Полная версия
Зимний поход
Сергей Горбатых
ЗИМНИЙ ПОХОД
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ХИВИНСКИЙ ПЛЕННИК
Месяц июнь 1835 года от Рождества Христова. Пятеро рыбаков на старой фелюге с обвисшим косым парусом выбирают сеть. Полный штиль. Нещадно палит солнце. Вдалеке, в жарком мареве, едва просматривается песчаный восточный берег Каспия.
– Робята, щось севодня нету рыбки! – с удивлением вздохнул Николай, лысый, рябой с торчащим ушами мужичок лет тридцати.
– Да, давно такого не бывало, – согласился с ним здоровенный детина по прозвищу Оглобля, – я уж и не припомню…
– Сон мне плохой вчерась привиделся, – перебил его невысокий крепкий мужик лет тридцати пяти с красным большим носом и странным прозвищем Морок. – иду вот я, а навстречу…
– Рот закрой! Твои сны пущай при тебе и остаются! – резко оборвал того тридцатилетний Иван, старший их рыбацкой артели, – сеть надо выбирать, а не лясы точить.
– Дак я это как… – попытался оправдываться Морок, но увидев, как начала дёргаться правая щека с безобразным шрамом у Ивана, замолчал.
«Очень непонятно, рыбы совсем мало: почти нет. Как будто бы вся передохла,» – подумал Фёдор Валуев, двадцатидвухлетний голубоглазый крепыш с широкими плечами.
Он зачерпнул ладонью горсть каспийской водицы и вылил её на свою стриженную наголо голову. «И солнце печёт, мочи уже нет!» – Фёдор продолжил выбирать сеть.
Валуев уже второй год работал на рыбном промысле на Каспии. Здесь, на широких водных просторах, наконец-то, перестала ныть его душа, страдавшая по любимой жене, умершей во время родов. Долго мучился тогда он, не находя себе места. После тяжких раздумий решил Фёдор покинуть мирскую жизнь и посвятить себя служению Богу. Бросил он свою бедное крестьянское хозяйство в Новгородской губернии и подался в Свято-Юрьев монастырь, что находится на берегу реки Волхов, неподалёку от её истока из озера Ильмень.
– Ты для чего в обитель явился? Небось хочешь спокойную и сытную жизнь здесь обрести? – спросил у него настоятель, архимандрит Фотий.
– Нет, владыко! Я душу свою пришёл сюда спасать! – кротко объяснил Валуев.
– Ну раз так, то оставайся! Посмотрим на тебя! – объявил Фотий.
За целый год своего послушничества чего-то только не пришлось делать Фёдору: он пас скот, доил коров, работал на огороде, колол дрова и топил печи. А ещё читал Евангелие и Жития Святых. Был Валуев не просто грамотным, а обладал ещё цепкой памятью. После одного прочтения запоминал навсегда целые страницы текста.
До его пострига оставались несколько недель, когда ворвалась весна и выгнала остатки холодной и долгой зимы.
Запахи просыпавшейся после спячки природы, свежесть её красок настолько взволновали душу Валуева, что он уже не мог находиться в мрачной тишине монастырских стен. Фёдора стали манить цветущие луга, зелень леса и просторы Ильмень озера.
«Не смогу я вести монашескую жизнь! Никогда не смогу!» – понял он и ушел из монастыря.
Через два месяца попал Валуев на Каспий в рыбацкую артель и сразу же влюбился в море. Тяжёлый, конечно, труд. Но зато какой простор! Запах водорослей и смоляных канатов… Шум волны и наполненный свежим ветром парус фелюги. Многие из его товарищей проклинали свою судьбу, а Фёдор, наоборот, благодарил Господа за то, что он привёл его в эти места.
Все кто знал Валуева уважали за его постоянную готовность помочь, за честность, доброту и силу. За знание Священного писания и монашеский свой опыт получил Фёдор прозвище Инок.
Иван оторвался от работы, бросил сеть и, приложив ладонь правой руки к своему лбу, начал смотреть север.
