ты передай моё распоряжение командиру Зарайского полка. Пусть готовится, – сказал губернатор полицмейстеру.

Губернатор резко развернулся и быстро пошагал к своему особняку, правую руку держа в кармане, а левой махал так, будто хотел отогнать неприятные известия. Исправник опять достал платок и машинально промокнул уже высохший лоб, ослабил ремень. Убедившись, что Калачов скрылся в доме негромко и каким-то особым манером присвистнул. За стеной сада кто-то ретиво застучал каблуками сапог по камню, вскоре в сад вбежал молодой адъютант.

– Значит так, – сказал ему полицейский начальник, – Бегом в Мичуринские казармы и объяви командиру, чтобы готовил солдат. Завтра в боевой готовности отправятся с его превосходительством в Тезино порядок наводить.

– Солдаты, в какое-то село… – начал было адъютант, но заметив свирепый взгляд начальника, сделал непроницаемое лицо. – Разрешите исполнять?

– Передашь командиру диспозицию – в селе Тезино Кинешемского уезда вооружённый бунт. Численность – человек около трёх ста. Пусть готовит необходимые для подавления беспорядков силы. Выступать завтра. Поведёт лично Виктор Васильевич. Более никому не распространяйся, ни одной живой душе! – исправник глазами сверлил адъютанта. Тот кивнул, чётко по-военному развернулся и быстрым шагом отправился выполнять приказание.

Полицейский начальник, уже никуда не торопясь, пошёл к дожидавшейся за оградой коляске – всё зависящее от него он сделал, теперь пусть военные разбираются. Забрался в экипаж, который загрохотал колёсами по булыжникам мостовой. «Нелепица какая-то в самом деле. Какой бунт?» – размышлял он, глядя на мирный пейзаж тихой и уютной в вечерний час Костромы. По сторонам мелькали аккуратные домики с разбитыми палисадниками и затейливыми резными наличниками. Начинала цвести сирень, украсив всю улицу белым и фиолетовым, дурманя назойливым пьянящим запахом. На веранде исправника дожидались дымящаяся кастрюля, пленяющая аппетитным ароматом, и запотевший графинчик. Рот моментально наполнился слюной, а в голове мелькнула мысль: «Зачем кому-то бунтовать? Живём как у Христа за пазухой». Он отстегнул саблю, снял фуражку и надоедливый ремень, расстегнул душившие пуговицы кителя и прогнал дурные думы обжигающе-ледяной жидкостью.

Назавтра в условленное время Калачов и Черкасов поднялись на борт парохода, который должен был доставить их в Кинешму, а оттуда до мятежного села совсем близко.

– Нуте-с, Фёдор Иванович, расскажите – какая такая секретная надобность вас в наши края занесла? – спросил костромской губернатор, откинувшись на спинку мягкого дивана в отдельной каюте.

– Ваше превосходительство, я … – начал Черкасов.

– Давайте без чинов, – перебил его Калачов, пока не раскусивший, что за птица этот нежданный визитёр. – Имени-отчества вполне достаточно.

– Хорошо, Виктор Васильевич. Служу, как я вам давеча говорил, по третьему делопроизводству Департамента полиции. Секретному. Политический сыск.

– Смутьянов ловите? Революционэров? – губернатор понимал, что всей правды Черкасов не скажет, но любопытство разбирало. – Вряд ли вы, милостивый государь, таковых в Тезине сыщите. Обычные крестьяне. Просто некоторые в купцы выбились, а теперь другим денег заплатить пожалели. Вот и весь сказ. Никакой революции – обычная жадность. Как были лапотным мужичьём, так и остались. Барина теперь на них нет. Он бы выдрал всех плетьми на конюшне – и тишина! А нынче целую команду снаряжать пришлось, чтобы их междоусобицу разрешить.

– Фабриканта тоже выдрать? – удивлённо поднял бровь чиновник секретной части.

– А чем он лучше? – развёл руки Калачов. – Такой же вчерашний крепостной, только ушлый, сумевший деньжат подкопить, а теперь, благодаря своим капиталам, считающий себя чуть ли не ровней нам, дворянам! Ни благородства, ни манер, ни воспитания – а уж спеси то! Богатство им, конечно, много возможностей даёт. Иллюзия появляется, что всё то они купить смогут. Только вот не понимают – не всё продаётся.

– Среди них почти сплошь обладатели миллионных состояний. Чего же они себе не смогут позволить? – заинтересовался Черкасов.

