Вестовые Хаоса: Игра герцога

Успей же он, отправился бы на каторгу, как сотоварищи по кружку. Оказалось, в их сплочённом коллективе был всё же доносчик. Тот выдал всех, и только из-за отсутствия прямых обвинений и главным образом благодаря тому, что Антон Силуанович не явился на тайное собрание, его не арестовали, а сослали на веки вечные в глухие родные края…

Каждый вечер вспоминал друзей и думал, где же они, и каково им теперь? И как живётся иуде, предавшему их светлые помыслы и чистые свободолюбивые идеи? Наверняка теперь занимает какой-нибудь пост в Петербурге, такие, как он, только и нужны сейчас царской России…

Он всматривался в парк, и на миг показалось, будто там, среди снегов и осыпанных белой бахромой деревьев, стоит девочка. Неужели эта она, милое светлое создание с красивым именем Есия? Барин присмотрелся – нет, мираж, причудливая игра теней. Но воспоминание на миг осветило его уставшее осунувшееся лицо.

«Ради таких, как она, все беды и лишения пали на моих товарищей, и на меня, – подумал он. – Таких, как она, тысячи в России, и настанет и для них ясный день».

Антон Силуанович подошёл к полкам. Каждый вечер он коротал за книгами, но всё чаще и чаще чтение наводило только тоску. Даже самые светлые книги, особенно такие, как «Город Солнца» Кампанеллы, дразнили невозможными, немыслимыми горизонтами, своей несбыточностью. К тому же все прочёл не раз, а на то, чтобы заказать новые, совершенно не было средств. Он несколько раз пробежался глазами по корешкам, и вдруг взгляд остановился на чёрном переплёте.

«Что за книга, не помню совсем» – подумал Антон Силуанович и, пододвинув стул, встал и потянулся за ней. Пролистнув несколько страниц, удивился ещё сильнее – это была рукопись! Что-то вроде дневника, и автор – кто-то из предков! Открыв первую страницу и вчитавшись внимательнее, понял, что это записи его давнего-давнего пращура, Алексея Ильича Солнцева-Засекина, жившего ещё во времена самого царя Петра! Как же так могло случиться, что он ранее никогда не видел её, словно неприметная книжица пряталась всё это время?

Он окликнул Пантелея, и тот явился, посмотрел близоруко заспанными впалыми глазами. Выслушав барина, сказал:

– Нет, ваше сиятельство, я никогда ранее не слышал ничего об этом. Право-право, удивительная находка.

– Протопи печь и зажги мне внизу свечи, я, пожалуй, уделю внимание…

Судя по первым страницам, чтение вряд ли предстояло интересное – предок описывал, как проходили день за днём, в скуке и однообразии тянулись часы неспешного барского уединения. Приёмы редких гостей, обеды, охота… Рассказы о тех далёких временах к тому же были полны однообразных деталей – жизнь описывалась также скучно, как и, собственно, протекала. Радовало лишь то, что чтение это было новым.

Уединившись, удобно расположившись в глубоком кресле, молодой барин принялся листать страницы. И вдруг глаза его округлились, когда он дошёл до середины бытописания:

«Должно мне теперь сказать и о делах минувших, да приснопамятных. Был у нас с визитом гость странный – и одеянием, и речью, и сам собою необычен. Представился не кем-нибудь, а великим герцогом! Откуда столь высокому гостью да с таким диковинным титулом оказаться в местах наших захолустных – не ведаю, и спросить о том не решился.

Оказался я в некотором замешательстве. Чем же удивить, как развлечь столь неожиданного гостя? По этому случаю произошёл, несомненно, большой переполох в нашем тихом спокойном местечке. Предложили мы господину различные охоты и забавы, да только он великодушно отказался. Затем и выяснилось, что же привело его в наши захолустные непроезжие края. Золото. Вознамерился сей господин соорудить шахту, и нанять моих крепостных людей на такое вот немыслимое начинание. И бумагу с высочайшим царским разрешением показал, и отплатил щедро и сразу.