– Чамра идёт! Не успеем вернуться! На берег надо! Сноровистее! Сноровистее! Давай, выбирай! Да быстрее! Чё замерли? – было видно, что Иван занервничал, что случалось с ним очень редко. (Чамра – шквальный северо-западный ветер на Каспийском море. Примечание автора).
Валуев тоже приложил ладонь ко лбу, чтобы не слепили лучи солнца, и посмотрел на север.
Оттуда, прямо на них, надвигалась чёрная туча. «Иван прав: чамра идёт. Сильный шторм, который сразу же утопит их старую хлипкую фелюгу. Поэтому и рыбы нет. Вся ушла в глубину,» – подумал он и быстрее заработал руками, выбирая тяжёлую набухшую от воды сеть.
– Да шевелитесь вы! – у Ивана задёргалась щека со шрамом, – к берегу не успеем!
Треугольный парус сильно хлопнул и сразу же надулся от сильного ветра. На руле сидел опытный Иван. Его морщинистое лицо окаменело от напряжения.
– По бортам распределитесь! Воду! Воду черпайте! – кричал он.
Высокие волны захлёстывали фелюгу. Старая лодка со скрипом переваливалась с борта на борт и казалось, что она стоит на месте.
Морок правой рукой мелко и часто крестился, а левой, плицей – деревянным черпаком, ловко загребал воду на дне фелюги и выплёскивал её за борт.
Скрылось солнце. Небо затянуло свинцовыми тучами. Иногда возникала очень высокая волна, ударявшая в борт фелюги с такой силой, что доски начинали сильно и страшно скрипеть.
Лицо Ивана стало белым как молоко. Оглобля потерял свою плицу и теперь черпал воду своими огромными ладонями. Губы у него тряслись: то ли от страха, то ли от напряжения.
– Не успеем! Потопнем! Потопнем! – вдруг завизжал тоненьким голоском Николай.
По его рябым щекам скатывались то ли слёзы, то ли капли воды. Иван промолчал.
В левый борт ударила волна, захлестнула фелюгу, мачта затрещала…
– Потопнем! – заорал Морок. – Потопнем!
– О Пресвятая Владычеце Богородице, взыскание погибших! Призри милостивым Твоим оком на молящихся пред честной Иконой Твоею. Воздвигни нас из глубины греховные… – Фёдор очень громко стал произносить слова молитвы, которая читается моряками во время шторма.
Его спокойный голос был настолько сильным, что заглушал скрип досок и рёв ветра:
– … Подай нам руку помощи, облегчи страдания.
Слушая молитву, перестали паниковать и товарищи Валуева. Все работали споро и сосредоточенно.
А вот и плоский песчаный берег.
– Морок, Николай! Парус опускайте! – закричал Иван, – Инок, в воду! Тащи фелюгу!
Валуев бросил читать молитву. Схватив носовой канат, он прыгнул в воду. Стал ногами на дно. «Неглубоко уже! Слава тебе, Господи!» – и начал тянуть фелюгу.
– Морок, Оглобля – на берег с катками! – закричал Иван.
– Николай, помогай Иноку!
Фелюгу, наполненную водой, вытаскивали на берег долго. Трое тянули за канат, а двое подкладывали толстые брёвна (катки) под днище.
– Подальше от моря! Подальше! Волной унесёт! – командовал Иван.
Наконец фелюгу вытащили. Закопали якорь в песок. Вычерпали из неё воду.
В песчаном овраге, где почти не было ветра, вкопали весла. Повесили на них парус.
– Вот и дом! Есть крыша над головой! – вымученно улыбнулся Оглобля.
– Вечер надвигается, дрова искать надо. Может деревья какие-нибудь найдём? Но на берегу плавник должен быть. Пойдём собирать! – приказал Иван.
«Откуда же здесь деревья? Пустыня ведь вокруг. Только то, что море принесло,» – Валуев поднял тонкую ветку, потом ещё одну.
Плавника нашли очень мало.
– Для ухи хватит! – сказал Иван. – Бочонок с водой не смыло, рыбы тоже осталась. Хлеба вот только нет, пучина поглотила. Чё стоите? За дело!
