Белое пятно

Только заполночь люди там угомонились, и Ерема, отчаявшись сегодня же выйти на свободу, страдал от голода и после таежных благостных ароматов никак не мог принюхаться к мерзкому запаху. Камера и совет особиста подумать встревожили его, и хоть ничем особенным пока не угрожали, однако заронили мысль о побеге… Если бы у капитана было что предъявить и чем припереть, давно бы уже припер, а он закидывал каверзные вопросы про злых духов наугад, верно, полагаясь на простодушие – вдруг проговорится?

Конечно, подозрительно, что Осягин закупил продукты, которые раньше не брал, потому и решил, чтоб задобрить духов. И про лампы к радиопередатчику почти в точку попал, но сделал это с прицелом на его одичалость в тайге – припугнуть хотел. Поэтому и аэродромную службу в Германии вспомнил, справки навел, про квартирную хозяйку узнал. Перед демобилизацией из армии его не так пугали, неделю в изоляторе продержали, и допросы в военной прокуратуре каждый день, а потом еще беседы в политотделе о моральном облике советского солдата. Он знал, что чист, ничего предосудительного не совершал, стоял на своем и выстоял. А тут почуял, Юлианов словно подкрадывается к нему, умышленно путает дурацкими вопросами, но в любой момент может задать конкретный, и тогда будет трудно отвертеться. А в нем чувствуется и хитрость, и сила одновременно: рот большой, а губы тонкие – верный признак коварства. Сейчас хоть пятьдесят пятый год, не прошлые времена, но все равно могут засадить.

Еще в юности они с отцом приводили сюда парить казенную лошадь, и в торцевой стене, где сейчас стояли нары, тогда была овальная дыра, куда конь высовывал голову, чтоб не дышать ядовитым лекарством. Сейчас вся стена оказалась зашита широкими и толстыми плахами: если не знать, сроду не догадаться. Ерема отодвинул нары, первую доску отодрал – точно, дыра на месте, слежавшимся тряпьем забита, а снаружи опять доски. В юности казалось, дыра большая, но тут ощупал, едва ли протиснешься. Однако если еще пару досок оторвать, ночью попробовать можно!

Ерема поставил доску и нары на место и лег: приятно сидеть, когда знаешь, что всегда есть надежда удрать. И почти задремал, но тут входит Володька Мефодьев, еще школьный приятель – дежурным заступил и узнал, что Осягина закрыли МГБешники по своей линии. Милиционеры их не любили, поэтому Мефодька выразил свое сочувствие, мол, тебя не первого сюда бросают, троих из Потоскуя уже сажали и потом выпустили. А чего добиваются, не понять, должно быть, дело у них секретное. Но говорят просто оперативное изучение обстановки в районе. Слово за слово, разговорились, школьные годы вспомнили, Ерема и попросился у него домой сбегать, перекусить, мол, с утра голодный. Мефодька поразмыслил и отпустил.

– Только не подведи, часа два хватит?

Пришлось побег отложить – у соржинских казаков все на доверии было. Прибежал домой, а у отца Лаврентий сидит, председатель райисполкома. Как Ерема из тайги вышел, они с братом еще не виделись и тут обнялись. Сразу стало понятно, встревожился Лаврентий, узнав, что Ерему посадили, как никак ответственная работа, а тут брат под следствием у МГБ.

– Отпустили? – обрадовался. – Или сбежал?

– Поесть отпустили…

Отец на стол собрал – Ерема сразу навалился на картошку с мясом и соленые огурцы.

– Ну и нервы у тебя! – понаблюдав за ним, восхитился брат. – Благотворное влияние природы! Ох, как я хочу обратно в Соржинский кряж! Кто бы только знал…

– Тебя день-то не покорми. – проворчал отец. – Небось, три раза в день лопаешь, в кабинет приносят. В соржинский кряж он захотел! Да тебя палкой не загонишь!… Ты ешь, ешь, Ерема!

