Вестовые Хаоса: Игра герцога

– Чего так испугался, Уголёк? – спросил Пётр, смахивая изморось с бороды. Крестьянин приподнялся на полусогнутых ногах, и осмотрелся. Много раз за зиму он проезжал тут, но не помнил, чтобы на подъезде к городу был перекрёсток. Диво какое! Но не в этом только странность – новый санный путь проложить – дело-то недолгое. Перекрёсток оказался напротив мрачного трёхэтажного крестового сруба, в котором никто не жил уж несколько столетий. Дурная слава ходила об этом строении из массивных чёрных брёвен: истории рассказывали самые разные, одна зловещей другой. Будто был здесь в старину, ещё во времена Петра-императора трактир, и ночёвка в нём становилась для случайных путников последним и страшным пристанищем. Кричали они всю ночь, выли, да никто им помочь не мог, а наутро пропадали бесследно. Владел трактиром то ли чародей, то ли просто злой и коварный тип, внешне как две капли воды похожий на чёрного ворона. Царские власти прознали про сию тёмную историю, хотели схватить душегуба, да тот исчез бесследно. Говорят, прямо на глазах у самого начальства и вооружённых людей обернулся птицей, и улетел. С тех пор и стоит этот мощный сруб пустым…

Пётр в бабкины прибаутки не верил, конечно, но вот откуда взялся свет в окнах?

Да, в окнах на первом этаже едва горел, помигивая, мертвенный белый огонёк. Пётр присмотрелся, над дверью прибили свежую доску с вытесанной неровной надписью: «Трактиръ «Добрый станъ» и ниже: «Для тѣхъ, кто готовъ въ путь».

«Что за глупость? – подумал он. – Что это значит? Кто удумал открыть здесь трактир, разве хоть один порядочный человек встанет здесь на постой? Чертовщина какая-то».

Пётр верил, и не верил, хотел перекреститься, но передумал, будто после этого трактир мог раскрыть дверь-пасть, заурчать, а затем высмотреть его бледно горящими глазницами-окнами, засосать в холодное нутро вместе с конём и санями. Сплюнув, Пётр встряхнул вожжами, но Уголёк не двинулся. Шевелил ушами, и, как показалось, тоже дрожал от страха. И только после уверенного хлопка по крупу двинулся с места…

Когда Ульяна проснулась и выбежала во двор, хозяина и след простыл. Вчера долго просила всех святых вразумить мужа, чтобы он отказался от задуманного. Молилась почти до зари, потому и проспала так долго. И мужа не оказалось рядом, даже место, где он лежал, на печи, было каким-то чужим, оставленным, холодным. Выбежав на снег, она голосила, упав на колени, и рвала волосы.

Небеса её не слышали – они были слишком высоко.

Придя в себя, Ульяна укуталась платком, чуть успокоилась. Вернулась в избу, оделась. Дочки не проснулись, и то хорошо, подумала она. Ульяна наклонилась и осторожно погладила белокурую прядь Есии, и, поцеловав в щёку, укрыла её одеяльцем из лоскутов.

Перекрестившись, пошла дать корма скоту.

Муж не одумался. Иного и ждать от упрямца не стоило. Остаётся молиться неустанно весь день, и верить, что её отчаянные просьбы пробьют тяжёлую пелену тёмно-сизого зимнего неба и дойдут до тех, от кто кого зависели земные пути-дороги простых смертных.

***

Лихоозёрск когда-то был отсталым заштатным городишком, о котором и слышать не слыхивали. Вернее сказать, и не город то был вовсе, а большое, растянутое вдоль реки до леса село с рублеными домиками, с грязью и вечными лужами на узких немощёных улочках. В старину по глухим ельникам, бескрайним болотам и озёрам прятались разбойники, говорят, что сам атаман Кудеяр грабил тут, да золото в проклятых курганах припрятывал. Недобрая молва ходила об этих местах, да и название Лихоозёрску дали, говорят, вовсе не местные, а заезжие чиновники, какие-то писчие дьяки, которые так его на картах потом и обозначили.

