Иночим великанов. Апокрифы Мирадении

Покамест он сердито не пойми на что, натягивал обветренные брюки, и сапоги, бережно сложенные стопкой у капающего на него смолой дерева с положенным на кипу мечом в качестве груза, он скрепя зубами, уловил вдали чей-то истошный крик. И тут же раззадоренные всполохи дюжин плескавшихся перьями крыльев птиц, что взметнулись ввысь, чураясь, источника человеческих надсадных воплей. Стянув на поясе перевязь, и нацепив свою прогорклую от частой готовки рубаху, чей ворот на шнуровки, часто вбирал в себя листья, и насекомых, он, махнув длинной челкой, обернувшись к родне, увлеченным скоропалительным плотским позывом, с надменной гримасой решился их прервать. Дух соперничества с братом сыграл как-никак своевременно.

– Поколе вы обжимаетесь, их могут уже перебить и растащить по кускам. И первые вклады в будущее пупса сгорят.

Заарканенная Канна, высунувшаяся испод размашистой спины Вайта, явственно выразив повисшее опасливое негодование в опавших реденьких бровях, и, выскользнув, отпихнув его нависшую груду мышц с себя, отбежала наскоро облечься. В пору как Слизел празднуя малую победу, недобро усмехался, Вайт поднял среднего размера опавшую на устланной иглами и колючими прутьями земле шишку, и метнул её в нахальную смазливую физиономию брата. Повисшие негодование сменил гнев, и, сощурив веки пряча оливковые зеницы, уронив бровь ласточку, младший неспешно вынул из ножен меч. Вайт проворно натянув спешенные до колен подштанники, и искря зелеными очами, ухватил деревянную палицу с металлическими колючками, и только Канна, что уже успела нацепить половину своего наряда, успокоила их один горячим басовитым выкриком.

– А ну прекратить! Нахватало вам шалопаям ещё себя перебить! – она уже натянула высокие сапоги, и подобрала свисающую помятую, тунику, которую следовало бы постирать, а лучше выкинуть. Меч и ослоп неспешно опустились, а выпячивающие губы братья смиренно вняли её укорам, кивнув друг другу, обозначая временное примирение обменом нерадивых кивков.

Слабо поднявшейся ветер поддувал с севера, а хорошая, для осени безоблачная погода, быстро с ясности, сменялась заступившими серыми гнетущими тучами, что выходили от верхушек отдаленных растянувшихся зубчатых отрог. Слизел, собрав остатки снеди, да скрутив одеяло, вскинул на плечо половину их вещей, передав остальное брату. И кинув в рот черствую булку, запивая её холодной водой из одной кожаной фляги, они начали преследования по тесному сбитому лесу, полному непредвиденных опасностей, к которым они по привычки были готовы, если не умением, то импровизацией устрашения. Ибо не было той силы, которую они боялись, и казалась целой армии мало, чтобы пошатнуть их бесшабашность и задор…

Ночь у отряда виконта прошла неважно. Следопыт, который казалось, беспамятно провалился в сон, не удосужился оставить дозорного, и инициативу на себя перенял Калиб, кой считал себя более подготовленным, в таких вопросах, как бывший сотник и закоренелый вояка, чтивший муштру. Тут, то он и вдоволь отыгрался на Гайте, все ещё ощущая признаки безутешной чесотки в ладонях, при мысли о несостоявшейся казни дезертира. Когда смаянный расхолаживающим на события днем Джоаль улегся в подкосившей истоме, почти на голую землю, а Моз и Коуб, почетно опоясав, заняли место у огнища, придерживая обмотанные кожей рукояти штампованных мечей готовые вздернуться при пенке под зад, Калиб все ещё недоверчиво смотрел на рябые щеки оруженосца, по которым бегал тлеющий огонек от постреливающих углей из огнива, слизывающий конопатки. Тот мнительно, по стойке стоял, придерживаясь за меч, и поколе все последовательно смолкли в спущенной покрывалом ночи, предаваясь блаженному сну, он, пуская пары пара из ноздрей, постановил каждые тридцать ударов сердца вертеть сдавленной страхами головой в разные стороны света, с каждой из сторон которых стоял обвод недоброжелательных темных стволов деревьев, скалящих свои ветви, и редко пронося в своих стойбищах отголоски борьбы ночных хищников с их добычей.