– Смотри, сбежать не вздумай. – предупредил Лаврентий, проглотив отцовскую реплику. – Надо, чтобы сами отпустили. Сбежишь, сразу виноватым объявят розыск, вне закона будешь. Ты прокурора требуй!

Лаврентий уже давно привык к своему начальственному положению, однако френчей и галифе не носил, цивильно одевался, в костюм, хотя ездил в бричке и говорил всегда со смешком превосходства.

– Если МГБ дело ведет, ни один прокурор не указ. – заметил отец. – Делают, что хотят!

Брат рассмеялся:

– Сам-то как думаешь, за что упекли, поскребыш? Что такое натворил? Признавайся, как на духу!

Но чувствовалось, самому не до смеха, потому ночью и примчался – должно, отец сообщил, что Ерему закрыли.

– Не в чем признаваться-то, Лаврентий. – посетовал тот, уминая свининку, по которой соскучился. – Не понравилось ему, как говорил…

– Кому не понравилось?

– Да особисту этому, Юлианову.

– Слышал, говорят, въедливый мужик…

– Еще какой въедливый. – со стариковским кряхтеньем подхватил отец. – С меня подписку взял, о не разглашении, про что допрос был.

– Ты что, бать, даже нам не скажешь? – спросил Лаврентий.

– Ну вам-то скажу. – помедлив, сдержанно проговорил тот. – Начал поминать золото, что у китайца отнял. Прямо за горло берет! Говорю, в войну на танк сдал, так неделю проверял, шельмец. У него, видишь ли, подозрение имеется, будто я того хунхуа под мох спрятал. Или давай пытать, почему я промысел бросил! Какое ему дело, почему!

– Правда, бать, а почто бросил-то? – подхватил брат. – Сейчас бы героем труда ходил, никто бы не цеплялся…

– А ты почто? – сразу взъелся отец. – В начальство пошел? Свалил родовые угодья на поскребыша, и рад.

– Меня назначили. – увернулся тот. – Не мое желание, кому-то и управлять надо. У меня не угодья – целый район в руках, размером с Данию и Голландию. А вот, батя, почему ты тайгу бросил – вопрос.

– Я тоже не по своей воле. – вдруг признался отец и замолк.

После службы, отправляя Ерему на Соржинский кряж, он все же рассказал, отчего так скороспешно оставил промысел. В злых духов, пробужденных шаманами, сам он не верил, хотя старики говорили, и такое возможно, начнут преследовать всячески, пугать, пакостить и выживут из тайги. Лука Прокопьевич признался в сокровенном, считая, что у него от одиночества болезнь души приключилась, стали чудиться голоса. Пока идешь или чем-то занят, не слыхать, но отдохнуть присядешь или спать ляжешь, тут и начинается. Сначала будто далекие, не разборчивые, как эхо, но потом словно наплывают, и уже как по радио слышно. Иногда эти голоса одинокие, а чаще будто много людей разговаривают между собой или вовсе толпа гудит и понятны лишь отдельные слова. Жутко становится! Особенно если тебя окликать по имени начинают, или слышишь знакомые голоса, а еще страшнее – своих близких. Лука Прокопьевич много раз слышал, как его сыновья звали, бывшие тогда на фронте. Бывало, старший Иван аж ревет, как медведь:

– Помоги, батя! Помоги, пропаду!

И Лаврентий не раз взывал:

– Батя, спаси! – и не сдержанный на язык, матерился. – Ох, как мне хреново!…

Это, наверное, когда небо у них было с овчинку. Лука Прокопьевич поначалу не знал, что и думать. В первую очередь кажется, гибнут сыновья или вовсе погибли, вот и блазнится, но прибежит в Потоскуй – похоронок нет, напротив, бодрые письма, как врага добивают, медали получают и шагают по странам Европы. Тогда он и понял, что от одиночества и тоски болезнь с ним приключилась, вышел из тайги, и как рукой сняло.