Развели костёр. Налили пресной воды из бочонка в большой медный котёл, подвесили его над огнём и занялись чисткой рыбы.
Уха из стерлядок получилась вкуснейшая. А ещё взрезали севрюгу длиной в один аршин, выбрали из неё икру. Посолили да и съели с луком репчатым, который нашли в фелюге.
– Чайку бы теперь выпить… Да с сахаром! – сытно рыгнул Оглобля.
– Скажи ещё, что и с пряниками! – ехидно улыбнулся свои беззубым ртом Морок.
– А чё? Можно и с пряником! – согласился Оглобля, – я бы тогда сам целый самовар выдул.
Спали в шалаше из паруса, тесно прижавшись к другу. Над оврагом гудел ветер. Мощные волны выкатывались на песчаный берег:
– Шум-бух! Шум-бух! Шум-бух! Шум-бух!
Утром ветер немного утих. Иван долго ходил по берегу, прикладывал ладонь ко лбу, смотрел вдаль.
– К обеду уходить отседова будем! – объявил он.
– А чаво нам уходить? Волна ещё высокая, может нашу фелюгу перевернуть. Потопнем тогда. Надо бы подождать. Рыбка у нас ещё есть, ушицу сварганим, – Морок поскрёб длинными ногтями свои давно небритые щёки.
– Чаво, чаво… Расчавокался… А если туркменцы наскачут? – ехидно осведомился Оглобля.
– Туркменцы? А чаво им делать у моря? Они в пустыне кочуют, – отмахнулся Морок, опасливо озираясь вокруг.
– После обеда – уходим! – вновь повторил Иван.
«Прав артельный, нечего нам здесь делать», – подумал Фёдор.
Пообедали сваренной ухой. Вкус у неё был, конечно, не как у вчерашней. Рыба стала протухать.
Выкопали из песка якорь, погрузили на фелюгу всё имущество и принялись толкать её в воду. Сегодня, почему-то, она пошла по каткам быстрее и легче, чем вчера. Вскоре фелюга качалась на волнах.
– Оглобля, Николай поднять парус! – крикнул Иван, – Инок и Морок – на вёсла!
Фелюга, сильно раскачиваясь на волнах, начала медленно отходить от берега. Парус надулся ветром.
– Морок, паскудник, ты почему каток в фелюгу не погрузил! Смотри на песке вон лежит! Раззява! Оглобля, Николай опускайте парус! – вдруг крикнул Иван, и щека у него задёргалась.
– Как это не… – Морок всмотрелся в берег, – а и вправду. Вот чёрт! И чё делать- то? А?
– Прыгай и тащи его на борт! – рявкнул Иван.
Морок почему-то замешкался. Он смотрел то на воду, то на берег, где лежало бревно.
– Щас портки с рубахой сниму, – глубоко вздохнул он.
– Уйди! – Фёдор легонько оттолкнул Морока и прыгнул в воду.
Проплыл саженей пять, стал на ноги и пошёл. На берегу поднял каток и легко, словно, лопату или косу взвалил себе на плечо. Повернувшись, пошёл к воде. Когда ему было уже по пояс, Валуев увидел, что на фелюге стали быстро поднимать парус.
– Вы что делаете? – закричал он и в это же время услышал за своей спиной странные звуки.
Обернулся и… По песку гарцевали всадники в высоких бараньих шапках и халатах. Некоторые из низ натягивали тетиву своих луков и пускали стрелы в сторону фелюги.
– Вьють! Вьють! Вьють! – с тонким свистом пролетали они мимо Валуева.
Фелюга быстро уходила в море. Всадники носились по берегу. «Туркменцы! Что делать? Плыть! В море!» – Фёдор откинул бревно в сторону и бросился вплавь. «Подальше от берега! Подальше!» – стучало у него в голове.
Вдруг что-то больно укололо Валуева в левое плечо, и рука тот час потеряла силу. Стала какой-то безжизненной. «Подранили меня, басурманы проклятые!»