И первый час с последовательно спадающего на колевшие плечи хлада, нечего окромя отдаленного шороха, мелких зверей, что охотились на своих малых соседей, да докучающих комариных облюбованний, он не примечал. Только осерчавший ветер смиловствовавшись стих, а небо окончательно заволокло бескрайним покрывалом приветливо смигивающих звезд со скосом белесого серпа радии и иссиня-голубой путеводной Уике, которые все в равной доле заставляли бы его умилиться сему празднеству белых отдаленных сотней тысяч световых лет вспышек, если бы камнем на сердце не возложенная, ответственная задача. В качестве безобидного развлечения он решил считать прихлопнутых им напористых самок комаров, что почти осадой туч напускались с наступательным воем, ложась на его испещренные щеки и открытые участки обдуваемой шеи.

Но ближе к половине полутораста хлопков, когда казалось, он уже не в силах был держать ломившие веки поднятыми, а Калиб, обязывавшийся встать его на смену, то и дело бурно гулко сопел, будто соревнуясь Рибой, в раскатистости храпа, у него заныли поджилки, ладонь готовилась стать горящей мухобойкой, а шея отбивной. Стоило продутому и невпример своему быту зябнувшему Гайту спасительно присесть на сваленные пни, с ободранной зверями корой, и опереться на доверенный меч в ножнах, возложив подбородок с порыжевшим пушком на оледеневшие краги, как он чмокнув сонно наблюл полу слипавшимися веками отдаленную тень. Он все ещё был вял, но как с искрой за шиворот насторожился. Когда точно гаркнувший треск костра позади, отвлёк его, он увел взгляд с растерянной сонливостью, и, воротившись, на точку, столь сильно приковавшее его оживленное внимание, обнаружил пучину пустоты, западающую между сбившимися слабо озаряемыми их костром стволами, где только, что мелькнул призрак. Его тяжелые веки, тут же получили новую силу, и он от отгоняющего желанную дрему испуга, стал выпрямляться из пружины, и даже крепче захватил рукоять, пока участившиеся пары воздуха высвобождались из его ноздрей, на свежесть ночной стужи.

Когда он урвал движение вновь, то не поверил своим вылупленным очам. Перед ним посреди убористой чащи вальяжной поступью блуждала фигура, укрытая с головы до бедер, темным плащом, а ниже та была боса, и, не робея ни пред иголками не редкими острыми валунами, да выпирающих корней с сокрытыми ловушками, уверенно брела в его сторону. Он был готов побожиться, что она будто озаряла себе путь, при том, что была покрыта сплошь черной, словно антрацит мантией, коя с каждым её новым размеренным шагом, обретала новые очертания. Наконец, он, чувствуя, как зачала стыть кровь в жилах и прерываться горячее дыхания, возмог узреть, по кромкам облачения зазубрены, и постиг, что накидка скрадывающее её черты, всецело состоит, из перьев. То, что это была аккурат «она», выдали её тонкие голенастые босые ноги, и субтильная фигура, что, несмотря на плотное перистое одеяние под стать хламиды, все же была женственной.

Когда она беззвучной поступью по ветвям и иглам приспела почти в упор, бархатными движениями перешагивая спавшие или наклоненные набекрень деревья с остатками сколов пней, и бугры, он все ещё с замиранием сердца, обмершее духом, с ошалелостью буравя, смотрел на неё, не решаясь, даже моргнуть, сам став подобием белой кости. Воочию представшая бледная кожа, словно откликом от радии светилась в ауре ряби, отчего упомраченный Гайт с посиневшими губами и перебравшейся в пятки душой, даже начал отчетливо видеть её бледные ногти на босых стопах, и приталенные тонкие пальцы, выпирающие из широких перистых рукавов. Когда она, не роняя не звука в тиши подступила, почти в упор, он слыша лишь звон в ушах с бесновато колотившемся сердцебиением затрясся в оцепившей холодным потом лихорадке, и хотел было крикнуть, но та беззвучно поднесла и приложила бледный и тонкий истощающей белое сияние палец к черному ничему, где должен был обретаться рот. Только тогда он заметил манжеты, имитирующие полноценные крылья, черного ворона следующие при её неспешных движениях. Тут же онемевший оруженосец, мог долго вглядываться в её необычную фигуру на фоне тлеющих углей пробивающихся за ним блеклым заревом, и загадочную пустоту на месте лица, или острый башлык с толстыми краями, кой скрывал голову так прилежно, что не оставлял шанса, узреть очертания ни уст, не отсвет глаз, что могли отразить если не его испуг, то хотя бы редкие искры углей, что постреливали за его спиной, пока она деловито любопытствуя обходила его.