– Породу не купить, милостивый государь, породу. Дворянскую честь, с молоком матери впитанную, – Калачов раздражённо посмотрел в иллюминатор каюты. – Купцы полагают, что приобрёл платье последней парижской моды, хоромы выстроил и уже вознёсся над всем миром. Нет! Кислыми щами от заграничного костюма всё одно несёт на всю округу. Некоторые, представьте себе, заводят породистых рысаков. Понимаете, на кого хотят походить? Так и хочется спросить: «Куда тебе рысак, лапоть? Животное куда благороднее тебя будет». Вы простите моё брюзжание – возраст. Я с годами убедился, царь Александр-Освободитель много мужику свободы дал. Не приспособлен он к ней. Оттого и бунты, и эти ваши … революционэры.

– Интересное наблюдение, – глаза жандарма зажглись насмешливыми огоньками. Он знал о действующих в Империи социалистах, пожалуй, больше всех в стране, поэтому безапелляционные рассуждения провинциального губернатора показались Фёдору Ивановичу такими же забавными, как мысли любого пожилого человека о каком-то новом доселе невиданном явлении, высказанные представителю молодого поколения.

– Да вы не смейтесь, – от Калачова не ускользнула ирония собеседника. – Мои речи старомодны, понимаю. Вы пока горячий, энергии через край, вот и думаете, что я ничего не смыслю в государственных делах. Как господин Грибоедов, Царствие ему небесное, писал: «Сужденья черпаю из забытых газет…». Я такой же был в ваши годы. Братец мой в комиссии при государе Александре II состоял, которая эту крестьянскую реформу готовила. Мы тогда также на стариков рукой махали, которые новых веяний не принимали. Ничего! Поскачете за своими смутьянами, оглянетесь, а жизнь-то уж и прошла, но вы не только их не искоренили, а даже наоборот, больше стало супостатов. Тогда согласитесь, что по старинке да попроще было бы куда как лучше. Не доведут до добра все эти новшества.

– Я и не думал ставить под сомнения вашу опытность, – Черкасов погасил лукавинку во взгляде и вид сделал самый заинтересованный. – Просто интересно – вы полагаете, что если бы мануфактурным делом управлял дворянин, то и бунтов бы не было? Или я неверно истолковываю вашу мысль?

– Всё абсолютно верно, – губернатор и не думал сердиться, собеседник вёл себя почтительно и, определённо, был не дурак.

– Отчего вы так решили? Революционная пропаганда как раз и направлена против нашего сословия, возбуждает у рабочего самые низменные порывы. Призывает всё отнять у богатых и разделить поровну, а власть отдать крестьянину.

– Работник её, эту околесицу, потому и слушает, что над ним начальствует вчерашний такой же мужик из соседней избы. Раньше они вместе коров пасли, а сейчас он вдруг ходит барином и своему бывшему приятелю руки не подаёт. Хоть купец теперь и с золота кушает, но для них – он такой же крестьянин, как и был. Ровня, только хитрый и жадный. В лицо, может, и поклонятся, а в спину плюнут. Против настоящего же барина, дворянина по рождению, крепостной никогда не посмеет подобных мыслей даже допустить. Тут революционэры станут бессильны, тут природный инстинкт – знай своё место.

– Любопытное наблюдение. Никогда об этом не думал. Но позвольте спросить, Стенька Разин и Емелька Пугачёв ведь дворян жгли и вешали, а простой крестьянин им помогал. Где инстинкт был? – Черкасов искренне заинтересовался беседой.

– Не верил народ в право тогдашней власти на трон, вот и смутился их речами. Пока верховный правитель силён и грозен – люди всё стерпят и от него, и от его слуг. Стоит же усомниться в этом – пиши-пропало. Мы, дворяне, слуги Государя и полностью разделим его судьбу – будь то знатность и уважение, или плаха. Да и нет в наших краях нового Емельки. Люди тут тихие, забитые. Я в Харькове губернаторствовал, так там народ погорячее, вспыльчивее, но и отходчивее, веселее как-то. Здешние же мрачные, кажется всё снесут, что им не уготовь. Правда, и опасение иной раз берёт, что если они терпеть больше не смогут, то разгромят всё вокруг. Камня на камне не оставят.

– И как вы намерены поступить с бунтовщиками? – жандарм внимательно посмотрел на губернатора, лицо которого пошло красными пятнами, желваки ходили вверх-вниз.