– Урус! Урус! Ходить! Ходить! – кричал всадник в белой высокой бараньей шапке на гнедом коне и манил Фёдора к себе.
Зажимая пальцами правой руки рану на левом плече, Валуев вышел на берег.
Вокруг него, визжа как голодные собаки, крутились туркменцы.
– Ха-ха-ха! Урус, ты есть мой пленник! – всадник в белой шапке спрыгнул с коня.
За барханами, в одной версте от берега, стоял караван. Валуеву намазали рану какой-то вонючей мазью, а затем перевязали чистой тряпкой. Затем его привязали к хвосту верблюда, и караван медленно двинулся. «Куда меня туркменцы ведут? В плен, конечно! Вот только куда?» – отрешённо размышлял Фёдор, прислушиваясь к гортанной речи туркменцев.
Солнце стояло ещё высоко, но караван остановился уже на ночлег у колодца. Разложили костёр. К Валуеву подошёл невысокий со злыми глазами парень, наверное лет шестнадцати. Увидел шнур с нательный медным крестом на груди Фёдора.
– Шайтан! Шайтан! – туркменец с ненавистью сорвал его и бросил на землю. – Шайтан! Кяфир (неверный.) – ещё раз выругался он и ушёл.
Верёвка, которой его руки были привязаны к хвосту верблюда, была длинной, поэтому Валуеву удалось стать на колени. После этого он нагнулся и губами, вместе с песком, поднял крестик. Фёдор положил его под язык. «Отче святый благодарствую!» – с облегчением вздохнул Валуев.
Потом дни были похожи один на другой: палящее солнце, горячий песок, обжигающий босые ноги, и верблюжий зад впереди. Кормили Фёдора один раз в день, когда караван останавливался на ночлег. Давали половину твёрдой, как камень, лепёшки и вдоволь воды. Затем связывали ноги и разрешали ложиться. Так и спал Валуев рядом с верблюжьим задом. Ночами было прохладно, а днём он, иногда, терял сознание от невыносимой жары и падал. Тогда туркменцы поднимали Фёдора и усаживали на верблюда.
Он потерял счёт дням и ночам. Валуеву казалось, что так будет продолжаться вечно. Пустыня, горячий песок, верблюды, всадники в бараньих шапках. «Господи Иисусе Христе, помоги грешному рабу Феодору справиться с жизнью тяжёлой, душа моя грешная помощи просит. Помоги мне, Отец мой небесный, дай силы мне…» – шептали потрескавшиеся от сильной жары губы Фёдора.
К вечеру одного из дней вошли в город. Узкие улочки, дома из кирпича и глины. Вокруг каналы и очень много зелени. Это произошло так неожиданно, что Валуев даже закрыл глаза: «Видение! Видение!». Когда он вновь их открыл, то начал смотреть по сторонам. На улицах много народа: женщины с открытыми лицами, мужчины в стёганных халатах и высоких бараньих шапках. Полуголые дети бежали за караваном и, что-то крича, тыкали пальцем в Фёдора. Остановились у базара. К Валуеву подошли двое: хозяин каравана и невысокий толстый мужчина лет пятидесяти в новом атласном халате лилового цвета и высоченной чёрной бараньей шапке. Он долго смотрел на Фёдора. Похлопал его широкой спине. Указал пальцем на перевязанное тряпкой плечо и что-то спросил у хозяина каравана. Тот засмеялся, показывая свои белые крепкие зубы, а потом долго что-то объяснял. Мужчина слушал внимательно, поглаживая свою седую маленькую бородку, а затем достал из кармана кожаный мешочек и вручил его хозяину каравана. Тот поклонился. «Важный значит человек этот мужик с бородкой и животиком, раз перед ним так «стелется» этот туркменец,» – понял Валуев.
– Урус, пойдём со мной! Теперь я твой хозяин! – вдруг по – русски произнёс мужчина в халате. – Иди за мной! Только не вздумай бежать или потеряться! Будешь наказан!
