Понтифик из Гулага

Впервые за всё время злоключений вдруг пригасло искристое чувство исполненного долга, и у Патриарха засосало под ложечкой. Озаряющие сознание мысли закончились, и происходящим событиям не было вразумительных объяснений. Кроме единственного: во всём виновато наследство, которое он успел передать. А эти люди – опоздавшие, спохватились и теперь, судя по кандалам, пытать станут не только голодом, холодом и жаждой, к которым он уже привык. И надо готовиться к самому худшему: физической боли, к психотропным препаратам, к гипнозу и прочей современной чертовщине.

Между тем скрипучая, древняя телега, запряжённая горячим, гнедым жеребцом, катила лесным виляющим просёлком как-то уж очень мягко, словно рессорная коляска. Совсем не трясло, не тарахтело на колдобинах, только цепи на руках бархатно позванивали, и слышалось пение птиц в трепещущей листве.

В прошлом Патриарх был музыкантом, однако до сей поры в отвлечённом состоянии сознания начинал мыслить звуками и по ним выстраивать грядущий финал. Кажется, сейчас он испытывал бравурное состояние приподнятых чувств, и музыка окружающей природы вторила ему. Зрение окончательно привыкло к свету, хотя глаза ещё слезились, и изредка проносились радужные сполохи, но при этом Патриарх успевал всё замечать. В том числе и некоторые странные предметы у дороги – старые, обветшалые столбики с деревянными фонарями, сквозь мутные стёкла которых мерцали горящие свечи. Где-то он уже видел подобные маячки и при этом испытывал то же чувство недоумения, как сейчас: кто ходит и зажигает свечи вдоль всей дороги?..

На одном таком фонаре оказался дорожный указатель – полугнилая доска с надписью «Замараево». Название почудилось знакомым, впрочем, и сама полузаброшенная деревня на лесной поляне что-то напоминала, словно уже бывал здесь, но очень давно. По улицам паслись коровы и лошади, отчего гнедой в телеге приветливо заржал, сделал попытку свернуть с дороги и получил кнутом от сиплого.

– Прямо! Домой!

Через пару километров встретился ещё один застарелый, ржавый знак и теперь уж точно знакомый: надпись «Гречнево» была грубовато, мальчишеской рукой, исправлена на «Грешное». Именно так называлась тогда деревня в Костромской области, где ему в стычке с местными бандитствующими сектантами прострелили ногу! Старая рана тут же и отозвалась, заныло выше колена, там, где пуля выщипнула кость и откуда до сей поры время от времени, прорывая давно зажившую ткань, выходят мелкие, как песок, её осколки…

«Если следующая деревня Мухма, – загадал Патриарх, ощущая жар оков и потливость, – значит, костромские выползни…». Развивать эту мысль и вспоминать он сразу даже не решился. Выползнями называли членов секты, опознавательным знаком у которых была змеиная шкурка, зашитая в кожу и носимая на шее, как обережный знак, вместо креста. И это была единственно известная и зримая о них информация, всё остальное, как и чему они молятся, во что веруют, оставалось тайной либо приходило на уровне сплетен и баек. Пойманных с подобными амулетами допрашивали, пытали и, ничего не добившись, сажали на пять лет с последующей пожизненной ссылкой в Нарым. Конечно, если не доказывали, что арестованный принадлежит к секте выползней. Самих же сектантов под серьёзной охраной переправляли в Москву, где их дальнейший след терялся безвозвратно.

В окрестных деревнях змеиная шкурка стала проклятьем, от неё шарахались, если случайно находили в лесу, а иные мстительные хитрованы подбрасывали выползки своим врагам, а потом доносили. Скоро даже сплетен и бывальщин стало не услышать, люди боялись не то что вольно болтать о выползнях, даже вспоминать, думать о них опасались, особенно к ночи, мол, тут и явятся. Поэтому на расспросы отвечали, будто слухи о них – вымысел, и таких сектантов вовсе не существует…