Тут бы радоваться впору, но впал я в некоторое уныние. И отказать нельзя, да и отправлять людей на труд сей тяжкий и неблагодарный не годилось. Откуда быть у нас золоту, коли до сей поры и малой крохи его не встречали?

Дело тихо, но пошло. Подрядились вполне с охотою многие лучшие мои люди на сию стройку, и отдали ей немало времени и сил. Управились всё же до поздних затяжных дождей и первого снежка, и тут и произошло такое, что памятно останется во все дни. Ведь, кроме того, что мне как хозяину добро дал денег сей великий господин, также щедро наградил и всех работников. Никогда такого они ещё не видывали, и вскружило головы сие подношение.

Запил, закуролесил народ, да так, что дым пошёл по дворам да дорогам! Обернулось лихое загульное празднование окончания работ на шахте кровавым похмельем, отчаянной поножовщиной по всем околоткам да закоулкам нашим. Отошёл народ наш только после того, как пришло мне усмирять его силою, вынужденно приумножив пролитую кровь. Долго ещё ходила сия чёрная буря промеж людей.

Горькую жатву пожали, как счёт произвели всех убиенных да калеченных. И что мне до награды денежной того господина, коль вышел мне великий убыток, и случился у нас на другой год большой недород по хлебам и голод. Не сразу, но одумались, отошли мои крестьяне, хоть поздно, да оторопь их взяла. Обернулось то добро герцога злом несусветным. Хотя, коли рассудить, не его руками, а своими же, будто разбудил он в душах нехороший огонь, тлевший там до поры и до сроку. Мне же в сем удивительнее всего вышло, что не мог я никак управиться со своими людьми, хотя допреж считал себя хозяином рассудительным, верным и справедливым.

По прошествии времени только разумею, что верным было бы и вовсе отказать тому великому герцогу под каким убедительным предлогом, и не допускать его до подобных начинаний в моей вотчине. Но и как отказать, коль бумага царская у него имелась.

И ещё одного уразуметь не могу, для чего сие строительство угодно было, и за что же так щедро угостил и потому разбесил народ этот господин, ведь никто из работников в той шахте золота не видывал, и итогом всему вышла пустота суть. Многое почерпнул я странного, и большей частию нелепого из рассказов моих людей, на той шахте подвизавшихся. Божатся они, что непрестанно во все дни труда сталкивались они с разнообразною чертовщиною – то звуки да стоны слышали какие, после коих непременно кто из работников пропадал безвозвратно. И смех, и вой, и скрежет слышали, и пугающие глухие звуки некоего звериного нутра.

Уехал тот великий герцог из наших мест, как и не бывал, а след дурной остался, как и шахта, ныне никому, само собой, не потребная, и потому пребывающая брошенною».

Антон Силуанович отложил рукопись на мягкий валик кресла и долго сидел, почти не моргая глядя на пульсирующий жар в печи. Пантелей – вот странность, протопил сильно, чего раньше с ним не случалось, ведь этот скряга дорожил всем, даже дровами! Было так душно, но по спине бежал противный холодок, и молодой барин ёжился, сняв пенсне и нервно потирая переносицу. Он думал о картине с золотым кротом, что висела в кабинете на верхнем этаже. Представилось, что описанный две сотни лет назад загадочный герцог стоял сейчас там, рядом с ней, в своих дорогих заграничных одеяниях, и от грозного взгляда картина ожила, и землишник сошёл с неё грузно. Вот-вот он начнёт двигаться, ломая и круша всё в узком для него пространстве, а потом слепо найдёт путь к лестнице, съедет с неё огромной тушей, ломая ступеньки и осыпая бетонную пыль, а потом ворвётся сюда…

Ещё сам до конца не понимая как, младший Солнцев-Засекин увидел пугающую связь между этой картиной и прочитанным о шахте и странном госте, что бывал здесь когда-то, в забытую давно эпоху… Вспомнил он и сегодняшние занятия, слова старика, и выходило, что молва народная имела под собой какую-то почву. И почва эта теперь будто тряслась, ходила ходуном под его старым особняком.