– Я, милостивый государь, напомню им всем, кто здесь власть! Всем!!! Напомню так, что вовек не забудут, не извольте сомневаться, – ответил Калачов тем же яростным свистящим полушёпотом, что накануне полицмейстеру. – Впрочем, расскажите лучше, почему вам так интересен наш край, что смогли установить?

– Мы действуем по своим методам. Полагаем, что развитие мануфактурной промышленности – дело неизбежное, а раз так, то никуда и от присущих этому эксцессов не деться. Общество грезит парламентаризмом, свободами. Мы не можем, как ранее, просто взять всех подозрительных – и на кол. Или зверям диким на растерзание, как у Иоанна Васильевича Грозного заведено было. Нынешний век заставляет считаться с каждым, каким бы никчёмным он ни был, – Черкасов говорил серьёзно, хоть Калачова и не оставляло сомнение, что жандарм просто подтрунивает над его отповедью современным нравам. – Приходится изучать их идеи, устанавливать вожаков. Внедрять в их кружки своих людей, чтобы дальше опорочить в глазах толпы или просто арестовать. Работы много. Мы сродни объездчикам диких лошадей. Пока это ещё жеребёнок, но со временем он непременно повзрослеет и попытается показать характер. Тут то узда, которую мы сейчас незаметно накидываем и пригодится. Схватим железной рукой, когда попробует взбрыкнуть, и заставим повиноваться.

– На словах складно выходит, – Калачов улыбнулся. – Только в этом вояже вы зря время потеряете. Кружки там конечно есть, но иного свойства. Весь тот глухой край – вотчина старообрядцев. Политику они не воспринимают. Для них все от сатаны – хоть те, кто тремя перстами крестятся, хоть те, кто не крестится вовсе. Живут своей ересью, которой две сотни лет и больше ничем не интересуются. Приедете – поймёте.

– Бывал я там. Три года назад почти. Как раз на бунт попал, – жандарм чуть улыбнулся, увидев удивление губернатора.

– В прошлом году у них, действительно, шум был, ерунда какая-то мелочная. Не помню, где точно, но в тех местах. Сделайте милость, расскажите, что за оказия ещё раньше приключилась, мне о ней не докладывали, кажется.

– Что ж, извольте. Дело, правда, плёвое, вот и не стали ваше превосходительство отвлекать всякой безделицей, я так полагаю. Это случилось в канун нового 1886 года. Поехал я под видом статистического учётчика сведения собирать: сколько людей у кого трудится, да в каких условиях живут. Фабриканты такими вещами хвастать любят, везде сопроводят, всё расскажут. Прихвастнут, конечно, размер производства преувеличат, не без этого. Главное, что своими глазами можно истинную картину увидеть, с мужиками поговорить про то, кто как живёт. Люди тамошние пришлым не доверяют, тут ваша правда, но хоть какая-то картина складывается. В село Тезино к купцам Разорёнову и Кормилицыну приехал утром.

– Значит и тогда у них же всё случилось, как нынче. Ну прохвосты…, – перебил Калачов, недобро покачав головой. – Впрочем, продолжайте.

Черкасов кивнул в ответ на замечание губернатора и продолжил своё повествование.

День был морозный и снег весело похрустывал под полозьями саней. Фёдор Иванович въехал на широкую сельскую улицу. Над крышами изб стояли столбы дыма, тянущиеся в морозную синеву и сливающиеся чуть выше в единое марево. Подъехав к продуктовой лавке у площади, Черкасов вылез из саней и заскрипел снегом, шагая по широко прочищенной тропе к воротам. Думал ландринчиков купить, чтобы угощать баб и детвору – они так охотнее откровенничают, проверено неоднократно. Однако те были закрыты на замок. Жандарм встал, не зная, что делать – чтобы лавка на праздниках была закрыта, странно это. Рождество и святки только отгуляли. Он зачем-то дошёл до саней, потом обратно. Со двора фабрики доносился гул голосов.

– Здравствуй, мил человек, – сзади неожиданно появился мужичок. Черкасов из-за своих размышлений даже не слышал, как тот подошёл. – Кого ищешь?

– Здравствуйте. В лавке купить думал кой-чего, а она на замке.

– Хозяин велел, вот я и закрыл, – ответил лавочник внимательно разглядывая посетителя. Убедился, что тот одет солидно, по виду городской и успокоился.

– Закрыть велел? – Черкасов удивился. – А чего это он?

– Народ у нас бузит. Вот и сказал запереть, чтобы вино не продавать, от греха подальше.

– А почему бузят? – спросил Черкасов, сразу насторожившись.