Следующей деревни не оказалось, ибо послушники свернули с зарастающего просёлка на старую, едва приметную дорогу, почти затянутую мелким ельником, и горячий, срывающийся в галоп гнедой как-то сразу присмирел. Патриарха посадили спиной к ходу движения, поэтому он всё время смотрел назад, и тут стал замечать, что ни телега с виляющими колёсами, ни копыта лошади не оставляют следов. Мшистая земля, казалось, покрыта упругой, несминаемой гуттаперчей, в том числе, неестественно выглядели и мелкие ёлки, мгновенно встающие после того, как по ним проехали железными ободьями. И не было уже ни столбиков с фонарями, ни каких-то особых или знакомых примет: он ещё машинально пытался запомнить дорогу, хотя понимал ненужность и никчёмность своих потуг. Необъяснимость, по воле кого и в чьи руки он попал, вышибала непоколебимую уверенность в формуле, за которой он следовал всю жизнь: всё, что ни происходит, нужно перевоплощать во благо. Извлекать его даже из самой лютой нужды, несправедливости и смертельной обиды. Единственное, из чего не получалось добывать благо – из собственных ошибок и заблуждений…

На этой дороге и явился лесничий, верно, поджидавший повозку за деревом. Внезапно запрыгнул на задок телеги, однако эффекта особого не произвёл, ибо оказался совершенно незнакомым, однако же, колоритным. Несмотря на лето, в овчинном полушубке нараспашку, топор за опояской, такой же волосатый, бородатый, да ещё и косоглазый – сразу не поймёшь, куда глядит. А возрастом лет сорок с небольшим.

– Здорово, дед! – признал и будто бы обрадовался. – Ишь ты, ничуть не изменился. А сколько лет прошло!.. Или тебя лучше звать товарищ Станкевич, как раньше?

– Мы шибко сомневались, – не оборачиваясь, отозвался сиплый, – того привезли, не того…

Не в пример послушникам, лесничий почему-то совсем не загорел на солнце, был какой-то бледный, белокожий и изрядно поеденный гнусом, которого, кажется, боялся панически. Он то и дело отмахивался от слепней, шлёпал комаров и постоянно чесал укушенные места. Сквозь прореху на его пропотевшей рубахе Патриарх заметил гайтан – кожаный шнурок на шее. Только вот что на нём подвешено, не рассмотреть…

– Взматерел, но фигура узнаваемая, – продолжал он, разглядывая Патриарха. – Даже седины немного, и все зубы целы! Где-то ещё отметина должна быть. На левой ноге, повыше колена…

– Точно, он ведь стреляный! – спохватился булькающий. – Мы и не догадались посмотреть…

– Да не гляди на меня так, не признаешь, – доверительно посоветовал лесничий, отбиваясь от насекомых. – Когда ты тут озоровал, меня и на свете не было.

Прореха на груди у него растянулась, и на гайтане оказался ключ – самый обыкновенный, от старого висячего замка. Косоглазость не мешала ему видеть всё, а возможно, гораздо больше – перехватил взгляд и усмехнулся:

– От лабаза ключ… Помнишь, амбары такие, на столбах? Ты ещё там мою бабку заживо спалил?.. Посидишь пока в лабазе.

– Это чтобы до суда дожил, – отозвался сиплый. – А то народ у нас лихой, никакого порядка не признаёт. Учинят самосуд…

– Бабку-то мою помнишь? Василисой звали, Анкудина Ворожея дочка?..

Орбиты его глаз наконец-то совпали, зеницы заняли одно положение, и от его прямого взора вновь потекли слёзы…

2

Первой его хватилась вдовствующая императрица Екатерина – так частенько называли помощницу Патриарха, вдову почившего несколько лет назад физика-ядерщика. Сам академик никаких прозвищ не имел, императором его не называли; он вообще был человеком очень скромным, даже застенчивым, как все гении. Однако жена его в пору моды на поиски высокородных корней заказала себе исследование родословной, и оказалось, что по линии матери она связана с французскими императорами, по линии отца – с испанскими королями. Всё это просочилось в прессу, и только бы гордиться прошлым, но красные и жёлтые газеты опубликовали другое древо, корни которого уходили в местечко Коши близ Львова. Мол, а все предки были очень хорошими портными, вроде даже кто-то придворными белошвейками, откуда и родилась версия о принадлежности к высокородным корням. Однако прозвище уже пристало намертво, да и видом Екатерина ему соответствовала. В юности она тоже начинала с портняжьего ремесла и освоила весьма хлебное дело – перелицовывать пальто. Сукно обычно было двухсторонним: поносил на одной, затаскал, затёр, но распорол швы, перевернул наизнанку и опять как с иголочки. Если же новое купить не на что, то можно повторить процесс, поскольку ставшее изнаночным сукно тем временем отдыхало, само приводилось в порядок и опять выглядело прилично.