А Ерема тогда послушал отца, ушел на самый юг Соржинского кряжа и скоро забыл про его откровения. Какие тут голоса, если в ушах только собственная кровь стучит, ну еще кухта снега с ветки сорвется да прошуршит или зимняя синица свистнет. В остальном белое безмолвие, как пишут в книжках. Год один в тайге прожил – ничего не слыхал, и только к концу второго ему не голоса стали чудиться, а женский смех. Началось с того, когда однажды Ерема на ходу в небо загляделся и упал. Тут впервые и услышал за спиной, да такой веселый заливистый, что вскочил, огляделся – никого! Думал, показалось, или птица какая-то завелась. Потом как-то днем сидел у окошка, шкурки с соболей снимал, и слышит, сквозь метельный вой опять тот же смех за дверью. Подкрался, прислушался, думал, ветер завывает – нет, точно, женщина смеется! Ерема резко так дверь распахнул и в это время ему снег на голову обрушился с крыши, наметенный заструг оторвался. А невидимая женщина еще громче и задористей хохочет.

С тех пор и началось, если не каждый день, то через день слышит: то веселый, то вкрадчивый, и все время неожиданно. Ерема и отпугивать пробовал, даже стрелял вверх, и разговаривал, просил, чтоб отстала, но сам-то понимал – от тоски и одиночества ему грезится. Как отцу голоса чудились, так ему смех – хоть промысел бросай и выходи к людям! Но потом обвыкся настолько, что стал себе воображать разные картины, но с одинаковым сюжетом. Хорошо бы было, если бы какая-нибудь девушка пошла в лес, заблудилась, а он бы ее нашел. Нашел и оставил в избушке – а куда ей податься? При этом Ерема понимал, что мечта эта вздорная, дикая, до ближайшего жилья больше ста верст, да и нет в округе таких девушек, чтобы осмелились в такую глушь пойти, да чтобы еще ему понравились. И все равно мечтал, рисовал в воображении эдакую скромную и прекрасную царевну-лебедь и думал о ней, как только слышал смех. Иногда во сне ее видел, но сказочная девица почему-то походила на немку Гретту или на Лиду Дербеневу, соседку, живущую в Потоскуе.

Лаврентий в тайге поработал мало, ничего этого не испытал, поэтому и прицепился к родителю.

– Я по воле партии промысел оставил. А ты по чьей?

Отец умел держаться при любых обстоятельствах – сказывалась работа в приискательской артели, где мужики были, палец в рот не клади. Поэтому он и поведал среднему сыну, что рассказал особисту историю про якутских шаманов и злых духов, которые выжили его с промыслового участка в Соржинском кряже. Да так убедительно, что Лаврентий даже головой потряс.

– Ты что, бать, правда в духов веришь?

– Посидел бы в тайге, как Ерема, – отпарировал тот. – И посмотрел бы я на тебя. Кто ближе к природе, к тому и духи являются. Они что, в райисполком к тебе пойдут? Туда другие духи ходят…

И перекрестился.

– Нет, оно конечно. – согласился Лаврентий. – Бога нет, но что-то есть такое…

И сам как-то смущенно замолк. Отец поерзал.

– Не знаю, правильно ли… Но я капитану про духов сказал. А он заподозрил, будто духи, это какие-то люди.

– У меня тоже такое впечатление. – согласился Ерема. – Только он впрямую не говорит, все намекает…

– Что ему надо от тебя-то? – уже озабоченно спросил Лаврентий. – Про что хоть речь ведет?

– Да у него не поймешь, что хочет. – отмахнулся Ерема, – Крутит, вертит. То почему я галет ящик взял, сгущенки и шоколаду, то про лампы эти…

Брат глаза вытаращил:

– Ты что, и впрямь шоколаду в тайгу купил?

– Купил, ну и что? Нынче меду-то нету.

– Меду нету. – загоревал отец. – Шесть семей за зиму отошло. Остальные слабые, едва живых выставил. Хорошо, верба раньше зацвела…

– А что за лампы? – спросил Лаврентий.

– К приемнику, хотел радио починить…

– Я же тебе дарил приемник! Новенький…

– Так он не берет на Сорже. Одни помехи ловит…

– Антенну надо поставить.

