Дорогой г-н продюсер

Елена Сергеевна обладала замечательной способностью «смотреть в оба», вернее, в обе стороны своего существования. Вот и сейчас ее глаза скользили по привычному окружению, отмечая мелкие изменения, случившиеся за зиму. Нижняя ветка самой большой яблони, подпертая в прошлом году в двух местах, еще больше провисла и, по всему видно, этим летом окончательно отломится. Надо бы ее спилить, пока не зацвела. Правый кронштейн навеса над крыльцом сарайки держится на честном слове, того гляди, вся конструкция обвалится. Эх, что ни говори, а зять, хоть и зануда редкостный, но рукастый и вмиг прибил бы, а теперь… Но она не жалела об отъезде родственников: шуму и гаму от них было больше, чем пользы и помощи. На даче ей никто не нужен был.

«Сегодня проведу ревизию, а завтра пройдусь вдоль деревни. Поздороваюсь, посмотрю, у кого таджиков можно на пару часов переманить». Она поставила пустую кружку на ступеньку крыльца, тяжело поднялась, закурила вторую сигарету, запахнула поглубже полу старого, когда-то страшно модного стеганого пальто и пошла вглубь участка инспектировать хозяйство. Так, осматривая «владенья свои», она не переставала внутренним взором перелистывать последние страницы рукописи.

Первая половина ее нового сборника выстроилась в довольно стройный логический ряд, а вторая никак не поддавалась. Что-то витает, витает вокруг, а память – когда-то такая быстрая и цепкая – теперь, как упрямая собака, уперлась, и ни поводком, ни пинками ее не сдвинуть. Мысль крутится, крутится, перескакивает с одного на другое, а в ряд на свое место не встает. Господи, неужели это старость? Надо бы этого мальчика Васю с семинара к себе поближе взять. По всему видно, что толковый, только разболтанный еще, без своей темы: то за истолкование поэтики, то за жанровую классификацию архаического фольклора хватается, то за семантику, то за структуру обряда.

– Лен, ну, ёб твою мать, ну какого хера ты оставила кружку на крыльце, я чуть ногу не сломал!

Муж проснулся. Приезжая на дачу, он любил напустить на себя простоты. Начинал ходить вразвалочку, говорить с матерком. Приезжал отдыхать. От чего, правда, непонятно. С тех пор как его выпроводили на пенсию, только и делал, что «отдыхал». Не все умеют отдыхать. Вот он – ее муж – оказался худшим подвидом совка: ничего, кроме работы, не знал и не хотел знать. По утрам вставал – ехал на работу – с работы возвращался – вешал костюм на спинку стула – ел – смотрел телевизор – ложился спать. Теперь, когда работу, как у ребенка привычную игрушку, отобрали, он мается, не зная, чем заняться, и, что еще хуже, как-то сразу стал стариком. Брюзжащим, всем недовольным. В политике, экономике и футболе – первый эксперт. Смотрит эти чертовы теледебаты, орет громче Соловьева и…

Она повернула назад к дому, но перед глазами все еще стоял текст. О, кажется вот здесь, если параграфы переставить местами, мысль становится более конструктивной. Не забыть бы, пока опять за работу сяду – страница 35.

– Ну, не сломал же. И тебе с добрым утром, – недовольно ответила она. Муж уже сидел за столом на кухне с телевизионным пультом в руке.

– Саш, ну ты хотя бы бойлер настроил, а потом уж телевизор. Мало тебе его в Москве что ли? Опять посуду в тазике мыть?

– Да ладно тебе, Лен, не выноси мозги. Все сделаем.

«Ага, сделаем – будущее время, множественное число…». Так, тихо разговаривая сама с собой, она поставила уже остывший чайник на одну конфорку электрической плитки, большую тяжелую сковороду – на вторую. Положила в сковороду кусок масла, потянулась за коробкой яиц.