Антон Силуанович сжал веки, в голове кружилось. Вот он откроет глаза, а перед ним – чудовище, и его грозный хозяин.

– Уморились совсем, ваше сиятельство! – он очнулся, и увидел скучное и обвислое, как у помятого кота, лицо Пантелея. – Поднимитесь лучше наверх, там посвежее будет вам. А, если желаете, можно уже и на покой – кровать я приготовил.

– Хорошо, – не сразу ответит он, и ушёл, покачиваясь.

Рукопись осталась лежать открытой на валике старого кресла, и Пантелей, проводив взглядом барина и усмехнувшись, перевёл взгляд на неё.

***

Зимний день и не заметишь – вот, казалось бы, зачинаться только начал, солнышко проглядывает, а уже и на убыль пошёл.

– Милый человек, надобно бы нам в город поспеть, в церковь, к концу службы – но быть! – сказал спокойно человек в странном одеянии, когда вернулся.

«Неужто помолиться решил, или свечу поставить, требу какую заказать? – перебирал в голове Пётр, понукая коня. – Не похож на богомольца-то».

Петра так и подмывало спросить о чём-нибудь этого дивного барчука-охотника, но заговорить он больше не смел. Так и протянулся в скучном молчании под монотонный звон бубенцов их путь до самого Лихоозёрска. И, когда подъехали к церкви, услышали они ровный, звонкий перелив колоколов в неподвижном зимнем воздухе. Укутанные бабы шли гурьбой после службы, поминутно оборачиваясь и крестясь на медовые маковки, поблескивающие на закате.

– Пожалуй, на этом отпущу тебя, мил человек! – сказал охотник, и протянул ещё одну монету. – Ловко мы управились, добрый ты оказался извозчик, таких ещё поискать!

Он перемахнул через плечо чехол, убрал ладонью льдинки с рыжих усов:

– Всё же, лучше никому не сказывай про меня, куда возил, что слышал, если слышал вообще что, конечно, – он усмехнулся. – Оно так спокойнее будет… Поверь, и мне, и тебе.

И, обернувшись у церковных ворот, добавил зачем-то:

– Какой у тебя всё же славный конь! Как по сугробам идёт, словно зверь какой! Я уж думал, перевелись такие, только встарь и были. Береги его, а пуще того сам берегись! Если кто такой же с виду странноватый, вроде меня, да при деньгах появится тут и предложит что, откажись наотрез, мой тебе совет!

Пётр сглотнул, когда до него донеслась последняя фраза:

– А то не сносить тебе головы!

…В храме уже никого не осталось, было пусто и тихо. Свечи потушили, и густо пахло восковым дымом и ладаном. Последние закатные лучи опускались через высокие окна, высвечивая кружащиеся пылинки. Они отражались на золочёных окладах и преломлялись так, что лица святых казались чёрными.

– Вам ещё чего нужно? – с досадой и даже злостью сказал визгливым голосом дьяк Евтихий. – Служба окончена, поздно явились, мне закрывать надобно!

Фока снял лисью шапку, погладил её, словно живое существо. Дьяк пока не видел его лица, но вот охотник сделал от входа несколько шагов к центру, где на аналое стояла праздничная икона, и сухощавый церковный служитель икнул от страха, попятился:

– Нет, я как раз успел вовремя, Евтихий, сын Никиты, потомок Геласия. Я пришёл. Ты ждал меня?