Лихоозёрск и поныне оставался больим селом, особенно если судить по окраинным улицам. Только в центре отстроили на городской манер дома богатые купцы, да имелся один самый крепкий и богатый особняк, славящийся увеселениями – им владел помещик Еремей Силуанович. Остальной люд был помельче и попроще, больше торговый да ремесленный. Легенды да придания о разбойниках и кладах здесь помнили, пугали сказками детей на ночь, да и только. А в остальном жизнь долгое время тянулась спокойная, однообразная, тихая. В прошлом случайный человек, не то что путник, а даже любой юродивый, калика перехожий тут был в диковинку, так что звали любого нового человека на постой, чтобы о том, как жизнь в России складывается, и что люди меж собой говорят-думают, выведать.

И было так до тех пор, пока пару десятилетий назад по этим глухим лесным местам не стали прокладывать железную дорогу. Всё переменилось, вернее, перевернулось с ног на голову, так что прошлое помяни добрым словом – и только, всё одно теперь не вернуть. Пётр Алатырев – мужик молодой, но и он помнил времена, когда о строительстве путей только судачили, верили и не верили, что мимо них такое страшное диво проложить хотят. Не знали, радоваться, или нет. Старики-то – понятно, ощетинили рваные бородёнки, застучали костяшками пальцев по столам. Один сказал, другой повторил, и понеслось: мол, прокладывают путь не шумным паровозам, а самому антихристу дорожку прямёхонько стелют. И по ней пойдут составы, как туши толстые, повезут народ русский в ад кромешный.

– Верно говорят в народе, верно! – сокрушался в те дни дед-старовер Федосей. – И правоз этот – никакой не правоз, а лжевоз, самый что ни на есть анчихристов! О нём древние пророки предрекли, сказав, что приидет он, дымом и огнём дыша, и тем сатане себя уподобляху!

Слушали Федосея, ударяя двумя перстами в свои лбы и причитая, такие же мхом поросшие деды да похожие на галок бабки-староверки. А мужики меж тем смекали, что по воле помещика да волостного начальства стройка дороги этой проклятущей без их плеч, пота да слёз и рваных жил уж никак не обойдётся. Так и вышло, немало поломало спин местных да пришлых крестьян на раскорчёвке леса и прокладке железных путей. Нет-нет, а со стариками соглашались: принесла «железка» бедствия да угнетения. Уж кто разбогател, так это местный помещик Еремей Силуанович, тот самый, что свой большой увеселительный дом в Лихоозёрске содержал. Вот он-то выжал немало доходов из своих крестьян, заключил выгодный контракт, о дальнейшей судьбе своих душ не заботясь. Даже подростков несмышлёных, и тех направлял гнуть спины на земляных работах.

Семью Петра Алатырева эта участь миновала – дед его служил старостой в Серебряных Ключах, подчинялся барскому приказчику и, сам будучи крепостным, распределял и отвечал за работу среди крестьян, был хоть на шапку одну, да повыше их деревенским статусом. Так что по их семье «железка» не прокатилась.

Пётр не любил приезжать в Лихоозёрск, тот казался ему злобливым, грязным, бездушным городишком. Чужим. И шумным. Сюда раньше он приезжал только продать что на рынке, да прикупить соли и гостинцев. Теперь он понукал Уголька, вздыхая и поминая время, когда железной дороги не было. Лучше уж жить в тиши, глуши, на отшибе, чем так. Шум железной дороги и пронзительные гудки были рёвом зверя, пугающими и чужими. Думалось даже, что когда-нибудь эти проклятые паровозы своим неумолкающим стоном разбудят всю нечисть, что спит до поры по лесам и болотам. Поднимется дед-пущевик ростом выше вековых сосен, придёт, тяжело ступая, да наведёт наконец порядок, раскидав по разные стороны Руси-матушки вагоны, словно упитанных поросят, да поломает ручищами-лапами рельсы, порвёт и загнёт их, как ивовые прутья. Вернёт былое, да снова в пуще глухой скроется…

«Эх», – выдохнул Пётр морозный воздух.