Но все огни, как небесные, так и отдаленные, с неясной ему антипатией не косались её как прокаженной. Она точно отреклась от мирских заурядностей, став самолично величаво излучать свет, и небольшую дымку, подобно слабым эфирным лучам исходила от её неясной оболочки, очевидно скрывая, загадочную ауру нутра. Она, опасливо шагая обошла дальше, а закоченевший истуканом Гайт, только и мог, что следить за ней склерами, даже не способный проглотить упиравшийся комок в горле, то и дело, рассчитывая поперхнуться чем разбудит сопевшего Калиба. Который, заметя обстановку уж точно, утолит свою недовольство им, разрубив его пополам за такую халатность.

Босая девушка в вороненном оперенье, не опускаясь до шороха, пристала к огню даже не отпустив тени, и нависая над ним, долго метила в него клоакой за место лица, покуда Моз и Коуб, не шевелясь, лежа на боках, грели себе спины от последних отголосков затухающих сиплым пеплом углей. Гайт, все же решился, и, набрав воздуха, собираясь ей, что-то вымолвить. Но тут все же точно воскресший, чмокнув, поднялся Калиб. Оруженосец с пеной у рта, прожужжал об этом поутру почитай всем, ещё не раз, но то, как девушка распалась на перья, и беззвучно растворилась в чаще свернув отблеск, никого не убедило, инда Сотника, который тоже украдкой заметил её.

Ворча себе под мясистый нос, день ото дня стареющий ратник, поднялся на затекшие колени звонко пошамкав не снятой кольчугой, и, с ленцой почесывая заднюю часть тела, обнаружил закостеневшего меловокожего Гайта, который зависнув в иступленном выражение, все ещё неотрывно смотрел на опустевшее место под сложенными в полукруг камнями, где только, что стояла незнаемая кудесница, пришедшая как ветер, из непроглядных толщ леса.

– Ты москита проглотил, иль чай на колючку сел? – небрежно поинтересовался сотник, выпуская клубы обледеневшего в миг пара, но видя молчаливое помутнее в его выпяленных до предела глазах, лишь пошловато усмехнулся, добавив. – Тощий, дуй спать, на сегодня с тебя острастки хватит.

Так дозор сменился, но не ночные странности. Хоть Калиб был великовозрастным и тертым, он иногда сам себе не мог сознаться, как он нестерпимо боится темноты и дежурства в беспроглядной опавшей на его плечи ночи. Он часто предпочитал иметь под боком компаньона, даже если тот и безмолвствовал, он всячески уводил желание: рефлексировать экзентициальности бытия; о подкравшейся старости; трепете неизвестности, аль о возвращении жупела всей мирадении Некроманта.

И в эту неладную, не по-осеннему студеную ночь его грызущие за пятки страхи подтвердились. Знакомая особа, ещё по дневной передышке, крадучись высунулась из-перекошенного и надломившегося в середине ствола, подкошенного в уверенности сильными ветровалами древа. На внезапно проклюнувшемся из-за отмежеванной тучи свету месяца радии неизвестная особенно, запала ему в зачавшую терять остроту память. Её размеренные, почитай опасливые движения, и мосласто утонченная фигура, с непонятно отчего, отдающее белизной в ночи босыми ногами, и голыми малокровными бедрами, то и дело отдалялись короткими шашками от деревьев, направляясь к нему. Он не мог поверить и как очарованный, неподвластно себе встал с поваленного дерева. И тут же неизвестная застопорилась меж обрубленных веток. Она, долго одеревенев стояла, задрав блистающее мглой молочно белое колено над поваленным деревом, пытливо наблюдая за ним из черни накидки, пока тот на оловянных ногах не сделал шаг к ней, а та от него. Секира, что задержалась в рукавицах у Калиба, опустилась, в знак доброй воли, но от этого её расположение, не смягчилось.

– Подожди… – робко растерял шепот он с новым клубом пара, до последней клеточки тела завороженный её манящим образом, но она, уже ретируясь, зашла за очередной толстый ствол отдающего смолой древа, и улетучилась, словно пар. Он долго не смыкал вежд, часто работая легкими напаиваясь духом хвойного леса, безутешно наблюдая за тем местом, где потерял её из виду, но не пёрышка, с её одеяния, не высунулось назад к его ненасытному ожиданию. Он был невпример обижен и форменно разочарован, отчего скривив мину отбросив секиру на землю, у лагеря, чуть с размаху отводя душу, не пнул Моза, кой так сладко почивал, не думаю ни о чем, погруженный миролюбивым сном, что ни мог не вызвать поползновений зависти старого вояки, увлекшегося загадочной кокеткой.