Выйдя замуж за учёного из секретной лаборатории, она оставила своё занятие, но, когда он оказался не у дел, да ещё в ссылке за вольнодумство, снова стала брать заказы. И это далеко не императорское занятие помогло не то что выжить, а утвердиться в новой ипостаси. Принцип перелицовывания одежды годился на все случаи жизни, преобразовать таким образом можно было что угодно, от нового состояния жилья, достигаемого перестановкой мебели, до переустройства политической системы в государстве.

Потом скоропостижно скончался муж, и к негласному светскому прозвищу добавилось слово «вдовствующая».

С давних, ещё ссыльных пор она завела змейскую привычку будить Патриарха рано утром, чтоб закрыл за ней дверь. Сама вставала чуть свет – ходила на рынок за тёплым, парным молоком к завтраку своего мужа-академика, которому требовалось биологическое тепло животного. Станкевич тогда жил у них на правах квартиранта и позволял помыкать собой, как ей, Екатерине, вздумается. И ещё тогда он тихо невзлюбил будущую чёрную вдову, но терпел, добывая из этого благо: его существование в доме физика обеспечивало не только близкую дружбу с ним, но видимую безопасность и даже неприкосновенность. Надзирательные органы неожиданно благодушно позволили ссыльному Станкевичу жить у таких же ссыльнопоселенцев, дабы легче было отслеживать сразу всех. Они прекрасно знали о неусыпном наблюдении и прослушке, соблюдали жёсткие правила конспирации, иногда допуская умышленные утечки, дабы запустить дезинформацию. Мастером в этом деле считалась жена здравствующего академика; сам он, как и все учёные, был немного не от мира сего, забывчив и по быту рассеян, да и напуган ссылкой, внезапным поворотом судьбы, лишением всех наград, званий, и всё ещё не мог отойти от стресса. Жизнь в их доме, вольные разговоры, обсуждения политических вопросов и встречи проводились исключительно под её покровительством и руководством.

Ссылка и давление надзирательных органов давно закончились, академик не излечился биологическим теплом и умер, но привычки у чёрной вдовы сохранились прежние: каждый день в половине шестого она звонила Патриарху. Только теперь обращалась уже не как с бесправным, пригретым квартирантом, а как с хозяином, авторитарным шефом – желала доброго утра и напоминала о планах на день. И при этом умоляла, чтоб ни в коем случае не отключал телефон, ссылаясь на безопасность существования при любом, даже самом благоприятном, режиме.

Она и позвонила в половине шестого, а в половине седьмого уже открывала своим ключом дверь его квартиры в элитном доме, причём, в присутствии охраны подъезда, начальника милиции и вице-премьера, живущего этой же площадке.

Вторая чёрная вдова, Елена, носила «домашнее», сказочное прозвище Прекрасная и была ровесницей Патриарху. Однако вдовой на самом деле не являлась, поскольку никогда не выходила замуж, мужа не хоронила, и прозывалась так за компанию с первой. Впрочем, о её жизни было известно всё и ничего; знали, что ещё при Сталинском режиме она отбывала срок за хулиганство на Красной площади – разделась догола в праздник 8 марта, будто в знак протеста против ущемления женского достоинства в СССР. По крайней мере, так заявляла советская пропаганда, что было на самом деле, знал только адвокат Генрих. Выйдя на волю, Елена Прекрасная стала бороться со сталинизмом и считалась самым старым, заслуженным и опытным борцом с вождём народов. Потом несколько лет содержалась в психиатричке, откуда вышла по ходатайству врачей-психиатров, организованному ссыльным академиком и тогда ещё неизвестным адвокатом Генрихом. Вышла и стала ведущим специалистом в области борьбы с узурпаторами власти. Последние пару лет она пыталась учредить соответствующую государственную награду, высшая степень которой была бы равнозначной Ордену Мужества.

Несмотря на возраст, Елена выглядела моложе, отличалась бойкостью, старым ещё, комсомольским задором, хотя страдала бессонницей, однако на квартиру к шефу приехала с небольшим опозданием. Зато уже с информацией, совершенно для всех неожиданной: вчера около полуночи ей позвонил невесть откуда взявшийся внук Патриарха, некий Левченко, и попросил помощи – отыскать деда. Мол, в Москве он проездом, встретиться хотели по важным делам, но по телефонам дед не отвечает. И будто ещё раньше предупредил, дескать, в таком случае обращайся к помощницам, они всегда знают, где он, и свяжут.