***

Еремей Силуанович сжимал в своей большой, как медвежья лапа, ладони украшенную старинными вензелями плотную карточку, и удивлялся невиданному типографскому качеству:

– Сие моя визитная карточка, ваша милость! – Гвилум, окружённый внимательными, напряжёнными слугами лихоозёрского барина, сделал почтительный старомодный реверанс, при этом саркастически ухмыляясь и поблёскивая глазами из-под чёрных бровей.

«Прям как у ворона зеньки-то!» – подумал Солнцев-Засекин, негласный хозяин этих мест, повертев неловко в пальцах картонку:

– Признаться, никогда ранее таких красивых и диковинных вещиц не видывал. Так вы, сударь…

– Изволю служить в должности обер-камергера, в точности как там и отмечено…

– Признаться, мы люди простые, совсем можно сказать… В наших палестинах и не слыхивали о том, что сегодня ещё где-то состоят на службе в таком, кхм, чине.

– Я человек не государственный, а нахожусь в подчинении у господина весьма знатного рода – благородного, известного, доложу я вам. Мой господин – великий герцог, и он имеет честь сегодня оказаться проездом в ваших краях.

– Великий герцог, надо же, ну как в сказке какой! – усмехнулся недоверчиво Еремей Силуанович, и протянул обратно визитку.

– Что вы, что вы, это вам на вечное, так сказать, пользование!

– Да, но зачем?

– Даёт возможность связаться со мной. Если я буду нужен вашей милости, и захотите передать что-либо моему господину, просто соизвольте взять в руки сию визитку, потрите чуть, и в скорости, как только позволят мне обстоятельства, я непременно окажусь к вашим услугам…

«Ерунда какая-то! – подумал барин, убрал визитку в карман, и посмотрел на слуг. Те недоумевали не меньше.

«Умом тронутый какой явился? Но это даже и хорошо, я уж боялся – кого ненужного принесло в такой… неудобный час», – барин не отпускал мысль о том, что в пыточной подвальной комнате висит подвешенный должник. Если тот крикнет истошно – стены массивные, вряд ли звук пробьётся, но кто знает…

«Вот отвлёк, мерзавец! Ну ничего, окажешься у меня в руках, испытаю на тебе одну новиночку!» – подумал барин, и посмотрел в глаза Гвилума. Они были глубокими – и такими, что Еремей Силуанович испугался их! Никогда ранее такого не случалось! Этот странный гость будто всё знал о нём, и даже прочёл последнюю мысль, ехидно посмеявшись.

– Чем же я могу служить? – наконец выдавил хозяин.

– О, не извольте беспокоиться, служить готов именно я! – Гвилум снова сделал реверанс, и барин недовольно цокнул языком. Ему стал надоедать этот нелепый концерт со светскими условностями.

Гвилум поджал ладонью смолистую бороду и распрямился после поклона, насколько позволял горб, и достал из-за пазухи свёрнутую трубочкой бумагу. Протянул её барину.

Слуги вытянулись в смирном молчании, когда Еремей Силуанович развернул свиток. Они хорошо знали хозяина – если у него начинает слегка трястись плечо, верный знак близкого гнева. Если не на горбе этого чудаковатого гостя, то уж на их спинах точно выместит он потом всю злобу! Но они выдохнули, увидев, как распрямились морщины на суровом лице барина:

– Неужели? – воскликнул он. – Но как? Я же искал! Я сбился с ног в поисках! Я столько многолетних накоплений своих вложил на поиски без пользы, всё перевернул, всё! Меня уверяли, что эта бумага потеряна!

Его плечи затряслись, но теперь это значило крайнюю степень возбуждения, близкую к восторгу:

– Да что же мы тут стоим! Не извольте гневаться на моё нечаянное такое… я, смею уверить, гостеприимный хозяин, и всегда рад! Милости прошу пройти со мной, и всё обсудить, а после отобедать! – и он громко, словно лая, дал короткие распоряжения, так что слуги за миг разбежались исполнять.