Уголёк тянул сани, уминая мощными мускулистыми ногами снег, радовался морозному утру, и будто хотел поделиться настроением с хозяином. Они пронеслись мимо двух покосившихся каменных башен. Для чего те служили, кому и когда – никто уж и не помнил. Но их не убирали. Теперь башни служили отправной точкой первой улицы в Лихоозёрске.

Дороги на окраине никто не чистил. Мелькали хаотично разбросанные вдоль неширокой полосы сонные дома с маленькими окошками, заборы – далеко не всегда ровные, а больше покосившиеся да щербатые, словно зубы стариков. Попадались утопающие в снегу и набитые каким-то хламом телеги. На окраине Пётр никого не встретил. Но вот мелькнул вдали золотом купол Предтеченского храма, и какой-то низкорослый мужик, ссутулившись, тащил огромную вязанку дров. Ещё пара одинаковых, будто близнецы, мальчишек в картузах, держа на плечах шест, несли большое деревянное ведро. Они что-то голосили, смеялись, беспечно расплескивая на ходу воду. Открылась дверь харчевни. Всего на минуту, но оттуда потянуло жареным луком так, что у Петра заурчало в животе.

Молочница, поминутно останавливаясь и задирая нос в сторону храма, сутуло кланялась и крестилась. Так и шла, а точнее ползла, с трудом тянула в горку санки с бидонами. Чем ближе к центру, тем больше встречалось бородатых краснолицых дворников, что скребли лопатами дороги, собирая снег в большие и грязные, смешанные с песком горы. Некоторые слегка кланялись Петру, отходили в сторону и пропускали, но шапок никто не снимал.

Стали встречаться ремесленные, мясные, скобяные и прочие лавки. Все они были ещё закрыты. Пётр взял вправо к обочине, остановил коня рядом со столбом, потянулся. Оглянулся – все эти редкие горожане не обращали на него внимания. Никому из них и в голову не придёт разъезжать с извозчиком в столь ранний час. И где найти желающих прокатиться?

Вот дурень, об этом Пётр и не подумал!.. По-крестьянски привык сызмальства, что любое дело, тем более серьёзное, нужно начинать спозаранку, а лучше так вообще затемно. Кто рано встаёт, тому…

«Да, но не всегда, видать», – горевал он. Вот же толоконный лоб! А вот бы теперь назад домой, к тёплой печи да жениным постным блинцам с парным молочком, да мороженой ягодой. А можно ещё и с…

Он отогнал наваждение. В животе снова предательски заурчало. Пётр только теперь вспомнил, что уехал из дома, ничем не закусив, да и с собой на дорожку Ульяна не собрала, само собой, не успела.

Развернув сани, направил полозья к развилке улиц, одна из которых вела к вокзалу. Пётр понятия не имел, когда, как часто приходят пассажирские составы. Но верил: наверняка найдётся кто-то, кого нужно подвезти до постоялого двора, или ещё куда-то.

Да с вокзала-то надо было и начинать! Ругал себя, что не понял этого сразу, зачем-то проехал вдоль весь заспанный город.

Он представлял, каким станет его первый попутчик, видя его человеком почтенным, но надменно-отстранённым и немногословным. Пётр слышал, что у торговцев вроде бы есть даже такая примета – коль первый покупатель будет приветливым да щедрым, так и день весь удачно заладится. Вот и ему бы так!

Ближе к вокзальной улице дома по обе стороны стали крепче, богаче – в основном двухэтажные, каменные. И дворы – с модными палисадниками, заснеженными фруктовыми деревьями и прочими причудами, которые, отъехав от Лихоозёрска, ни в одном селении не увидать. Было одно странное свойство: дома жались друг к другу, словно от холода. Или, кто знает, людям обеспеченным хотелось быть друг у друга на виду, поближе… Кто их причуды поймёт-разберёт? Жаль только, никому в путь-дорогу не надо.