Так они и шли: впереди мужчина в атласном халате, а за ним Валуев. Долго петляли по узким кривым улицам между глинобитными стенами и наконец – пришли. За высокими деревянными воротами находился просторный глинобитный дом с верандами, крытый камышом. Впереди него был разбит сад. Такого красивого Фёдор ещё не видел. За домом – другой сад, с высокими красными розами и фруктовыми деревьями. Здесь тоже были веранды и небольшой круглый бассейн. Подошли к невысокому забору, сооружённому из камыша. За ним – крошечный дворик с двумя глинобитными конурами для собак.
– Вот это твоё жильё, урус! – пальцем ткнул пузатый в одну из них и ушёл.
«Так какое же это жильё! Это же конура для собаки!» – Валуев откинул старую кошму, закрывающую вход, и на четвереньках забрался внутрь. На земле лежала ещё одна кошма. На ней – чайник медный, старая одежда, тарелка и несколько мешков. Фёдор открыл один из них. Там было зерно. «Живёт здесь кто-то? Не пойму я что-то» – подумал он и услышал, снаружи сиплый голос, который по-русски возмущённо сказал:
– Кого чёрт сюда припёр! Персы, сволочи, залезли?! – в конуру, закрывая солнечный свет, кто-то заглянул. – Ох, ничего себе! Землячок! Землячок! Ты откуда это взялся тута?
Валуев на четвереньках, задом, вылез из конуры. Перед ним стоял худой, ниже его ростом, мужичонка лет тридцати пяти. На нём болтался старый рваный стёганый халат и засаленная тюбетейка. На груди на шнурке у него висел крестик. Лицом мужичонка был чем-то похож на цыплёнка: птичий маленький нос, глубоко посаженные маленькие глазёнки, острый подбородок и едва угадываемые губы.
– Здравствуй! – Валуев протянул ему руку, – Фёдором меня величают. Привёл меня сюда толстый мужик с бородкой. Всю дорогу говорил, что он мой хозяин. А кому он хозяин? Ведь я не пёс!
– Земляк, – прошептал мужичонка, – не говори ты так громко! Усман ага русский язык понимает! Как бы чаво не случилось! Так он и есть твой хозяин! Ты же в Хиве, землячок! В Хиве! Он и мой хозяин!
– Тебя как величают? – не понижая голоса, спросил Фёдор.
– Воробей я. Серёга Воробей. На родине фамилиё моё было Воробьёв, но все называли Воробьём. А здеся говорят Урус, русский значит. А наш ага меня кличет Хоха. Это по ихнему значит птенец.
– Ясно, – ответил Фёдор, хотя ему ещё ничего не было понятно. – Крест нательный носишь… Басурмане разве разрешают?
– Хан Хивинский разрешает нам, православным, и крест носить, и молиться. Препятствий не чинит. Только всё время советует перейти в их магометанство.
– А с меня басурман поганый крест сорвал да на землю его кинул! – со злостью в голосе произнёс Фёдор.
– Так это киргизцы или туркменцы! Чаво ты от них хочешь, Фёдор? Дикий народ! Я вижу – ты рынетый?
– Стрелой туркменец попал. Уже зажило почти. А ты, Серёга, живёшь в этой конуре собачьей?
– Тише! Тише! Ага услышит! Ты, Фёдор, ещё не видел, как другие пленники живут! – приложил палец к губам прошептал Воробей.
– А рядом конура. Она чья? – поинтересовался Валуев.
– Трое персов живут. Рабы… Так себе людишки. Иногда у меня то дрова пропадают, то мука. Они, сволочи, крадут! Ворьё! – махнул рукой Сергей, – ну чаво стоим? Заходи!
Они заползли в конуру и улеглись на кошме.
– Щас я отдохну маленько и пожрать чего- нибудь придумаю, – пообещал Воробей.
– А хозяин разве не кормит? – удивился Валуев.
– А зачем ему нас кормить? Ага выдаёт иногда зерно. Его надо смолоть, а потом из муки лепёшки печь. Но для этого нужно ещё дровишек раздобыть. Это здесь очень нелегко.
– А ты, Серёга, сколько времени в плену томишься? – поинтересовался Фёдор.