– Тебе яичницу с колбасой? У меня есть остатки вареной картошки. Могу сделать испанский омлет.

– Омлет. С картошкой и с луком.

– У нас, кажется, нет лука.

– Лен, ну в чем дело? Я ж тебя вчера русским языком спрашивал: что из овощей купить. Ты сказала только про помидоры и картошку. О чем ты вообще думаешь?

– О чем? – «А действительно, о чем я все время думаю?» Перед глазами опять запрыгали строчки текста, и вдруг какая-то непонятная бабская обида накрыла, как говорится, с головой. Обида на то, что дурак. На то, что примитивный. На то, что не дал ей родить своего ребенка. На то, что дочь его – жлобиха и эгоистка – уехала в Изриловку и сдала, между прочим, его, отцовскую, квартиру. И вот он теперь бездомный, безработный, безмозглый сидит здесь, у Елены Сергеевны за спиной, на угловом диванчике малюсенькой дачной кухни и гундосит, гундосит, гундосит. А у нее спина болит, голова не варит и вторая часть сборника не складывается. И ведь никому не скажешь, не пожалуешься.

Вот только… если бы… он не включил в этот момент телевизор и звук на полную катушку не ворвался бы в маленькое, еще холодное с зимы пространство кухни и не обрушился бы на нее, и не прошил бы голову, как железный прут, от макушки до основания черепа, заполняя ее нестерпимой горячей болью.

Если бы…

Она сорвала с плитки еще холодную сковородку, кусок масла с нее отлетел куда-то в угол за диванчик, а сама сковородка смачно чавкнула о голову мужа. Очки упали на стол, а сам он – рот открыт, как от удивления, – завалился набок.

Елена Сергеевна вынула пульт у него из руки. Нажала кнопку off. Вышла на крыльцо. Подобрала черепки чашки. Закурила и с удовольствием затянулась.

«Надо рассаду из багажника вынуть – задохнется».

Часть 2

Замок на двери сарая за зиму заржавел, и ключ, хоть и вошел в гнездо, проворачиваться отказывался. Пришлось вернуться в дом. Долго искала на веранде, потом в шкафчике под раковиной и, наконец, нашла то, что искала, – флакон спрей-смазки – в ящике с летней обувью. Вернулась к сараю. Через специальную трубочку-насадку впрыснула в лоно замка «живую воду» – чудо химической промышленности начала XXI века. Потрясла, подула, снова вставила в щель ключ, и… он послушно провернулся, высвобождая дужку из объятий гнезда. В сарае был полный порядок: все на своих местах, как прибрала прошлой осенью, только вот не доглядела – рулон резинового шланга оставила на полу, а не подвесила на крюк на стене – мыши полакомились. По специальному пандусу, который сделали, когда купили газонокосилку и мини-трактор, выкатила тачку. По-хозяйски осмотрела – надо бы колесо подкачать, но рассада – тяжесть невеликая – хватит довезти от машины к столу под яблоней.

Она открывала багажник, когда рядом раздался приветственный возглас:

– О, Сергеевна, с приездом!

Обернулась. Над сеткой забора торчала голова соседа Коли. Сквозь еще не загустевшие кусты малины, которые тянулись вдоль всего забора, чередуясь выше со смородиной и орешником, была видна его приземистая фигура. На ногах солдатские сапоги, из-под клетчатой фуфайки видна застиранная футболка. «Как быстро заматерел», – подумала про себя. В тот год, когда купили дом, Коля этот только-только демобилизовался. В город не подался, а вернулся в родную деревню на радость родителям. Женился. Сначала пошел участковым, а теперь дослужился до майора – начальником местной милиции стал. Елена Сергеевна радовалась такому соседству. Дом был круглогодично под бесплатной вневедомственной охраной. Кто ж полезет в бесхозный по зиме дом под боком у милиционера?

– Спасибо, Коля. Как вы тут? Перезимовали?

– Да уж, вашими молитвами. А вы как? Вы чё, одна приехали? Петровича чё-то не видать или спит еще?