– Пробовал… Надо мощный приемник. Вот я и хотел собрать, лампы киномеханику заказал…

Отец послушал сыновей, повертел головой, верно, не понимая, о чем они толкуют и вдруг заявил:

– Ерема, женить тебя надо! Хватит жить отшельником. Не то в тайге совсем одичаешь, с ума сойдешь.

Это он на голоса, на свою болезнь намекнул. Или догадывался, что Ереме одному в тайге не сладко. Лаврентий за словом в карман не лез, подхватил со смешком:

– Женишься, будешь не радио слушать, а жену! Без всякой антенны.

– Ты не смейся! – оборвал его отец. – Казаку скоро три десятка, борода до колен, а все без всякой привязи…

– Не хочу я привязываться! – слабо воспротивился Ерема и ощутил жар на лице. – Еще успею…

– Верно, поскребыш! – вдруг поддержал брат. – Под юбкой насидишься. Погуляй, вольный казак…

– Хватит, нагулялся! – отрезал отец. – Не отпущу, пока не женю! Вот вам мое родительское слово.

Ерема еду отодвинул, бороду почесал, попробовал смоляной ошлепок вырвать – не получилось.

– И на ком ты меня женишь? – спросил задиристо.

– Теперь уж и не знаю, на ком. – сокрушенно вздохнул родитель. – Добрые девки давно замуж повыходили. Из армии пришел – первый жених в поселке был. А теперь что от тебя осталось? Одна бородища да глаза дикие… Ну, Дербеневская девка, может и пойдет…

– Да она же придурошная…

– Тебе умную подавай?

– Нет, бать, у Дербеневых лучше не брать. – осторожно заступился Лаврентий. – Ихняя Лидка в каждом классе по два года сидела.

– А кто теперь за него пойдет? – не сдавался отец. – За отшельника дикошарого? Лидка хоть и с придурью, но девка душевная, обходительная. И все про Ерему спрашивает, ждет, когда из тайги выйдет.

– Да какая женитьба? – решительно отмахнулся Ерема. – Не придумывай, батя… Меня вон от чесотки лечат! И когда вылечат – не знаю. Но это судьба такая, наказание мне.

– Наказание? – изумился Лаврентий. – Ишь ты, какой набожный стал!

– Какой я набожный?… Однако в судьбу верю. Если раз сплоховал, характера не проявил, потом обязательно аукнется. Жизнь заставит исправлять, даст мордой об лавку, запустит на новый круг.

– И что, запустила? – съехидничал брат.

– Запустила. – сдержанно признался Ерема. – Особист грозится вообще посадить!

– За что тебя садить-то? – возмутился отец. – Ты у меня всегда самый умный и смирный был…

И почему-то оборвался на полуслове. Зато брат папироску закусил и прищурился.

– А ты ничего не скрываешь? Юлианов не зря прицепился, что-то вызнать хочет.

– Подозревает, для злых духов продукты купил…

– Скажи-ка мне, сынок. – неожиданно встрял отец. – Это правда, что капитан про Германию рассказывает?

Ерема насторожился.

– Что он рассказывает?

– Будто у тебя там баба была, немка.

Лаврентий папиросным дымом захлебнулся.

– Слушай его больше! – огрызнулся Ерема. – Наврали все, оговорили. Ничего не было!

– Ну-ка, ну-ка! – прокашлялся брат. – И помалкивал?

– Что говорить-то?

– Так было или нет?! – застрожился отец. – Была немка?

– Немка была, квартирная хозяйка. – признался Ерема. – Когда увидел, так ее жалко стало. Ходит у ворот, плачет.

Последние слова произнес так, что Лаврентий рассмеялся – не поверил.

– Да ладно темнить-то! Дело прошлое. Ну, ты даешь, поскребыш. А на вид тихоня, интеллигент! Тебя за это и из комсомола турнули?… Всю карьеру себе испортил. Как тебя теперь в партию принимать? Как герой труда годишься, а как лисность?… Биография не проходит.

– На что мне это в тайге?

– Ничего, пригодится! – серьезно заверил брат. – Партия, это путь, это шанс стать большим человеком… Между прочим, я жду назначение в обком.