Кое-где, но пока редко в окнах уже теплился свет, курились печные трубы.

«Кофею, наверное, пить собираются», – думал Пётр. Вкуса этого диковинного напитка он не знал, но понимал, что отведывать его могут только богатые. Представилось, как когда-нибудь, удачно заработав, позволит себе вкусить! Наверное, ничего слаще этого кофею и нету, раз все в городе над ним так трясутся.

Конь бежал, полозья приятно скользили. Дым из труб стелился низко – к снегу, пасмурной и затяжной зимней непогоде.

«Ничего! – подумал Пётр. – Вот бы заработать хоть какую деньгу, заглянуть в лавку за гостинцами, да и домой. Для первого раза немного заработать, и хватит, пожалуй. Для пробы… пока».

Удача, как подумалось ему, улыбнулась раньше, чем он подъехал к вокзалу. Расхристанный, в длиннополой шубе барин выбежал навстречу, размахивая руками. Пётр всех, кто носил такие шубы, принимал за барчуков. Большой, почти как у попа, золотой крест блестел на раскрасневшейся груди, воротник, заметил Пётр, порван. Захотелось проехать мимо. Даже если бросится этот отчаянный под ноги коню – его беда. Но вместо этого Пётр резко затормозил, Уголёк дёрнулся в сторону, едва не запрокинув сани на бок.

Человек, тяжело пыхтя и укрывая грудь, забрался в сани, не ожидая приглашения:

– Голубчик, будь мил, свези к Марьиным рядам! Трогай!

Пётр не посмел даже бросить «угу». Слегка приподнял зад с козел, когда тронулись, сам не понимая, откуда в нём проснулось угодничество. Не так уж много времени прошло со дня отмены крепостного права, Пётр – из поколения тех, кто застал его только в юности. Но угодничество сидело внутри, он хотел его преодолеть, победить, но не очень-то и получалось.

Барин же, развалив ноги в полосатых шароварах, ехал, посвистывая. Красный сапог чертил по снегу. То засыпал, громко мыча, то просыпался, пел, заходился в дурном кашле. В морозном воздухе от него тянуло тонко и противно винной бочкой. Пётр иногда оборачивался – да уж, такого красного мордатого прохиндея и уважать было не за что. Очнувшись, барин повёл мутными глазами:

– Не туда, голубчик, к Марьиным рядам направо, или города не знаешь?

– Знаю-знаю! – залепетал Пётр.

Спустя четверть часа они подъехали к торговой площади, было немноголюдно. Пётр остановил коня, выпрыгнул из саней, помог вылезти барину.

– Спасибо тебе, Ванька, выручил! – тот покачался, кряхтя, – ты, если что, приходи, завсегда выручу, – и побрёл в сторону торговых рядов.

Пётр стоял с протянутой рукой, не понимая ещё, что ему заплатили «добрым словом». Барин шёл, путаясь в полах шубы, и снова что-то то ли мычал, то ли пел. Пётр сжал выставленную ладонь в кулак, и с горечью плюнул.

Обернулся – по другую сторону площади в церкви уже били колокола, женщины стайками, кутаясь в платки и шали, спешили на службу. Пётр покачал головой, снял шапку, перекрестился, но про себя перебрал самые грязные маты, какие только знал.

– Ванька, – сказал он. – Сам ты Ванька расхристанный! Нелюдь, пропоица!

Для себя Пётр решил, что больше никогда не посадит в сани хмельного попутчика, какая бы шуба на нём ни была.