– Нет, Коля, я одна приехала. Петрович у дочери в Израиле гостит, а я вот – рассаду привезла, да и вообще – сезон пора открывать.

– Открывать – это хорошо. И нам повеселее, когда рядом жизнь кипит.

– Скажешь тоже. Какое у нас кипенье. Так, возня мышиная.

– Ну, прям, Сергеевна, «мышиная», – хохотнул Коля, – вы люди солидные. Если помощь какая нужна – обращайтесь. У меня сейчас сын Генка гостит, помогает с картошкой. Посевная у нас началась. Он парень рукастый, если что – зовите.

Вот и Генка уже картошку сажает. А ведь она его помнит еще малышом, как ковылял, держа одной ручкой свой пол-литровый бидончик, а другой – руку бабки, Колиной матери. «Господи, вот голова дырявая, ничего не держит – как же ее звали? Люся? Люда?.. Людой ее звали, умерла несколько лет назад», – память, как тот Гена, побегала по саду и вернулась в дом… С Людой он свои первые шаги делал к Настиной корове за персональной порцией парного молока. Та корова всю их улицу молоком поила, а Люда учила Елену Сергеевну тонкостям крестьянского быта. Как сажать, чем подкармливать. И всего-то двадцать с небольшим лет назад, а как вчера…

– Спасибо, Коля. Я сейчас разберусь, что к чему, и воспользуюсь предложением. Кстати, видела у вас там на конце участка маленький желтенький трактор стоит. Это случайно не мини-экскаватор?

– Он самый. Мы ж «самозахват» оформили: еще шесть соток от того поля, что за нашими участками – все равно бесхозное. Скажу тебе как должностное лицо: в управе планируют ту землю продавать под дачи. А чего? Ничейная в пятидесяти километрах от Москвы бурьяном зарастает. Не по-хозяйски. А сельсовету не на что полтора километра дороги к нашей деревне в порядок привести. Половину денег дает птицеферма, что на повороте к нам, – там ребята серьезные окопались, а вторую половину где взять? С жителей не соберешь. Из состоятельных у нас только вы, да и то – он мотнул головой в сторону ее старенького «Пассата» – вам бы машинку обновить, а не дорогу. Председательша-то наша новая не дура, с головой. Про свой карман, конечно же, не забывает, но, как ваш Лужков, делится с народом. Вот мы и подсуетились, чтоб не прямо бок к боку с новыми соседями быть. Генка напрокат землекопку взял. Ща столбы поставим, сетку натянем и грядки сделаем. Картошкой с капустой засадим. Кстати, – он широко улыбнулся и заговорчески подмигнул – сейчас амнистия идет, и, если хотите, я помогу «довесок» оформить.

Коля, явно соскучившийся по общению, вывалил одной фразой все новости за полгода. «Как у них все быстро и просто, – думала она, вполуха слушая его рассказ, – поставим, натянем, засадим… А я вот мучусь, два параграфа в голове собрать не могу…»

– Ой, Коля, куда нам еще с «довесками» затеваться! Эти бы пятнадцать осилить, – она достала из карманы сигареты и подошла ближе к забору, предлагая ему закурить и щелкая зажигалкой, завела разговор:

– Кстати, знаешь, у меня там, – она мотнула головой вдоль их общего забора, – в дальнем углу участка эта вечная компостная куча. Сколько лет хочу «облагородить» и из кучи сделать яму, а все руки не доходят, вернее, ноги, – взяла она простоватый тон деревенского каламбура. – Может, Гена твой зарулит ко мне, тем более что гнать технику недалеко. В-о-о-н тот угол, – она показывала сигаретой, как указкой, – прямо рядом с вашим забором.

– Да без проблем, Сергеевна. Ща я его подошлю.

– Спасибо. Скажи потом, сколько с меня.

– Да сказал же: без проблем. Сочтемся по-соседски.