– Ох, не связывался бы ты с ними, Лаврентий. – простодушно посоветовал Ерема. – Наш дед не зря отказался.

– С кем это – с ними?

– С коммунистами.

– Чьи это ты слова повторяешь, поскребыш? – встревожился брат. – Что несешь? Да, подействовала на тебя Германия.

А отец понял по-своему.

– Он как покойный дед, в тайгу ушел – не выманить. – заключил он. – И жениться не хочет, умную ему подавай… По этой немке сохнешь?

У Еремы от обиды челюсть свело.

– Что вы пристали оба?… Я в прокуратуре оправдывался, в политотделе. Этот особист меня трепал. Теперь и вам доказательства надо? Слову не верите?

– Скрытный ты стал, Ерема. – заявил отец. – Я это заметил, как ты со службы пришел. Людей сторонишься, ничего не рассказываешь.

– Доверия у меня к людям нету. – признался он.

– И к родному отцу? – возмутился Лаврентий. – К брату?

– Я не про вас говорю. А так хочется жить нараспашку…

– Нараспашку, это как? – язвительно вымолвил брат. – Стоять и в небо пялиться? На звезды?

– Да при чем тут звезды? Хотя интересно, когда падают, можно желание загадать…

– Загадал?

– Обычно не успевал, – признался Ерема. – Да и желания были пустяковые. Нынче весной первый раз загадал. Долго звезда летела…

– Ну и что? Сбылось?

Конечно, как старший, Лаврентий имел право говорить с ним прямо и откровенно, однако это не значило – ехидно и уничижительно.

– Сбылось!

– Ерема, ты поскребыш, но ведь не дитя в самом деле! – стал выговаривать брат. – Хватит из себя блаженного корчить. Книжек начитался, что ли? Это в детстве можно небом любоваться, метеориты искать, желания загадывать…

Взаимоотношения с средним братом всегда были напряженными, Это со старшим, Иваном было просто, слушал, как отца, а Лаврентий все старался придавить, уязвить поскребыша с самого детства. И Ерема ловил себя на мысли, что все время старается его задобрить, чтобы избежать насмешек, и всегда вспоминал черное святилище злых духов. Особенно когда после каждого сезона трех вороных соболей дарил – его жене на шапку. Но она все ходила в шалях, утверждая, что теплее и привычнее. На самом деле, Лаврентий шкурки эти передаривал вышестоящему начальству – тоже злых духов задабривал.

– Много хоть насобирал? – продолжал потешаться брат. – Много звезд с неба нахватал?

– Сколько нахватал, все мои. – обидчиво проговорил Ерема и насупился.

– МГБист про твои привычки спрашивал. – вдруг вспомнил отец и насторожился. – Про увлечения… Я про книжки сказал, про звезды. Что ищешь, ходишь…. Может, зря?

Лаврентий прикурил новую папиросу.

– Да это же всем известно!… Не ты бы, так кто-то другой сказал…

– Он аж подскочил. – продолжал рассказывать отец. – И давай пытать, приносил ли Ерема домой эти звезды… Прямо взволновался! Ну, я сказал, камни какие-то находил, в хлеву прятал… А он – пойди и принеси! Покажи!… Говорю ему, да я хлев перебирал, так повыбрасывал. МГБист домой приходил, смотрел… может, он тоже звезды ищет?

– Ага, себе на погоны! – ухмыльнулся брат. – хотя бы майорскую. Сам подумай, на что госбезопасности метеориты? Если бы золотые падали, алмазные…

– Кто знает, у них ведь не поймешь, что в самом деле хотят…

Лаврентий никаких доводов слушать не пожелал.

– Пора Ереме за ум взяться! Перед людьми стыдно, честное слово. Ты же развитый парень, десятилетку окончил, отслужил. Портрет на районной Доске Почета висит! А ведешь себя, как подросток.

– Скажи уж, дурак. – уточнил Ерема. – Как в сказке два сына умных, а третий…

Брат несколько смутился, понял, что через край хватил.