– Подъем! – гаркнул он, вместо отправки сапога в ребра, и Моз хоть и, не совсем понимая, происходящего, вынул меч, и как умалишённый на ватных ногах отошел, от сотлевшего огнища, для ведения дозора, со слегка сонным и отечным лицом.

Пока раздосадованный вновь ощущающий ночной холод сотник выгружался на подстилке и укутывался в кокон одеяла, он услышал вновь усилившийся храп Рибы, что ворочаясь вновь опала на спину, и спустя какое-то время, он из-за наплывших раззадоривающих эмоций, не смог смириться с этим и с возроптавшим отвращением пробурчал вслух.

– Ну как можно так бесстыже храпеть? – вскоре он заснул глубоким сном, и все вышесказанное к гоблинке, как-то неожиданно перекачивало на него.

4.

Подменивший Моза Коуб продрал слепленные сном веки в положении сидя. Он непростительно проспал свой дозор, и, если бы Калиб не дрыхнул, как вымотанный конь, получил бы тыльной стороной его рапиры по курчавому затылку. Но Сотник все ещё невозмутимо дрых, а нависший бич обуха его топора возлежал под левой ногой, и отдыхал сообща с хозяином. Первое, что приметил в забрезжившем алым светом во все ещё спящем лесе Коуб, был Клайд. Что, стоя примкнув к стволу, дотошно обозревал лесные угодья, утопленные в, словно сдуваемом новым днем дымчатом тумане, и каждое дерево по отдельности сваей выплывало из власти густой и молочной поволоки. Кого именно выискивал меж сбившихся нерушимым редутом деревьев и мелких свежих кустов с налетом росы следопыт, или стоит ли готовиться к бою, Коуб, не ведал, но растрепав волнистые волосы, сгоняя осоловелость сонливости, он с хрипотцой холодного утра заломил.

– Не спится? – он тут же кашлянул, так как за ночь, его горло немного промерзло, а дыхание свело, от легкой утреней осенней стыни. Клайд не сразу ответил, а лишь тогда, когда оторвался плечом от коры, освобожденной от веток, круговоротом обернулся.

– Я не сплю, – на его муторном скуластом лице было столько твердости, что прекословить с ним не хотелось, хотя тот отчетливо припоминал, как следопыт, лег и, закатив веки, неподвижно пролежал на покрывале, не делая поползновений чихнуть или лишний раз встать по нужде. Будто услышав мысли ратника, Безродный вызволив из буреющей стылой челки яркие серые зеницы, разъяснительно нашел, что добавить. – Снов, во всяком случае, я не вижу, покудова нахожусь в походах.

– Но иной раз, как возвращаетесь домой? – незадачливо все ещё хрипло поинтересовался кривившийся Коуб, растирая своё горло, которое с садней, зудело.

– Мне нет приюта. Путь странника этакое и не подразумевает, – на ходу бесцветно отчеканил он и вернулся к своей поклаже, которая была рядом с его черной подстилкой, и слугой, что, не прекращая сопеть, была укутана по горло, покрывалом, дабы стравить её гам.

Приметивший сие ратник, отметил эту просквозившую небольшую заботу, оказанную хозяином, и решил вновь растрясти его просквозившую крупицами общительность, если тот невзначай вернуться к нему. Вынув пару стрел из колчана, и взяв свой захудалый черный лук с натянутой узлами через мелкое игольное ушко у концов прута, Клайд вернулся к огниву, и, взяв рукоять, правой рукой подложив тута же запасную, он вложил перья в пальцы левой, и присев на колено долго вглядывался в плотный утрачивающий облачность неизвестности бор. Повисший на устах вопрос Коуба растворился сам собой, и тот, почесав свои карамельные кудри, втянув впалые щеки, лишь с замиранием духа наблюдал за малословным следопытом.