*

Хоть тачка и была колченогой на полуспущенном колесе, но коробки с рассадой перевезла к столу под яблоней без особого труда. Елена Сергеевна снова пошла в сарай за пустыми горшками и мешком земли. В несколько ходок принесла все для пересадки. Пока возилась – проголодалась. Зашла на кухню. Вымыла руки. «Черт, надо бы Гену попросить еще и бойлер подключить, но, пока Сашка здесь лежит, чужих звать нельзя». Она потрогала тело мужа, проверила пульс, хоть и знала, что его там нет, но так – на всякий случай. Уложила бывшего мужа на диванчик, привычным жестом укрыла пледом. Посмотрела еще раз и натянула плед на голову, сверху небрежно бросила подушку-думку. Если смотреть из двери кухни и через стол, выглядело так, будто груда неразобранных одеял и подушек с зимы на диванчике оставлена. Заварила чай. Сделала бутерброд с той самой колбасой, что не стала утренним омлетом, положила на тарелку рядом с ним три помидорки. Поставила все на маленький жестяной поднос с видами Хайфы – израильский сувенир от падчерицы – и снова вышла на крыльцо.

Высокое послеполуденное солнце светило сквозь еще голые ветви липы, выкладывая на земле корявые полосы теней. А наверху, в этих же ветвях, воробей – не воробей, может, синичка, а может, еще какая-то мелочь пернатая пыталась распеть свой тоненький голосок. «Хорошо бы в этом году соловей опять вернулся, – размышляла она, прихлебывая чай, – ведь несколько лет не прилетал, а в прошлом году вернулся и такие трели заливал – что там Алябьев!..»

– Елена Сергеевна, здрасьте! Папа сказал, вам копнуть надо. Где?

– Ой, здравствуй, Гена. Не слышала, как ты подошел. А в-о-о-н там, видишь – у заднего забора компостная куча. Ты слева от нее копни, а я потом потихонечку слоями пересыплю старое с новым – будет розам пир на весь мир.

– Глубоко копать?

– Не знаю. Метра два на метр и метр-полтора в глубину.

– Угу, не маленькая ямка, – проснулась в Генке крестьянская страсть к торгу.

– Да ладно тебе, Ген, с такой игрушкой тебе два раза черпаком махнуть, а у меня знаешь, сколько мусора на участке накопилось? Вот заодно все туда и уберу.

Генка согласно кивнул, вынул из кармана клещи и пошел отгибать заборную сетку для проезда своей повзрослевшей игрушки.

Елена Сергеевна доела бутерброд, допила чай, выкурила сигарету и снова пошла к машине за насосом. Подкачала тачке колесо, прыснула смазку, по-хозяйски осмотрела работу, покатала тачку пару раз туда-сюда – вроде не скрипит.

*

Еще только конец мая, а сумерки уже поздние, долгие. На кухню, пока ОН там лежит, заходить не хотелось. Затопила еще раз печку-буржуйку в комнате. Комната за зиму промерзла: вчера протопили – вроде бы подсохло, даже тепло ночью было, а сегодня зашла – зябко. Бойлер надо подключать. Но там возни много. Сначала насосом воду прокачать, потом уже генератор. Сашка как-никак инженер-строитель, с этим делом легко справлялся, она и не вникала – других дел полно, а теперь все самой делать приходится. «Вот она – вдовья доля», – с иронией подумала, подкидывая полено в топку и прижимая ладони к наливающимся теплом бокам печи…

…Вспомнилось, как приехали с экспедицией к ненцам-оленеводам. Народ кочевой. Про то, что чум – традиционное жилье – ставят исключительно женщины, она знала, и про то, что мужчинам не положено прикасаться к очажным шестам в чуме, тоже знала, а было интересно наблюдать, как хозяйка разговаривает и с шестами (гладит их, нашептывает им что-то), и с самим пламенем. Переводчица потом разговор с духом огня перевела, и Елена Сергеевна его подробно записала, а вот в какой монографии опубликовала – дырявая башка уже не помнит. Да и неважно теперь.