– Не стоило так беспокоиться, ваша милость! – сказал Гвилум, грузно переваливаясь по лестнице вслед за хозяином. – Мне поручено обсудить с вами некоторые детали, и тут же явиться на доклад к моему господину. Искренне буду рад отобедать, но в случае приглашения нас с великим герцогом…

– Непременно, безусловно, конечно же! – Еремей Силуанович пропустил вперёд гостя и, бросив острый взгляд в разные концы длинного пустого коридора, глухо захлопнул массивную дверь своего кабинета.

Глава восьмая

Тайна старой шахты

Вечером отец вернулся, завершив благополучно работу в извозе, и конское ржание у ворот стало главной радостью для Есии после долгого дня. Она так переживала, особенно после того, как на занятиях у Антона Силуановича стали говорить о старине и шахте. Девочка была уверена, что папа оказался там, и его жизни грозит опасность. Но вот он вернулся, цел и невредим, и можно вздохнуть спокойно.

Пётр был необычайно весел, много шутил, раздавая жене и дочерям подарки. Жена Ульяна старалась улыбаться, но что-то поменялось в ней. Может быть, сказались долгие переживания, бессонница, но выглядела хозяйка дома сухой, измученной. Лицо стало бледным и натянутым, будто кто-то стёр с него все краски. Пётр же этого не замечал, радовался возгласам старших дочек, да приговаривал:

– Всё вам, всё вам, смотрите, сколько накупил всего! Сегодня подвозил… одного барина, так он так щедро расплатился серебром, что я теперь всех, милые мои, одарю, хоть трижды! Как в сказке! Это тебе, Фёклушка, ты же у меня, старшенькая моя, считай, невестушка, а ну-ка, примерь нарядец, впору ли будет? А то, у отца глаз востёр, я видел же, что прям по тебе шито-кроено!

– То золотом, то серебром платят, что ж это такое получается? – говорили негромко Ульяна, потому её никто в гомоне и не услышал. Она отошла в сторонку, где стояла младшая:

– А ты что там скукожилась вся, Есюша, а ну-ка, иди сюда! – подозвал Пётр. – Смотри, что тятька тебе привёз! Ай, какие, прям на твои белые ноженьки!

Есия примерила красные сапожки из мягкой кожи – оказались в пору:

– Ни у кого таких нет, а у тебя будут!

– Будешь ходить с красными ножками, как петушок! – посмеялась старшая.

– А ну перестань, ох, я тебе задам! – строго пресёк отец, и обратился к младшей. – А ты выйди, пройдись по двору, как они тебе будут, не холодно ли ножкам? Если холодно – то быстрей в дом! А так скоро тепло придёт, весна, раздолье, и мы уж так заживём, как никогда не живали! Уж поверьте, милые мои девчушки!

Фёкла гоготала от радости, а Дуняша, получившая в подарок мешочек сладостей, посасывала петушка на палочке, и непрестанно поддакивала старшей.

Во дворе совсем стемнело, и Есияя пошла по дорожке, ведущей к хлеву. Смотрела под ноги, и казалось, что яркие сапожки светились на фоне тусклого снега. Она не могла понять – почему же ей не радостно, как сёстрам? Девочка, как и мама, радовалась только тому, что тятька вернулся невредимым, а остальное вызывало почему-то лишь непонятную, гнетущую тревогу, которая только нарастала. И, будто подхватывая её тревожное настроение, из хлева послышался сдавленный глухой плач. Никто из животных таких звуков издавать не мог, но кому быть там, и тем более рыдать в столь поздний час?

Есия скрипнула дверью, осторожно повела глазами в темноте, и всё живое там на миг замерло, будто девочка застала врасплох своим внезапным поведением. Пройдя к стойлу, она увидела маленького косматого старичка. Удивилась – лапти на кривых ножках спутаны, смотрят носками в разные стороны, а тулупчик, подпоясанный ремнём с подковкой у круглого пузика, вывернут наизнанку. Дедушка сидел на жёрдочке, расчёсывал расписной деревянной скребницей густую смолистую гриву Уголька, орошая её слезами. Девочка заметила – у этого странного человечка было шесть пальцев, а вместо обычных ушей – мохнатые, и точно такие же, как у лошадей.