– Примерно этого я и ждала, – в ответ на сообщение Елены сказала вдовствующая императрица.

– Что ты ждала? Внука? – попыталась уточнить та, но Екатерина ушла от темы: в первые часы после столь значимого происшествия у них всё было рваное, в том числе мысли, чувства и разговоры.

Обе чёрные вдовы знали о Патриархе почти всё, но про внука слыхали впервые. Елена Прекрасная самозванцу не поверила, заподозрила подвох и стала наводить справки, кто такой и кем доводится Станкевичу. Ей бы сразу позвонить старцу, и пропажа обнаружилась бы ещё ночью, но, невзирая на свои убеждения и ненависть к мужчинам, она очень трепетно относилась к Патриарху и беспокоить в поздний час не посмела. Отложила звонок на утро, а сама тем часом привлекла друзей с Лубянки и устроила срочную и глубокую проверку внука. Личность Левченко установили, есть такой человек, уроженец Ярославской области, но живёт в Гомеле, гражданин Белоруссии, и родственных отношений со Станкевичем не имеет, ни по линии отца, ни по линии матери. Друзья с Лубянки вздумали познакомиться с ним воочию, чёрная вдова назначила встречу на сегодняшнее утро, рядом со своим домом на Гоголевском, однако самозванец не явился и на звонки больше не отвечал. Засада до сих пор остаётся на бульваре, возле памятника Гоголю, но уже понятно – внук не придёт.

По пути в прокуратуру Елена Прекрасная вернулась к неоконченному разговору.

– Так что ты ждала? – спросила она с чисто женским любопытством. – Что-то уже слышала о внуке?

– О внуке не слышала, – призналась Екатерина. – Но в последнее время заставала Патриарха сияющим.

– То есть, как сияющим? Он даже улыбаться не умеет.

– Это в нашем присутствии не умеет. А когда входишь без стука, у него рот до ушей.

Елену покоробили вульгарные слова соратницы, однако надо было знать вдовствующую императрицу: в порыве страсти она могла перейти и на жаргон.

– Я никогда не входила к нему без стука…

Екатерина её не слушала, погрузившись в воспоминания.

– А дней десять назад он случайно проговорил странную фразу: «Теперь я живу с чувством исполненного долга». Какой долг он мог исполнить? И чтобы мы не знали? Перед кем?

– У меня мороз по коже, – Елена съёжилась. – Мистика… Ты не знаешь, кто такой Переплётчик?

– Переплётчик? Это что, фамилия или профессия?

– Больше похоже на прозвище… Никогда про него не слышала?

– От Патриарха не слышала, – призналась Екатерина. – А ты?

– И ещё скажи, а у него есть брат? Или был?

– Он единственный ребёнок в семье, – твёрдо заявила вдовствующая. – Я биографию знаю… Ну, говори, говори!

Елена Прекрасная заговорила виновато.

– Однажды я подслушала разговор Патриарха. Случайно!..

– Продолжай! С кем?

– С самим собой… Нет, не хочу ничего сказать о его здоровье! Может, это были мысли вслух… Или он медитировал…

– Он никогда не медитировал!

– В общем, вёл диалог с неким Переплётчиком, – сдавленно сообщила Елена. – И называл его братом.

Екатерине хотелось услышать суть.

– О чём говорили? Конкретно?

– О какой-то посуде… Я не совсем поняла. Патриарх спрашивал, почему брат не сказал ему о чаше.

– Ну, у него есть неоконченная симфония! – вспомнила вдовствующая императрица. – Называется «Звон храмовых чаш». Слышала? В его исполнении?

– Это я слышала. Только речь шла не о музыке. Патриарх вроде бы предъявлял претензии. Почему он ничего не знает о некой чаше. За которой придут.

– Кто придёт?

– Не знаю.

Екатерину осенило.

– Слушай!.. А что если он дописал симфонию? Тайно от нас? И потому ходил сияющий? Хотел сделать сюрприз!

– Я об этом не подумала, – призналась Елена, стряхивая озноб. – И верно, Патриарх музыкант по природе. А у них бывают… разговоры с самим собой.

В десятом часу обе вдовы были в кабинете Генерального прокурора, который уже знал об исчезновении светского Патриарха и принимал экстренные меры к установлению всех обстоятельств, взяв дело под личный контроль. Он и продемонстрировал помощницам небольшой видеоролик охранной системы, где отчётливо видно, как Станкевич сам, добровольно, садится в машину, судя по номерам, принадлежащую Комиссии по помилованиям. Обстоятельства проверили: автомобиль из гаража ночью не выезжал, у водителя алиби, здесь всё чисто. Злоумышленники отлично знали, с кем имеют дело, чётко спланировали похищение и оставили два ложных следа: второй, считала прокуратура, внезапно объявившийся и исчезнувший внук.