– Елена Сергеевна, принимайте работу, – на крыльце веранды стоял Генка.

– Геночка, мальчик мой, ну ты и шустрик. Сейчас здесь приберу и схожу посмотрю. Уверена: ты все как надо сделал. Спасибо тебе, сынок. Сколько я тебе должна? – потянулась к сумке на вешалке за кошельком.

– О, нет-нет. Это с папой – он у нас «начальник-бригадир». Я только исполнитель.

– Ну, спасибо еще раз. Ты, пожалуйста, как свою игрушку выкатишь, сетку не забудь снова зацепить.

– Обижаете, Елена Сергеевна, мы работу недоделанной не оставляем. – Он поднял кулак с оттопыренным вверх большим пальцем. Она улыбнулась и ответила ему тем же жестом. – Спасибо, сынок.

Она еще какое-то время с крыльца наблюдала за ним, за тем, как он деловито дергает рычагами, а машинка послушно поднимает стрелу ковша, разворачивается и плавно уползает на своих послушных гусеничках в сторону соседского участка. Вспомнилось, что у внука тоже была такая желтенькая Тоnka Toy. Он с ней часами играл, пересыпая песок из одного угла песочницы в другой.

Хотелось поскорее прибрать кухню и лечь спать: спина начинала болеть. Аналитический ум ученого подсказал, что вечером еще кто-то может не спать, ходить, гулять – могут увидеть. С чего бы старухе ночью в еще голом – все просматривается – саду копаться. Решила подождать до рассвета. Утренняя бессонница у городской сумасшедшей дачницы никого не удивит. Съела помидор, доела вчерашний салатик. Проверила погоду на телефоне – ага, рассвет в 5:36. Завела будильник на пять утра. Спала – не спала, так в дреме проплавала всю ночь, прислушиваясь. Тишина здесь… Уши закладывает. Не дожидаясь будильника, проснулась. Вставила ноги в толстых носках в резиновые не то короткие сапоги, не то высокие калоши и запахнула поглубже свое любимое пальто. Дошла до скворечника-туалета. Удивилась: с прошлого года рулон туалетной бумаги на гвоздике провисел, а даже не отсырел.

Яму Гена выкопал прямо напротив «скворечника». Летом, когда все разрастется и зелень отгородит участок от остального мира, визиты в туалет можно рассматривать еще и как посещения кладбища. Можно будет сидеть с открытой дверью и говорить с захороненным. Все ему рассказывать, а он, слава Богу, наконец-то не будет отвечать. Вышла из туалета, заглянула в яму – молодец Гена, весь в отца – основательный. Если делает работу, то хорошо.

На обратном пути в дом подхватила доску от старой лавки, положила ее поперек ступеней крыльца, по импровизированному пандусу вкатила тачку. С накаченным колесом она легко и послушно пересекла веранду и въехала в кухонную дверь. «Ну что, Александр Петрович, давай паковаться да в дорогу собираться», – приговаривала она, расстилая плед на полу рядом с диванчиком. Муж как-то легко, как ребенок во сне, скатился с диванчика на пол, ровно на середину пледа. Елена Сергеевна осмотрелась по сторонам и положила ему в карман рубашки очки и пачку сигарет. По ходу сборов вдруг отчетливо всплыла в голове цитата из какого-то доклада после экспедиции 1983 года: «Для береговых коряков (карагинцев, алюторцев, паланцев), крещенных еще в XVII веке, был характерен православный похоронно-поминальный обряд. Но и в XIX – начале XX века коряки, хороня сородичей, клали в могилу все необходимое им для дальнейшей жизни. Иногда при православном обряде в могилу на гроб бросали ветки кедрача и зажженную спичку, что напоминало существовавшую ранее и у береговых коряков традицию кремации умерших. В поминальном обряде принимают участие все родственники и соседи усопшего. Сам же поминальный обряд заключался в оставлении покойнику еды и курева. Через год после смерти посещение места кремации или могилы прекращалось, т. к. оно становилось священным».1 Поправила на голых, с сухими растрескавшимися пятками ногах тапочки-шлепанцы и, оглядевшись вокруг, нашла глазами, что искала – зажигалку. Положила ему в карман вместе с сигаретами. Закинула углы пледа и завязала их крест-накрест в дорожный узелок. Попробовала приподнять, и первый раз за последние двадцать часов ее охватил страх – сил поднять нет. Остеопороз семьдесят килограммов поднять не даст. Вот где пригодились бы все родственники и соседи. Но родственники далеко, а соседям здесь присутствовать совсем необязательно.