Ничего, подумал он. Рано опускать руки, и снова поехал к станции. На вокзале как раз был состав! Крестьянин помог изящной, не по погоде одетой даме погрузить саквояж, домчал её до гостиницы. Подвёз затем толстого, держащего в рукавицах счёты управленца частной суконной мануфактуры. Тот ругался, но не на него: бурчал что-то из-под густых и чёрных, как смоль, усов. Пётр невольно засмеялся, видя, как тот кутается в шубёнку, а большие очки-велосипеды покрываются инеем…

Зимний день короток, мимолётен, солнце так и не пробилось через плотные снеговые тучи, и бежало стремглав от холодов куда-то далеко, в дальние страны, где грело уже по-другому. Пётр подумал, как несправедливо всё устроено, даже в природе. Кому-то там в жарких странах – вечное лето, а им в северной России – протяжённая, почти вечная зима. Он ничего не знал о далёких странах, но был уверен, что там всегда лучше, сытнее и теплее. Жаль, туда, если ехать, ехать без остановок, всё равно скоро не доедешь… Может, когда-нибудь и попадёт в те края, кто знает.

Заработал он за день горстку меди, пересчитал, аж стыдно стало… ни на какие гостинцы, конечно же, не хватит. Пора возвращаться домой. Позвякивая скудной выручкой в ладони, подумал, что хватит её лишь на шкалик, чтобы погреться. Он не имел привычки к вину, избегал кабаков, но теперь решил – если по пути попадётся какое питейное заведение, заедет на минуту-две.

Вечерело, он ехал, уже остались позади старинные башенки на въезде в город, а Пётр так и не решился заскочить в какой-никакой кабак. То ли стыд грыз, то ли ещё что… Но уже твёрдо решил – быстренько, до захода солнца доберётся до дома, а там уж отогреется у печи, наестся с дороги остатками со вчерашнего праздничного стола.

Даже как-то повеселел, и хотел было затянуть песню, как Уголёк заржал, и встал на перекрёстке.

И снова перед ним был этот странный трактир «Добрый станъ». В сумерках едва можно было прочесть вывеску: «Для тѣхъ, кто готовъ въ путь». Пётр уже и позабыл о том, что прочёл по слогам утром эту надпись. Нечистое какое-то местечко. Смахнув с бороды изморозь, крестьянин принялся понукать Уголька, но тот и не думал трогаться. Рядом с трактиром стояла ещё одна лошадь, запряжённая в лёгкие красивые санки. Значит, посетители всё же были, и это определило решение Петра. Раз другие люди есть, на миру и не страшно зайти. Всё же шкалик сегодня он опрокинет! Да и любопытство подталкивало – кто же решился открыть трактир в этом жутком здании, неужели какой-то заезжий чудак, не знающий о дурной славе этого места?

Он подвёл Уголька почти к самому входу, погладил, укрыл тёплой попоной:

– Отдохни, постой, я скоро, – сказал коню, и тот фыркнул с какой-то брезгливостью, отвернул морду в сторону перекрёстка. Пётр тоже посмотрел туда. Там, где сходятся пробитые в снегу дороги, стояли сани. Присмотрелся – вроде бы возничим был человек в рясе. Очень уж похож на дьячка городской церкви Евтихия. Алатырев хотел было помахать тому рукой поздороваться, но человек в рясе хлестнул лошадь, и сани резво помчались в сторону Лихоозёрска.

«Странный какой-то, будто чем испуган», – подумал Пётр.

Покачал головой, и вошёл внутрь. В трактире, как сначала показалось, вроде бы никого и не было. Окна запотели, блестел самовар. Тепло, хорошо, чисто до блеска, но почему-то совсем неуютно, словно в склеп, барскую усыпальницу какую зашёл на кладбище. Стараясь не глазеть по сторонам, Пётр неловко переминал ручищами шапку.

Хозяин – невысокий и чёрный, протирал блюдце и, усмехнувшись, налил ему без разговоров стаканчик, хотя Пётр и не просил. Тот взял лёгкую посудинку в ладонь, посмотрел, как свет холодных, оттенка слоновьей кости свечей отражается в гранях. В его доме подобной посуды, конечно же, не водилось, а была бы – пить из неё не стал. Быстрым взмахом влил в себя шкалик – и сразу почувствовал тепло, будто проглотил маленький уголёк.