С повадками хищника, Безродный в своих каучуковых сапогах, осторожно ступая по некрепкой росистой земле, и устланными веткам, двигался с грацией, и уже вскоре оттягивал тетиву с плюмажем, пока наконечник не приблизился к его выпавшему из перчатки перстню. Что приветливо блеснул от серебристой гравированной оправы вокруг и самого овального гагата, и бликом попал в созерцающее око Коуба. Плечи лука, изогнулись до предела, и только тогда, заряженная стерла, была испущена на волю. Прошелестев по лесу, разрезая стылый воздух и пространство меж мелких кустов и подлеска, что единодушно раболепно приклонялись пред разящей иглой в волнении, она достигла избранной жертвы, отчего следом раздался истошный визг мелкого ужаленного сталью животного. Он был столь невзрачен, что явного эха по рассеивающейся мути не пошло.

Поколе ратник тщетно исследовал ареал жертвы, он видел лишь окаймляющий туман, что все ещё упрямо гнездился над соснами, и покуда, было ещё ранее протачивающее себе путь утро, и первые алеющие просветы зарева анемаи сквозь ерши веток, он имел полное право, застояться в своем обреченном упорстве. Редкие утренние трели птиц, только начали наполнять прорезаемое отливами лучей пространство сгрудившегося леса, и кратковременный ветер, что покачивал колючки с крупными шишками, то и дело прерывал это тихое, разуметься однообразное, но бесспорно красивое пение животной фауны, свистом в уши.

Не проронивший ни слова следопыт, ушедший вглубь постепенно кольями света озаряемой чащобы, уже воротился. В спущенной руке у хладнокровного Клайда, болталась странная на внешний вид тварь. Габаритами чуть больше куницы, зверек имел все шансы считаться и крупным грызуном, и одновременно с этим, попыткой изобразить из себя подобие дикого и агрессивного зверя, с которым шутки плохи. Широкие когти завито свисали из обмякших передних широко расплющенных лап, а их длинна, спокойно позволяла впиться таким в глазницы, и вырвать кадык, незадачливому путнику, если у существа появиться на то острая необходимость обороняться, сиганув с ветки. Вытянутая морда с черным пятном носа и щелевидным разрезом у вытянутых желтоватых сцепленных зубов, очевидно нужна была для разрыхления почвы – может они были норными жителями – мельком посчитал Коуб. Зверь был не шибко крупный, но следопыт нес его за шкирку, а не за лапу, так как задние были довольно мускулистыми, а передние длинны, и под движением раскачивали тушку столь сильно, что та била бы Клайда выше кален. Цвет шерсти зверька напоминал собой, бурый с пропалёнными, и порыжелыми проблесками пучков, длинных локонов на его сглаженной макушке. На которой к слову была пышная шапка копны, скрывающая отверстия для ушей. А вокруг мелких сжатых после скоропостижной смерти глаз, были черные обводы в форме овального листа лимона, напоминавшие мешковатые синяки после схватки. В шеи зверька, зияла сквозная рана, из которой текла темно зеленая кровь, оставляющая окропляющий след, по пути из глуши. У животного были, окоченело, стиснутых желтоватые зубы, и два передних, что особенно выделялись на его застывшей гримасе со смежёнными веждами, как если бы он съел чего-то нестерпимо кислого или горького, и, скривив лицо, шел вымыть на водопои этот докучающий саднящий привкус.

Клайд донес его ближе к огниву, и, достав из-за пазухи свой кинжал, чья рукоятка была инкрустирована имитацией панциря, а тыльник при долгом пригляде напоминал угловатую голову кентавра. Он без церемоний расположился на земли, и, бросив тушку навзничь, принялся освежевать непропорциональное тельце, без малой толики сожаления, как если бы частил луковицу. Пока зеленая тягучая кровь облепляла его руки, и, без того запачканную различной субстанцией одежду, он через плечо, совершенно бесстрастно, произнес с указом.

– Разведи костер, и поставь на огонь котел, с водой.

Без каких-либо запинок, нашедшийся Коуб подпрыгнул, и метнулся к перевёрнутому котлу, на котором оставил свой полуполезный остроконечный шлем с не подогнутым под разрез глаз накостником.

В мгновения ока, котел был воздвигнут на двух рогатинах, а закипающая вода от облизывающих лижущих языков потягивающегося пламени, приняла в свои бушующие бульканья, нарезку некогда живого и прыткого зверька, которому не повезло встретиться с Безродным. От воды отчего-то повеяло ореховым привкусом. Следопыт велел бросить в воду травы, и даже не много эля, что притаил Калиб, для дня завершения похода.

Все оказалось в беснующейся кипенью воде, и уже скоро аромат странного сочетания, взмывал, ввысь оседая на ближайших нависающих ветвях, зачатками нежданного собранного из чего попало блюда. На приятный запах, подневольно поднялась и Риба. Шаткой походкой она добрела до них, и пока Клайд с головой был захвачен помешиванием питательного бульона, она решилась на жест, и поздоровалась с Коубом.