Бабки Ёжки вышли от Генерального в необычном для них, глубоком шоке, поскольку обе были уверены, что похищение организовал и провёл именно самозваный внук! Но законники его явно покрывают, списывая на ложный след, а это может означать единственное: инициатор преступления – власть. А кто с ней сейчас может схватиться на равных, так это один адвокат Генрих. Таково было мнение Елены Прекрасной, которая порывалась немедленно звонить ему и привлекать к раскрытию преступления.

Вдовствующая императрица интуитивно опасалась Генриха, зная его неумолимую, танковую силу напора, неуёмную страсть всё грести под себя и одновременно болезненную склонность к мистификациям. Он мог выполнить любую задачу, достать кого угодно даже с того света, например, вынуждая прокуратуру делать эксгумацию трупов и доказывая убийство или, напротив, естественную смерть – в зависимости от того, кто и сколько заплатит. Однако при этом был известен в кругах благотворителей, кому-то помогал бескорыстно, с кого-то драл три шкуры, по слухам, состоял в некой ложе, к масонству отношения не имеющей, дружил с эзотериками и оккультистами. В нём совершенно невероятным образом сочетались два крайних направления – мистиков и оптимистов. Его невозможно было нанять, как адвоката, никому и никогда; кого следует защищать, он выбирал сам, неизвестно какими целями руководствуясь. Случалось, брал самые бесперспективные дела и каким-то чудесным образом выигрывал жёсткие сражения со стороной обвинения.

Обе чёрные вдовы исконно женским чутьём чувствовали стремительное приближение конца их времени. Нет, сам Патриарх ещё много значил и мог, но, чтобы его свергнуть, уже давно подтачивали опоры, давили его верных помощниц, не выпуская уже в прямой эфир. И напротив, часто выставляли бывшую попутчицу по прозвищу Жаба, которая упрямо норовила быть причастной к команде, везде об этом заявляла и тянула одеяло на себя. Власть стремилась выйти на знак равенства – между величиной светского Патриарха и эту полублаженной внучатой племянницей Ильича, откровенно презираемой народом. И делала это как всегда аляповато, неосмотрительно, без намёка на убедительное изящество. Патриарху докладывали об этом не раз, но тот проявлял степенство и благородство, считая, что всё неестественное отомрёт по законам природы, эволюционным путём. А Жаба просто несчастная женщина.

И дождался…

В двенадцатом часу чёрные вдовы собрали первую пресс-конференцию у себя в офисе, однако журналистские заявки сыпались лавиной, а к обеду проснулись иностранные представители СМИ. Громких, обвиняющих власть, заявлений пока не делали, обсуждали между собой, ибо сами ещё не вышли из шокового состояния и не осознали, что на самом деле произошло. Елена Прекрасная была убеждена: случилось событие знаковое, поворотное, историческое, и страна притихла в ожидании, что же будет?

– Знаешь, у меня такое же чувство, как в день смерти Сталина, – призналась она. – Народ замер, не стало личности, которая олицетворяла власть.

– Ну, ты скажешь! – стряхнув с себя её навязчивый испуг, отозвалась Екатерина. – Нашла, с чем сравнивать!

– Наступает новая эпоха, я это чувствую!

– И перестань хоронить Патриарха! Он нас переживёт.

– Почему молчит страна?

– Она всегда молчит, эта страна! – начинала злиться и негодовать вдовствующая императрица, чувствуя прилив женского, старушечьего бессилия и противясь ему. – Мы не должны молчать!

– Как-то странно ведут себя журналисты…

На Екатерину нападала грубая, надменная язвительность – первая защитная реакция.

– Они всегда ведут себя странно, когда палёным пахнет. Они боятся, рот им заткнут! У нас пресса свободная, когда надо кого-нибудь прессовать с позволения власти.