«Да, чуть крепче сдавишь, и треснет сосудик-то», – подумал он.

– Сколько? – спросил чёрного трактирщика. Тот растянулся в улыбке:

– Нисколько, сударь, вам, как дорогому гостю нашего «Доброго стана», за счёт заведения, – и вдруг он немного ощетинился, чуть захрипел. Но не на Петра. Кто-то подошёл сзади:

– Эх, Ванёк, – услышал Пётр за спиной.

Алатырев подумал, быть может, это обращался к нему утренний попутчик? Вдруг он и тут гуляет? Злоба обуяла его. Представил, что обернётся, увидит улыбающуюся красную, со свиными глазами морду. Если это тот барин, вот он уж съездит сейчас кулачищем по этой ухмылке, а там будь, что будет! Недаром и этот чёрный на него шипит! Пускай потом Петра отведут к исправнику, посадят за решётку, неважно. Хотелось выплеснуть горечь и досаду, что накопились за день.

Крестьянин резко обернулся. И не узнал в подтянутом, с щегольски подстриженной бородой мужике того барина.

– Я не Иван, а Пётр! – огрызнулся он.

– А я и не сказал, что ты Иван, а Ванёк, – ответил тот, и обратился к хозяину. – Налей нам!

– Я угощений не принимаю, будьте благодарны, – ответил Пётр. – И с вами тоже расплачусь, – сказал Пётр трактирщику, но тот покачал головой.

– Да ты чего насупился? – улыбнулся подтянутый мужик. – Ванёк – это так называют неопытных деревенских, вроде тебя, что в извоз подались. Кто первый раз, как ты, таких за версту же видно. Не обижайся, угостись. Я уж больно поговорить с тобой хочу.

Тепло от первого стакана уже ударило в голову.

«Да, будь, что будет! Теперь хоть с чёртом, да пить!» – махнул рукой Пётр.

Они отошли к столу, сели и выпили. Нового знакомого звали Матвей, тот говорил и говорил добродушно, а Пётр просто и по-крестьянски удивлялся всё больше, чувствуя себя рыбой, рискнувшей из тихой заводи заплыть в буйное, незнакомое, чуждое для неё море:

– Странное какое-то заведение тут открыли. Я мимо ехал, смотрю – вывеска, дай, думаю, загляну. Да мне и по долгу службы обо всём знать надо, мало ли, кто сюда ехать восхочет, – сказал он. – Ты не обижайся, что я тебя Ваньком назвал. Я ж говорю, мы так всех деревенских вроде тебя называем, кто на своих или хозяйских лошадях. Не знаете, сколько просить, готовы ехать, куда прикажут, и часто вашего брата обманывают. Ваш удел – копейка за извоз небогатых, какой-нибудь приказчик – высший ваш клиент. Никаких прав нет у вас нет, ничего вы не докажите, коль и обидят. Я тебя, братец, ещё утром приметил, и подумал: «Ну-ну, этот и к вечеру с фигой в кармане останется!» Ну и что, я прав?

Матвей же, судя по его рассказу, принадлежал к особому сословию извозчиков – «лихачам». У него были хорошие сани, и возил «с ветерком» только купцов, офицеров, кавалеров с дамами и прочих, кому было важно красиво проехаться по улочкам, для них, оказывается, это не просто поездка, а «выход в люди».

А Пётр слушал, и думал: деревенские тоже гуляли на праздниках, катались на санях, но никто так не задирал нос, пытаясь показать, насколько выше и лучше других. Городской подход Пётр принять и понять не хотел. Он и не знал теперь, соберётся ли опять, решится ли попробовать ещё раз, завтра, или в иной день заняться извозом.

Матвей же разлил на двоих и вытряс графин до последней капли. А как выпили, откланялся:

– Домой? Счастливой дороги! – сказал Пётр.