– Я уже и счёт потерял… Может восемь лет, а может уже и десять прошло. На наш торговый караван киргизцы напали. Многих поубивали, а меня Господь сберёг: живым остался, только вот в Хиве у басурманов в плену.
– Серёга, я тоже счёт дням потерял. Скажи хоть какой сейчас месяц да день! – попросил Валуев.
Воробей замолчал, долго думал. Чесал свой птичий нос пальцами, шевелил губами. Очевидно высчитывал.
– Ас-СулясА, третий день. Это по нашему будет значит вторник. А месяц… – Сергей вновь замолчал. Долго думал, а затем произнёс:
– Раби аль-авваль.
– Это что такое? – Валуев приподнялся на локте, – я у тебя спрашиваю месяц по-русски какой будет?
– Фёдор, а откуда я знаю? Я уже привык к ихнему счёту, мне тепереча без надобности знать…
– Слушай, а год ты хоть знаешь какой сейчас на дворе? – возмутился Валуем безразличием Воробья.
– Год… Год…1251 по ихнему календарю. Магометане его ведут от Хиджры. А что такое Хиджра я не знаю, – равнодушно ответил Сергей.
– Ты грамоте обучен? – пытаясь оставаться спокойным поинтересовался Фёдор.
– Не, я не… – Воробей заснул.
Снаружи послышались голоса. Валуев с трудом выбрался из конуры. Рядом с ней стояли трое человек. Невысокого роста, грязные, измождённые, с волосами до плеч. «Персы, – сразу же понял Фёдор, – о них Воробей сказывал. Только вот один из них на азиата не похож: рыжий, борода почти красного цвета, глаза светлые. А скулы, прям как у меня, широкие».
– Здравствуйте люди добрые! – произнёс он улыбнулся.
Персы с удивлением посмотрели на незнакомца и что-то ответили, а рыжий даже улыбнулся. «Хорошие люди! Почему Серёга злится на них?».
Проснувшийся Воробей достал из-под кошмы припрятанные там сухие ветки и быстро развёл костерок. Из бассейна набрал воды в медный чайник и подвесил его над огнём. Потом быстро замесил тесто и на решётке, которая служила ему подушкой, испёк четыре лепёшки. Всё у него получалось ловко и споро.
– Приноровился уже! Дров мало, горят они быстро, надо успеть еду приготовить, – уловив восхищённый взгляд Валуева, объяснил Воробей.
Они ели вкусные лепёшки и запивали их ароматным чаем без сахара. В пяти шагах от них персы жевали зерно и пили воду из глиняного кувшина без ручки.
– Бедные люди! Если каждый день зерно жевать, так и ноги с голоду можно протянуть, – вздохнул Фёдор.
– Не уворовали они сегодня нигде дровишек, вот и давятся… Трое их, а ни одной ветки нигде добыть не смогли. У них так часто бывает… Никчемный народ! – презрительно махнул на соседей Воробей.
– Нельзя так! Не по-христиански! Они же живые души! – Валуев встал и, подойдя к рыжему, протянул ему свою лепёшку. – Бери, добрый человек! От зерна сыт не будешь, да и брюхо болеть будет.
Персы от удивления перестали жевать и молча смотрели на Фёдора. Только рыжий подскочил, поклонился ему и что-то залепетал по своему: по – персидски.
– Ты, землячок, чаво делаешь? На всех так не настачишься! – аж подпрыгнул от возмущения Воробей.
– Не по-христиански это! – ещё раз повторил Валуев, – я им свою лепёшку отдал.
– Как хочешь, благодетель! – ехидно усмехнулся Воробей.
Теперь, каждое утро, ещё до рассвета, Фёдора будили громкие крики муэдзина, которые доносились с ближайшего минарета:
– Б-исми-лляхи-ар-рахман! Б-исми-лляхи – ар – рахман!
Персы вылезали из своей конуры и, расстелив на земле тряпки вместо ковриков, начинали совершать свой первый намаз.