– Того не ведаю. Мужики с утра тут ходили, голосили на всю улицу, а потом в фабрику пошли начальство требовать. Мне тогда от Михаила Максимовича – хозяина – мальчонка и прибежал. Велел всё закрыть и самому спрятаться, чтобы не нашли. Сыщут – заставят ведь открыть и водку продать. Я пошёл, но любопытно же, кругом фабрику обогнул, думал высмотрю чего – только неудачно. А тут смотрю – вы топчетесь. Я быстрее сюда, узнать кто да зачем. Да вы сами сходите, посмотрите, коли интересно.

– Пойду, и правда гляну, что у вас тут за невидаль.

Фёдор пошёл к длинному кирпичному зданию ткацкой фабрики. Сторожа на проходной не было, он маячил чуть дальше во дворе. Черкасов потихоньку подошёл и тоже стал наблюдать. Перед фабрикой толпилось больше сотни мужчин – ткачей, стоял гомон, разобрать который было невозможно. На крыльце фабричной конторы возвышался над людьми управляющий – невысокий, но тучный мужчина, закутанный в тулуп. Он смотрел на серо-чёрную ворчащую массу, не пытаясь даже открыть рот. Перекричать сотню человек, привыкших разговаривать громче, чем грохот ткацких станков, было невозможно. И вдруг, улучив момент, когда гул чуть стих, он гаркнул неожиданно зычным голосом:

– Тихо! Кто тут у вас главный, пусть выйдет, буду с ним разговаривать. Мне за то, чтобы я глотку драл, вас всех перекрикивая, не платят.

Толпа зашевелилась, наконец из неё вышел пожилой седобородый мужик в чёрном тулупе. Откашлявшись, он встал перед управляющим:

– Я буду за всех говорить.

– Хорошо, Пётр. – директор смотрел на ткача с удовлетворением. Он хорошо знал его как мужчину степенного и рассудительного, пользующегося авторитетом у других. – Расскажи, чего это ради вы работу оставили?

– Справедливости хотим, вот и оставили. Оно ведь не по совести выходит. А надо, чтобы честно.

– Ничего не понимаю, говори ты прямо, – управляющий чувствовал смущение Петра, которому не каждый день приходилось объясняться за всю смену перед начальством, и говорил властно и требовательно. Жандарм заметил в окне конторы фактического хозяина предприятия Михаила Кормилицына, который напряжённо смотрел на происходящее.

– Расскажу. – Пётр насупившись смотрел на управляющего. Он чувствовал за спиной поддержку сотни человек и неуверенность его прошла, появилось привычное упрямство. – А лучше ты нам расскажи, почему это мужики всегда против баб на одну смену больше работают. Как так выходит?

– Чего ты несёшь? – директор настолько удивился нелепости сказанного, что не мог понять саму суть претензии.

– А ты сам посчитай. После праздника любого, кого на ночную смену вызывают? Мужиков. Выходит, мы завсегда на одну смену больше горбатимся. Нехорошо это, давай смены перераспределяй, а то мы работать отказываемся.

– Вон оно чего! Ишь сосчитал, – управляющий неожиданно расхохотался так самозабвенно, что на глазах у него выступили слёзы. Он попытался было что-то сказать, но новый приступ смеха прервал не начавшуюся речь и какое-то время директор только утирал слёзы и, смеясь до всхлипов, махал рукой на толпу. Рабочие удивлённо молчали. Черкасов вообще не очень понял суть претензии ткачей. Ну вызывают их на ночную смену с праздника, так это всегда заведено было.

– Ты, Пётр, мне честно скажи – сам додумался или надоумил кто? – управляющий отсмеявшись стал серьёзен. Не было секретом, что на фабрики поступали интеллигенты разных сословий, которые вместо работы принимались настраивать работников против хозяина, возбуждая их действовать всем вместе против господ. Работники таких агитаторов прозвали «сицилистами», а администрация предприятий мгновенно выставляла этих социалистов за ворота без расчёта, обещая следующий раз сдать околоточному надзирателю. Фёдор Иванович стал внимательно разглядывать Петра и стоящих рядом людей, стремясь вычислить возможного зачинщика.

– Сами мы, нешто у нас своей головы нет? Уж считать, поди, умеем, – Пётр продолжал упорствовать, хотя и был сбит с толку поведением директора.