Снова вышла на крыльцо. Села. Закурила. «Думай, Лена, думай». Пошла вдоль дома в поисках шеста. Нашла зеленую, длиной почти в два метра трубку – основание того дивана-качалки, что стоял у дома, когда «молодежь» еще на шашлыки приезжали. «О, кажется, то что надо… – комментировала она свои поиски, – так… теперь ведро». «Узелок» с телом – как в мультфильмах про аистов, несущих младенцев, – завис на одном конце перекинутого через табуретку шеста, на другой она повесила ведро и стала черпаком наливать в него из-под крана воду. Когда ведро было почти полным, подкатила тачку ближе к противоположному концу, долила ведро и, когда оно наполнилось почти до краев, придавила конец шеста, добавив к весу свои килограммы. Шест медленно, как перекладина разновесов, выровнялся и горизонтально лег поперек табуретки. Осталось аккуратно довести ношу до края тачки. Когда «узелок» завис над тачкой, она также плавно выпрямилась. Покойный лежал в тачке, а из ведра не выплеснулось ни капли воды. «Вот, Петрович, инженером быть проще, чем ученым-фольклористом», – резюмировала она свой труд.

Она стояла над компостной могилой мужа, наблюдая за тем, как новый день постепенно меняет краски мира: розовое марево зари сменилось алым полукругом восходящего солнца, и, еще не показавшись целиком, из алого он стал оранжевым. Несколько мгновений над горизонтом повисел гигантский апельсин, а уже через минуту желтый диск сиял в лазури неба, набирая силу, превращая утренний туман в пар. Пар клубился, рассеивался, на мгновение ей показалось, что одна из струек приняла очертания человеческого тела, а может, и правда, в этот момент его душа поднималась в верхний мир. Елена Сергеевна положила лопату в тачку, повернула к дому и вдруг остро ощутила… нет, не боль, не горе, не сожаление, а… усталость.

Спала она почти до вечера.

*

И потекли дни один за другим. Рутина дачной жизни иная, чем в городе. Встаешь рано – ложишься тоже рано. Она разобрала большой квадратный стол на веранде – оставленные на нем с осени всякие мелочи: баллончики с жидкостью от комаров, высохшие мочалки, зеленые прутики проволоки для подвязки кустов. Когда-то, в приезды детей, за ним устраивались так называемые семейные обеды, и, хоть семья была чужая, и люди для Елены Сергеевны были мало интересны, она к их приездам готовилась – старалась как можно лучше все устроить. Теперь она оставила один край свободным, покрыла его полотенцем с гжельским рисунком – это для тарелки. Все остальное пространство стола заняли лэптоп, книги, картотечные ящики с одной ей известной системой классификации мифов, песен и камланий так любимых ею северных народов. Они – эти уходящие в прошлое, исчезающие культуры стали ее жизнью. Как родители рассказывают детям историю семьи – кем были их бабушки и дедушки – так ей, бездетной, надо было успеть передать эти собрания ее детям – следующему поколению ее учеников – тем, кому «не-все-равно».