Фёдор тоже молился, только, как верующий православный христианин. Негромко произносил слова молитв, неторопливо осеняя себя крестными знамениями.
Позже всех со стоном вылезал из конуры Воробей. Долго зевал, кашлял, а затем перекрестившись, шёл к бассейну набрать воды в чайник.
– Сергей, ты хоть бы иногда слова молитвы произнёс, – укорял его Валуев.
– Перекрестился и хватя! Чай кипятить надо, пожрать да и работать опосля цельный день, – отмахивался Воробей. – Эх жисть моя! – всегда добавлял он и тяжко вздыхал.
Русские пленные прозвали Хиву маятной землёй. Ведь работать здесь приходилось круглый год, без зимнего отдыха в полевых делах. Осенью сеяли пшеницу и заготовляли позем: смесь навоза, земли и песка. Ранней весной чистили каналы. На их очистку сгоняли не только рабов, но и всё население Хивинского ханства, за исключением богатеев, конечно. Это считалось настолько важным делом, что ленивых, отлынивающих от работы, надсмотрщики забивали насмерть палками.
Главные каналы здесь назывались ханскими, а остальные – общественными.
Во время частых разливов в реке Аму вода поднималась и заполняла эти каналы, которые покрывали всю территорию Хивинского ханства. Благодаря этому здесь в изобилии росли абрикосы, инжир, гранаты, виноград, арбузы, дыни, овощи. Выращивали также пшеницу, сарацинское пшено (рис), кунжут для производства масла, хлопок, кукурузу.
Фёдор всегда работал на совесть. Вот и сегодня он один поднимал за верёвку большую корзину, которую до краёв заполняли илом двое сартов (Узбеки называли сартами тюркоязычное население Хивы и других мест Средней Азии, которое обитало в этих местах до их прихода. Примечание автора). Рядом с ним двое персов пытались вытащить на высокий берег канала кожаное ведро с грязью.
– Сейчас я вам подсоблю, басурманы! – Валуев одним рывком перевернул корзину и высыпал липкий ил, а затем подошёл к персам и одной рукой вытянул ведро на берег.
– Кучли Одам! (Силач. Узбекский язык. Примечание автора.) – в восторге зацокали языками надсмотрщики и начали обсуждать силу русского пленника.
Валуев уже давно понимал узбекский язык, ведь уже прошло почти восемь месяцев, как он попал в эти чужие края. Но виду не давал: старался делать глупое лицо, улыбался и ждал, когда ему объяснят всё на пальцах. «Не должны басурмане знать, что я их понимаю и говорить могу», – решил он для себя. Фёдор сразу же запоминал не только слова, но и целые фразы. Даже исламские молитвы, услышанные им однажды, мог повторить. Жил он по-прежнему в конуре с Воробьём, который знал как и где добыть дров, еды, а также мог приготовить простую и сытную пищу. Валуев изменился. Если и раньше он был немногословным, то сейчас всё время молчал и говорил только с Серёгой. Никогда в прошлой жизни Фёдор не обращал внимания на ветки и щепки лежавшие на его пути, а сейчас его глаза всё время выискивали дрова. Здесь они были редкостью и стоили больших денег. Подобрав какую-нибудь щепку, он прятал её под халат, чтобы потом принести домой.
Вечерами Валуев вёл разговоры не только с Воробьём, но и с персами, которые его очень уважали. Фёдор всегда делился с ними едой, дровами. Он уже понимал и их язык. Персы тоже звали его Кучли Одам.
Больше всего страдал Фёдор в плену от того, что не мог помолиться в православном храме да попариться в русской хорошей бане. А ещё Валуев мучился от того, что никак не мог понять какой месяц на дворе. «Господи прости меня, что не соблюдаю пост! Прости меня раба твоего за то, что не соблюдаю праздников наших православных! Не знаю, когда они! Не могу высчитать никак! Грешник я! Грешник». Очень часто ему снилось, как он молится в храме. Вокруг люди… поёт хор, запах ладана. Лампадки освещают лики Святых на иконах. В окна храма струится солнечный свет и делает пламя свечей ярче и красивее.