Как и следовало ожидать, прокуратура в течение дня аккуратно отмахивалась от назойливых чёрных вдов, умоляла не вмешиваться в подробности дела и не комментировать события хотя бы одни сутки. Всё, что вдовы сумели придумать – это организовать пикет из своих сторонников возле Генеральной, куда в обед собралось человек двести с наскоро написанными плакатами и воззваниями. А ещё заехать к знакомому экстрасенсу, которая более напоминала тучную, располневшую ведьму, но киношную, обвешанную амулетами, украшениями и с тяжёлым из-за обилия чёрной краски взглядом. Она мельком глянула на снимок Патриарха и сразу прихлопнула ладонью.

– Он мёртв! Его нет среди живых на нашем свете.

– Его что, убили?!

– Задушили женским чулком.

– Зачем?! Почему? За что?!

– Это пока не известно, – ведьма наложила на фото тяжёлую каменную плиту. – Пусть проявится. Завтра скажу.

Однако на втором собрании журналистов вдохновлённую вдовствующую императрицу внезапно прорвало, и она выдала то, о чём пока что говорили между собой, в кулуарах. Екатерина открытым текстом заявила, что власть причастна к исчезновению светского Патриарха. Сказано это было со старушечьим надрывом и не совсем здоровым видом отчаявшегося пожилого и митингующего на площади пенсионера. Главный козырь был выброшен почти впустую: не здесь, не сейчас и не так должны были прозвучать роковые слова! Благодаря покойному мужу-физику, её личный авторитет ещё сохранялся, имя было на слуху, однако даже оголтелые журналюги заметно оторопели и примолкли. По крайней мере, в вечерних новостях этого не показали, зато выпустили Жабу, которая почти дословно повторила слова вдовы, присвоила их, и, тем самым, как бы размыла актуальность и серьёзность заявления. Ведущий подтвердил это, мягко и сострадательно сославшись на женскую эмоциональность близких друзей пропавшего старца. А на самом деле прозвучало, мол, не обращайте внимания, граждане телезрители, это бабская истерика, отчаяние озабоченных и скорбящих.

Первый день без Патриарха получился, как первый блин, и этот ком, словно застряв в каждом горле, не позволил никому сказать что-либо стоящее и вразумительное. Правда, Екатерине позвонил адвокат Генрих, сообщил, что отслеживает ситуацию и в определённый момент может подключиться к процессу. Это значило, что он держит руку на пульсе, дело это ему интересно, и он непременно захочет поучаствовать, независимо от желания помощниц Патриарха. И неизвестно, из каких соображений, меркантильных, благотворительных, мистических либо каких-то иных, поэтому надо было успеть сделать всё самим и не допускать стороннего вмешательства.

Однако вечер принёс новость потрясающую, и опять через Елену Прекрасную – вновь объявился внук! Позвонил и виновато сообщил, что забыл дома зарядное устройство, а батарея села, автоматы же в Москве попросту не работают. И он, шокированный известием об исчезновении деда, целый день метался по городу, пытаясь встретится с помощницами, однако его никуда не пускали, тем паче, к чёрным вдовам, милиция и охрана нервные, а возле прокуратуры вообще чуть не поколотили древками плакатов, приняв за провокатора.

На сей раз вдовы не стали обращаться даже к надёжным друзьям с Лубянки, уже окончательно убедившись, что власть сливает Патриарха. Они договорились с самозванцем о нелегальной встрече в уединённом месте Кусковского парка, где мастер конспирации Екатерина проводила самые ответственные переговоры. В парк поехали из разных районов города на тщательно подобранных частных извозчиках. После заявления вдовствующей императрицы они не поссорились, когда-то ещё давно договорившись принимать друг друга такими, какие есть, уважать сиюминутные порывы, которые, возможно, несут проявление истинных чувств и мыслей.

Самозванец оказался не таким растерянным простаком, как почудилось в телефонном разговоре. Он смотрел телевизор, чёрных вдов знал в лицо, и прежде чем подойти, сделал несколько кругов, отслеживая, нет ли наблюдения. Однако опытным глазом вдовствующей императрицы был вычислен, и когда подошёл, внука успели рассмотреть и оценить. На вид ему было немного за сорок, не мачо, но с модной недельной небритостью, породистый, благородный профиль, цепкий, сильный взгляд, спортивная фигура и одет соответственно. При этом обе чёрные вдовы, прошедшие скрытое оперативное наблюдение, лагеря, психушки и ссылки, одинаково отметили два главных качества: самозванец не походил на опера, но зато в его облике и стати было так много от Патриарха! Если вспомнить старые фото – почти одно и то же лицо, особенно сверкающие эмалью, совершенно белые, безукоризненные зубы и открытая улыбка, которую видела и помнила Екатерина.