В понедельник позвонила на кафедру и, сославшись на здоровье, попросила либо отменить четверговый семинар, либо, если группа наберется небольшая, пусть приезжают к ней на дачу. До Нового Иерусалима на электричке, а там она их встретит на машине. Во вторник позвонил Василий и сказал, что четверо готовы приехать. Она обрадовалась. Как раз все в машину поместятся и есть повод наконец-то закончить уборку дома и приготовить что-нибудь вкусненькое. Весь день среды разбирала шкафы и полки кухни. Крупы и прочие сухие продукты она держала в больших стеклянных банках из-под «Нескафе» с плотно притертыми пузатыми крышками. Каждую открыла, проверила, не завелась ли моль или мучная личинка. Почти полная банка крупы «Геркулес» пошла в помойку. Вид ее не понравился – какая-то трухлявая. Вымела и протерла все полки. Хоть съестного на зиму в шкафах и не оставалось, мыши все равно любили почему-то зимовать в чашках и вазочках, оставляя следы своего присутствия в виде мелких черных зернышек. Убрав полки и перемыв посуду, она победно осмотрела поле боя. Взгляд упал на вставленный в узкий пластиковый чехольчик телевизионный пульт. Не задумываясь, смахнула его в мусорный мешок и уже взялась за ручки пакета, чтобы вынести из дома ближе к калитке, по дороге к помойным бакам, но передумала. Вытащила пульт, стряхнула с него овсяные хлопья и убрала в ящик старого буфета (наследство прежних владельцев), в общую кучу всякой всячины – нужной и не очень. «На всякий случай, пусть будет».

Сварила кастрюлю щавелевого супа. «Сметану, хлеб и пряники куплю на станции, – подумала про себя, – а еще новый шланг, сахар и овсянку не забыть бы».

*

Лето стремительно наступало. Зацвела сирень. Яблони и вишня превратились в белые облака и парили над уже довольно высокой и густой травой с вкрапленными в нее желтыми пятнами одуванчиков – куда ж без них. Посаженные еще осенью редкого сорта тюльпаны выстрелили вверх своими разноцветными рюмочками: белыми, розовыми и пурпурно-бордовыми. Под окном веранды расцвели ирисы. Сквозь их плоские листья потянулись вдоль стены веревочки девичьего винограда. Буквально за две недели дом укрылся зеленым шатром. Ни Коли и его семьи, ни соседей справа, ни редких деревенских машин, а главное – дальнего конца с туалетом-скворечней и компостной могилой стало не видно. Совсем. Никого. И… прилетел соловей. Несколько ночей обживался и продувал трубочки своих маленьких голосовых связок – кашлял, щелкал и горгульил, как будто полоскал горло, а потом запел. Ах, какие трели он выдавал! Как же страстно, как призывно звал свою подругу!

Елена Сергеевна честно высадила тыквы на так полюбившийся им пригорок, и ежедневные визиты отхожего места превратились в церемонию не только справления естественной нужды, но и в ритуал проверки их роста и приветствия мужа. Тот факт, что он лежал так близко к дому, а не где-то там, на далеком кладбище, до которого, если и соберешься доехать, так не чаще чем два раза в год, имел свои особый тайный смысл. Они как бы и не разлучились – он здесь, рядом, просто перестал смотреть телевизор и отвлекать ее от собственных дел и мыслей.

Незнакомая рыже-розовая кошка привела пятерых котят. Гордая мать, видно, водила их с участка на участок: хвасталась потомством, а заодно искала добрых людей из тех, кто если и не возьмет котеночка, то хотя бы покормит. Елена Сергеевна сразу объявила, что на усыновление пусть не рассчитывает, но блюдце молока исправно наливала. До чего ж умилительное зрелище: розовые хвостики образовывали венок вокруг белой середины блюдца, и молоко стремительно исчезало на лопаточках крошечных розовых язычков. Насытившимся котятам мама-кошка старательно вылизывала мордочки и уводила их дальше, вдоль деревни.