– Значит, жену свою на фабрику вместо себя выгнать хочешь? И вы все тоже? – управляющий спросил у толпы. Та гудела, но как-то неуверенно. – Ну что ж. Зря вы заработок за сегодня потеряли только. Хорошо если вас на однодневную плату оштрафуют – это же форменный бунт.

– Какой бунт? Нам уж и спросить нельзя? Ты нам лишнего то не приписывай! Мы не крепостные у тебя! – из толпы доносились выкрики, опять поднялся шум. Директор поднял руку вверх и дождался, пока гул стихнет.

– Условились, что с одним говорю, – опять гаркнул он. Вот тебе, Пётр, Иванов сын, и объясню, а вы все слушайте, да на ус мотайте. Во-первых, баб я в ночь на работу поставить не могу, закон такой утвердили. Прописано ясно: женщин и малолетних по ночам к труду не привлекать. Точка. Повеление Государя-императора, дай ему Господь многая лета. – Толпа затихла, осознавая услышанное. Управляющий продолжил: – Во-вторых, чем ваше сегодняшнее представление считать прикажете, как не бунтом? Выступили толпой, стадно против закона государева. Работу оставили, а наняли вас зачем? Ткани делать или горлопанить? Ваше счастье, что урону не нанесли имуществу, хоть на каторгу не отправитесь.

Народ молчал, весь запал испарился, и мужики смотрели друг на друга, не понимая, чего на них нашло. Перетаптываясь с ноги на ногу, ткачи опустили головы и ожидали, чем всё закончится.

– Значит так. – Директор понял, что вопрос исчерпан. – Всем вернуться к работе, с суммой штрафа вас мастера ознакомят позже. А ты, Пётр, пойдём со мной, потолкуем: сами вы додумались или подсказал всё же кто.

Черкасов пошёл следом за ними, чтобы тоже разобраться в причинах конфликта – его служба как-никак.

– Ерундистика полнейшая, – резюмировал Калачов, с интересом послушавший историю. – И что? Нашли агитатора?

– Нет, Виктор Васильевич. Не было никакого агитатора. Просто мужик с женой поругался. Пилила она его за пьянство – тот все Святки от рюмки не отрывался. Ушёл он от неё в казарму тамошнюю. Гадюшник редкостный, доложу вам. Живут, как в хлеву. Там своё занятие и продолжил, только уже в компании себе подобных Праздничные дни быстро пронеслись – пора на смену, вот они и решили до правды доискаться: чего это вдруг всегда с выходных первыми на фабрику мужики? Петра как-то с толку сбили, он-то работник трезвый, разумный, но тут под общий гвалт, видимо, растерялся.

– Вот, вот! Именно об этом я вам и говорил, милостивый государь, – удовлетворённо сказал губернатор. – Правду крепостные искать пошли! Закон им растолкуй! Для таких закон один – плеть! А авторитет дворянина напрочь бы охоту к правдоискательству отбил.

– Чего уж теперь об этом рассуждать, – дипломатично ответил Черкасов. – Мануфактуры растут, как грибы после дождя, и содержат их почти сплошь бывшие крестьяне. Пеняй на это, не пеняй – ничего не изменишь. Нужно думать, как с этим жить, чтобы подобные волнения до невиданных масштабов не выросли. В том, что тогда люди всё вокруг разрушат, я с вами полностью согласен.

Пароход, размеренно молотя лопастями по воде, резал носом речную гладь, приближая путников к Кинешме. Калачов и Черкасов вышли на верхнюю палубу и наслаждались окружающей их красотой. Мимо плавно текли луга, леса и деревеньки с копошащимися по берегам людьми. Тишина и простор отогнали дурные мысли, путники просто смотрели на плывущие по сторонам пейзажи – умиротворяющие, бескрайние. Солдаты, расположившиеся внизу, дымили цигарками. Прохладный ветерок обдавал свежестью весны. Великая река плавно изгибалась у пологого зелёного холма, на вершине которого сиял золотой шпиль колокольни. Из-за холма в Волгу впадал широкий приток, на берегу которого, чуть вдалеке виднелись побеленные фабричные корпуса с высокой дымящейся трубой. Почти у самой воды на пляже стоял мольберт. За ним сидела женщина в нарядном кружевном платье. Одной рукой она придерживала шляпку, норовящую улететь от порывов своенравного ветра, а другой, с кистью, восторженно размахивала, показывая на окружающее их великолепие своему спутнику. Высокий, худой, чернявый мужчина, издалека похожий на вопросительный знак, кивал и терпеливо держал ящик с красками и чем-то ещё.

– Такую красоту и рисовать не грех, – философски заметил Черкасов.