– Гожее утро, и здравья тебе, воин людей, – наиболее искренне для своего тембра сказала она то, что посчитала наиболее, аутентичным для его рода ремесла. А он лишь лучезарно улыбнулся и ответил в схожей манере малорослой девушки с вздыбленными червлёными прядями и опухшим зелеными щекам с глазницами.

– Гожее, лучница гоблинов.

Она уселась на поляну подогнув под себя ноги, и пока вычищала серу, из длинных полупрозрачных в ложе ушей, хозяин, резко вставая, минуя приветствия, дал ей деревянную ложку и строгий наказ.

– Последи за похлёбкой.

Без нареканий, она встала и во весь малый рост, у клокотавшего котла, и то и дело помешивала содержимое чугунного казанка, что отдавала зеленью и необычным благоуханием, что испарением оседало на её курносом носу орехами со сладким елеем. Пока Коуб смотрел в постепенно проявляющееся от сдавшегося на притязания тумана захолустье леса, он начал слышать брюзгливое недовольство тех, кого насильно расталкивал ставший более расторопным следопыт.

– Подъем. Вам пара исходить в путь. Вороги не дремлют, – довольно грубой манерой гаркал тот, то и дело, опускаясь до посыпания лиц не пробуждающейся группы зачерпнутой с земли влажной еловой шелухой и корой.

– Но мы, то не вороги! – заносчиво огрызнулся плевавшийся Моз, который спал плохо, из-за того, что Калиб умыкнул его покрывало.

– Замолкни! Он дело говорит, – тоже нехотя поднимался опухший до вздутия рубца на левой скуле Калиб, что снял на время свой шлем, показав уложенные короткие седовласы волосы, не заходившие дальше начала полосы роста волос на лбу. Джоаль поднялся сам, ещё до того, как обретший образ зазывалы Клайд его окликал (на него пробуждающую шелуху следопыт, отчего то не заготовил). Он спал очень чутко, из-за случившегося давеча потрясения, и все не мог отогнать витавшего в думах момента, когда ему на руку бросился остервенелый зверь, который заглотил лезвие, что неожиданно для смерти подобного куйна стало его роком.

Гайт когда до него до еле коснулся Клайд, начисто вскрикнул белугой, как если бы ладонь в перчатке без пальцев, была раскалена или обвита колючим дерном режущим плоть, иль покрыта зубцами полотна лучковой пилы. От разверзающего утренею тишь фальцетного вопля взвеялись, расположившиеся поблизости тускло мурлыкавшие на свой лад птицы, что спугнуто взметнувшись, низвергнулись ввысь, с удобных пригретых веток. Близлежащие пение стихло, и лишь ветер, теперь оставался в этом опостылевшем окружении деревьев, облепляя пышные ветви, опустевшие от трехпалых когтей лесных пернатых.

– Ещё раз так завоешь, забью рот грязью с иголками! – сердито отозвался нахмуривший брови Безродный, уже вскоре возвращаясь к Рибе. Опомнившийся Гайт пристыженно зардевшись испещренными щеками вжал шею в плечи, и, поднимаясь, разминал затекшую спину, так как при ворочаньях во сне, он уперся в корень, и так на нем скривлено и спал вплоть до самого с холодным потом поднявшего утра.

Когда все постепенно скопились у котла, уже давно прерывисто через естественные шторы всецело просияло золотыми, всюду проторившими себе путь лучами, и следопыт, перед началом трапезы с прелюдией томно огласил.

– Ешьте сытно. Сегодня не мешало бы выйти к притокам нагия, а лучше и вовсе пересечь его вброд.

– Отчего спешка? – звонко поинтересовался Моз, которому по-хорошему нужно было помалкивать.

– Ответ станется не замысловатым, – небрежно качнул головой Клайд, – коли я хочу, истрать гроши, что мне причитаются, мне не мешало бы остаться живым. А те, что идут у нас по пятам, могут оказаться чуть умнее, чем мешок зерна.

Коуб украдкой ухмыльнулся, остальные невозмутимо молчали, и только Риба уразумела, что за сим высказыванием крылась шутка, из уст того, кто никогда не умел подлинно шутить. Собравшись с силами, и несколько томительных минут, переваривая варево необычной, но увы не кем должно не оценённой стряпни, их путь продолжился.