Сердце Есии дрогнуло, и вырвалось чуть слышно:

– Ой!

Дедушка кубарем перевернулся на жёрдочке, точно ловкий скоморох, и вмиг вернулся к прежнему положению:

– А, это ты, Есюшенька, а я что-то совсем уж сопли распустил на старости лет, чуйку потерял, не успел схорониться!

– Кто вы, дедушка? Я вас совсем не знаю!

– Милая моя, так я же – Вазила, конюшник! Слышала, поди, про меня?

– Вазила? Конечно! В сказках маминых было…

– Какие сказки! Я, как видишь, есть на самом деле, только ты про то никому, смотри, не сказывай! Тебе-то я готов показаться, ты девочка добрая, одна такая, у отца-то. А я, что я? По нём, по тятьке твоему, горемычному, плачу, слёз унять нет мочи. И по Угольку нашему милому – тоже. Ох, и уготовано им… И тебе, родненькая, и тебе, – конюшник посмотрел на неё, и Есии показалось, что вместо глаз у дедушки – большие, пришитые грубыми нитками пуговицы.

– И моё сердечко тоже чует беду, дедушка…

– Ох, – Вазила выдохнул пар, и в клубах заискрились снежинки. – Как бы знал хозяин, какая страшная, косматая беда на двор к нам пожаловала! Пришла вон, у воротин стоит, покачивает их костистыми лапами, зырит одним глазищем своим горящим. Я ведь, красавица ты наша, не один век прожил, и всё опять, выходит, повториться должно. И рад бы что поменять, да мал и слаб я больно. За конём да порядком по двору следить – вот и вся моя забота, а дальше не суйся, а то ведь такие силы, такие ведь грядут. Раздавят, и мокрого места от меня не останется!

– Может, я смогу уговорить тятьку…

– Эх, да что пытаться, Есюшенька, пустое всё. Навряд тебя послухает. Вскружили ему головушку так, что вскоре уготовано ему будет потерять её вовсе.

Старичок помолчал, и добавил:

– Всё опять повторяется, как встарь. Снова эта сила явилась в наш мир, и нужен ей для дел её и твой тятька, и конь такой вот масти, как наш Уголёк. Я же ведь так вот гриву на прощанье расчёсывал, другому славному коню, пару сотен лет назад тому было, при Петре-государе…

Конюшник ещё долго охал:

– Но ты не печалься пока, раньше сроку-то, девочка! Вон, и сапожки у тебя теперь есть какие славные! Ещё предстоит тебе в них путь немалый прошагать. Знаю, знаю я о тебе – дар будет. Научишься ты с нашим братом, который для других невидимый, дружбу водить. Но как же нелегко тебе эти познания дадутся! Что ж я, ною тут… Дел невпроворот! А ты иди, иди себе, а то ведь, неровен час, начнут ещё искать!

Есия вышла из хлева и зашагала к дому, а плач и стоны за спиной не умолкали. А, когда воротилась к теплу, удивилась пугающей тишине. Все же только радовались обновкам да сладостям, а теперь будто все ушли!

Мама лежала – бледная, вмиг осунувшаяся, а отец и сёстры окружили её в молчании:

– Доченька, подойти до меня, голубушка, наклонись, хочу тебя в последний раз рассмотреть, – еле слышно сказала Ульяна. – Я ведь вот-вот умру…

***

Молчаливыми свидетелями их напряжённой беседы были только старинные иконы. Евтихий, не смея поднять глаз на незваного гостя, кряхтел, утирал влажный красный рот длинным рукавом, переводил блуждающий трусливый взор то на одного, то на другого святого, и в каждом тёмном лике читал немой укор:

– Так что же ты, выходит, смалодушничал? Ты – сын Никиты, потомок самого Геласия? – Фока уже не в первый раз с холодной точностью перечислял длинную родословную дьяка, и каждое имя сыпалось, словно камни, от которых не укрыться:

– Да говорю же, что приехал я в нужный час, всё, как и было мне завещано… к тому распроклятому трактиру, и всё в точности и увидел – горел там огонь, горел! Зло так, пугающе, аж мурашки по коже.