– Да-с. Здешние места Государыня Екатерина Великая своим посещением удостоила. Как раз в усадьбе на этом холме была. Там дальше мануфактура Коновалова. Это – местечко Каменка. Ещё недолго и на месте будем.

Вскоре на горизонте показались красные угрюмые корпуса мануфактур, стоящих вдоль речного берега. Фабричные трубы старательно плевали в голубое небо чёрными клубами дыма, но ветер разносил смог по округе. Там кипела жизнь. Люди, как муравьи, сновали по двору, со стоящей баржи лодками переправляли какой-то товар, лошади тянули телеги с дровами, кирпичом и прочим материалом. Чуть дальше взгляд притягивали золочёные церковные купола. От храма в разные стороны каменными постройками и деревянными избами раскинулся город Кинешма. Пароход пришвартовался, и солдаты споро и чётко выстроились на причале. Колонна вооружённых людей притягивала взгляд. Рядом шла жизнь, привычная каждому: кто-то запрягал коня, отчаянно лаял пёс, квохтали куры, беззлобно переругивались мужички. Горожане, спешащие от торговых рядов по своим делам волей-неволей старались пройти мимо нежданных гостей, чтобы узнать причину их приезда. Солдаты хмурились, пытались выглядеть важно, чтобы как-то скрыть собственную растерянность – не война же и не учения, зачем их подняли?

Мимо ротного, с корзинкой полной куриных яиц на сгибе руки шла молодая женщина. Стая белых горделивых гусей с важным гоготом шествовала рядом. Она с интересом взглянула на командира, который проверял солдатиков. Заметив симпатичную девушку, ротный лихо подкрутил ус и важно подбоченился. Провинциальные барышни таяли при виде офицерского мундира, горделивой осанки и лихого блеска карих глаз. Зарделась и встречная девица. За спиной ротного, хитро прищурясь, стоял Микола – известный полковой шутник. Он невнимательно слушал речь командира, поскольку мог повторить её даже во сне.

На пристань спустился Черкасов, за ним Калачов. Навстречу прибывшим, стуча по мостовой тростью, уже спешил дородный богато одетый купец.

– Вон и Кормилицын, тезинский хозяин. Ишь вырядился. Как бы цилиндр с головы не сдуло. То ли дело лапти и картуз, в них бы ему попривычнее было, – ехидно сказал губернатор, Черкасов лишь хмыкнул.

Микола-шутник, видя, что ротный улыбаясь во весь рот, уже шагнул навстречу девице, чтобы что-то рассказать, присвистнул и шугнул важно шедшего мимо него гуся. Вся стая тотчас расправила крылья и диким гоготом понеслась по набережной. Ротный оказался в самой середине несущейся птичьей колонны. Гуси задевали его крыльями, в воздухе летали перья. Народ на пристани от неожиданности замер. Рота громыхнула дружным хохотом.

– Мыкола, твою туды …, – сквозь гусиный гогот послышался голос ротного.

Кормилицын от неожиданности тоже вздрогнул, цилиндр упал на набережную и покатился. Грузный купец неловко, со второго раза, настиг и поднял его. Бережно сдул пылинки, очистил от прилипших перьев, водрузил головной убор на место и важно продолжил путь к гостям, как ни в чём не бывало.

– Паяц! – прокомментировал чуть слышно губернатор.

– Виктор Васильевич, добрый день. Сердечно рад вас видеть. Как добрались? – Кормилицин, казалось, был готов растаять от учтивости. Увидев Черкасова, он минуту морщил лоб, силясь вспомнить, где уже его встречал. Наконец узнал: – Фёдор Иванович, здравствуйте! А вы какими судьбами?

– Добрый день, Михаил Максимович, – спокойно ответил жандарм. – Что-то бунтовать у вас стали часто. Помимо того недоразумения с бабьими выходными три года назад, слышал, что и прошлым летом у вас волнения были. Нынче опять. Подозрительно. Может социалисты живут под боком, а вы и в ус не дуете? Или, наоборот, потворствуете? Напрасно, господин Кормилицын. Ой, напрасно.

– Господин Черкасов, да вы что!!! Какое потворствуете! Побойтесь Бога! Мне самому от их своеволия жизни нет, потому вас и позвал, – в сердцах сказал купец, глядя на Калачова. – Вас, Виктор Васильевич! А социалистов у меня в селе нет! Есть мужики, которые слишком о себе возомнили! Место бы им указать, чтобы запомнили.