– Домой, – усмехнулся тот. – Моя ночная служба только начинается. Я сутками на пролёт могу. Доставил вот уважаемого человека в одно местечко, и мимо, говорю, случайно тут проезжал, – он посмотрел на хозяина. – И не понравилось мне тут у вас, мрачно! Мерзко! Никому не порекомендую! Да и поприветливее надо с людьми, а вы на меня чёрным вороном! Ишь ты!

Чёрный же усмехнулся:

– Наш трактир назван «Добрый стан» неспроста. Его добрый хозяин всегда желает людям только добра!

Матвей усмехнулся, поправляя шапку.

– Вот и тебе, милый «лихач», добрый совет. Поезжай-ка ты лучше прямиком домой, к жене, – вдруг добавил трактирщик, снова взявшись протирать блюдце.

– Это ещё почему, интересно знать?

– Да вот, говорят знающие люди, что волки этой зимой настолько оголодали, что страх потеряли, прямо у дорог уже стаями бродят. Напасть могут.

– Ерунда! Лес хоть и рядом… Но чтоб так близко подходили – не помню такого, – сказал Матвей, поправляя кушак. Он осматривал себя с ног до головы, будто собирался на парадный выезд. – Да и конь у меня такой, ни одному волку не угнаться. А тебе бы – типун на язык, тоже мне, «Добрый стан» назвали, кто сюда поедет-то, в ваш дохлый стан. И запашок ещё какой-то, ты чуешь, Ванёк? – он усмехнулся. – Ладно, поеду господ развозить. Я, между прочим, самого главного нашего достопочтенного барина, Еремея Силуановича, и того, знаешь, ли, случается, вожу. Частенько моими услугами пользуется, да похваливает меня, деньгой балует. А заслужить уважение такого человека – это ещё суметь надо. Он ведь у нас, почитай, весь славный город Лихоозёрск в своём большом кулаке держит! Ну да ладно, разболтался я, а в нашем деле это плохо. Заболтаешься – деньги недосчитаешься. Бывайте, в общем, господа хорошие!

Пётр что-то промямлил, а трактирщик проводил бравого Матвея внимательными и злыми чёрными глазами. Усмехнулся, а затем сказал Петру:

– Нужно говорить правду, и желать людям только добра! А всё уж остальное зависит не от нас, мил человек, только от людей. Вот и хозяин наш так думает.

– Какой хозяин? – Пётр очнулся от нетрезвой думы, и, сидя за столом, оторвал голову от ладони, но трактирщик не ответил.

Выбежал мальчик-половой, и стал спешно наводить порядок. И казался таким резвым, будто были у него не руки и ноги, а множество резвых похрустывающих лапок, как у проворного паучка.

Когда Матвей уехал, Пётр понял, что остался в трактире единственным посетителем. Стало неуютно, и он уже взялся было за шапку, когда услышал лёгкие шаги по лестнице. Его глаза округлились: человек в тёмно-бордовом заграничном облачении шёл прямо к нему, и улыбался:

– Я стоял наверху и был невольным слушателем вашего любопытного разговора, – промолвил он.

Пётр не знал, как поступить. Хотел привстать – нельзя же сидеть в присутствии этого человека, явного вельможи, который к тому же говорил с заметным акцентом. Но тот только похлопал Петра по плечу, и сам, расправив платье, сел рядом. Посмотрел так, будто видел насквозь. То ли было темно, или выпитое дурманило, или ещё неведомо почему, но Петру показалось, что у странного собеседника постоянно то появлялись, то пропадали оранжевые ободки вокруг зрачков:

– Разрешите и мне вас угостить, – сказал человек, и тут же этот низкорослый, похожий на чёрную птицу трактирщик подбежал к ним с графином. Но теперь он был благодушен и раскланивался в три погибели. – И не вздумайте отказывать, обидите! Я знаю, точнее вижу-вижу, вы не из тех, кто любит получать что-то за дармовщинку. И это весьма похвально! Я очень ценю таких людей! Уж поверьте, и давайте-давайте, без стеснений…