– Вот и ты струсил!

– Да нет же, нет! Не в том вовсе дело было! По-другому всё оказалось. Остановился я, значит, на самом перекрёстке, а там одна лошадь уже стоит, да и ещё крестьянин подъехал на расписных таких санях. Конь у него чёрный, видный собой весь. Ну и я, и я, – Евтихий поперхнулся и начал икать, выпучив по-рачьи глаза. – Вот я и не решился войти, повернул сани, да и вернулся к себе. А как быть, если всё сложилось не так, как мне мои сродники завещали, они мне ничего не говорили, что я там не один буду…

– Да замолкни ты уж! – огрызнулся Фока.

В наступившей грузной тишине дьяк не знал, как оправдаться. Он трепетал перед гостем, сжимавшего в руке чехол – явно с оружием. Мысли блуждали судорожно, и дьяк пытался, словно тонущий, схватиться хотя бы за какой-нибудь довод:

– Ничего мне ни дед, ни отец о том не сказывали! Мне след было одному там оказаться! Свести знакомство с неким господином, войти в доверие, чтобы попасть на службу…

– Эх ты, жалкая твоя душонка! – брезгливо перебил Фока. – От предков передавалось мне, что я – Фока Зверолов, должен выследить и свести этого лютого зверя в обличии людском, а ты, ты! – он ткнул в грудь Евтихия, и тот невольно отшатнулся, задев головой лампаду, масло пролилось за шиворот. Дьяк с трудом подавил крик. – Именно тебе было уготовано стать его возничим, и суметь задержать его под любым предлогом, чтобы помочь мне одолеть его. Но вот теперь и скажи мне, такое ты отродье, недостойное славных предков, как мне быть?

– Уверяю, этот крестьянин непонятно как появился, должно быть, произошла какая-то странность! Да это он во всём и виноват, не я! Поверь мне, славный охотник!

– Брось эту мерзость, ещё сапоги мне вылежи, отродь! – Фока уже с трудом удерживался. И только взгляд на иконы немного его успокоил. – Ладно… Я, верно, знаю крестьянина, о котором ты тараторишь. Эх, зачем его только отпустил до сроку. Если бы он меня дожидался там, у ворот, как бы всё хорошо сложилось!

– Да он, поди же, из Серебряных Ключей, знаю его! Дети его тут крещены! Звать Петром, найдёшь легко! Дело-то – нехитрое!

– Нехитрое дело тебе было доверено, но почём зря! А ты в самом зачинке его провалил! – он выдохнул. – Лучше скажи мне, ты слышал что про Кродо?

– Про гигантского крота, обитателя шахты? Знамо дело! О нём отродясь говорят, байка такая местная, страшилка для детёв…

– Несколько часов назад я убил Кродо.

Евтихий сглотнул.

– И у меня больше нет ни одной заговорённой серебряной пули, чтобы разить тех, кто явился оттуда, – и он посмотрел вниз. – Как нет и времени.

Фока порылся в карманах, и извлёк горсть монет:

– Слушай, отродье, раз ты провалился, но хочешь жить, соображай-ка быстро, где я могу это всё переплавить хотя бы на одну пулю…

***

Еремей Силуанович любезно пододвинул Гвилуму кресло, и тот, долго и степенно отказываясь и выполняя множество других старинных условностей, всё же опустил круглый зад, положив руки на пухлые подушки.