– Но ведь люди смеются! Ты не обижайся, Ерема… Может в самом деле жениться тебе? Да поселиться в Потоскуе?

– Не хочу я жениться! – воспротивился тот. – И в Потоскуй не хочу. Что придумали!

На сей раз отец настаивать не стал, а как-то смущенно извлек из-за печки тряпичный тяжелый сверток и положил на колени.

– Это что? Тоже с неба прилетел?

Ерема даже разворачивать не стал, сразу понял, что такое.

– Зачем взял, батя?

– Хотел твою понягу заштопать, внизу по шву разошлась… А там пистолет лежит.

– А если бы с обыском пришли и отняли?

– Сдать его надо, Еремей. – заявил отец. – Из-за этого барахла в тюрьму садиться?…

Лаврентий тряпицу развернул и чуть только не подпрыгнул.

– Мать моя!.. Откуда добро такое?

– В тайге нашел. – признался Ерема. – Английский…

– Вот и сдать надо. – гнул свое отец. – Так и сказать, нашел, дескать, сам принес…

– Сдать?! – изумился брат. – Ты что, батя? Такая машинка один раз в жизни попадается. Посмотри, какой калибр! Медведя с ног сшибет.

Ерема поймал себя на том, что пытается угодить брату:

– Знал, понравится… Тебе в подарок и принес.

– Мне? – изумился тот, любуясь оружием.

– Так у тебя отняли, когда трофейный с фронта вез…

– Что трофейный – служебный отняли. – пожаловался Лаврентий. – Секретарям райкомов оставили, а нас лишили оружия.

– Ну вот тебе игрушка…

Лаврентий чуть только не прослезился.

– Вот спасибо, брат! Это подарок!..

– С каких это пор пистолеты по тайге валяются? – сурово спросил отец. – Я Соржинский кряж на карачках прополз. Ни разу гвоздя не находил.

– Плохо искал. – пробубнил Ерема. – Есть там места, где и впрямь жили злые духи.

Отец никак не отозвался – или таил что-то, или в самом деле думал, на кряже ему голоса только грезятся, и нет никаких пришлых людей, которые в это время горные работы на Шайке вели.

Не смотря на цивильный вид, у Лаврентия осталась казачья любовь к оружию – чуть ли не целовал пистолет!

– Батя, поскребышу во всем везет! – восхищенно произнес он. – Удачливый он у нас! Это же надо – впрямь английский. С одного бока чуть поржавел, а так в отличном состоянии… А какая механика, только послушайте! Затвор ходит со звуком поцелуя… И в самом деле, откуда, Ерема?

– Нашел. – упрямо повторил тот. – Тебе-то зачем знать?

– Часы тоже нашел? – встрял отец. – Карманные, что показывал?

– И часы нашел…

– Какой находчивый…

Родитель замолк и лишь покачал опущенной головой. Повисла тяжелая пауза. Братья сидели и ждали, что будет, и ведь дождались.

– Признаюсь вам, ребята, почему я промысел бросил. – вдруг сказал отец. – Эти уполномоченные из МГБ не первый раз сюда приезжают. Перед концом войны были, тогда еще НКВД называлось. Целая артель их приехала, как раз на майский праздник. Этот Юлианов тогда еще лейтенантом ходил. И все ко мне – веди, показывай Соржинский кряж. Я и повел, куда денешься? На трех лодках вверх поднялись, по большой воде. Потом целый месяц водил их по кряжу. Они и тогда что-то искали, а что, не говорят. На горах посты ставили, ночами в засадах сидели. Потом самолет вызвали, полдня в небе кружил… В общем, весь кряж исползали вдоль и поперек. С меня подписку взяли, чтоб молчал. А если чужих людей встречу, найду что-либо небывалое, немедля сообщить в НКВД. Грешно признаться, ребята, но мне как-то жутко там сделалось. Да еще эти голоса…

– Вот, а говорил, по здоровью. – с усмешкой заметил Лаврентий. – А что за голоса?

– Сам не знаю. – уклонился отец. – В ушах стоят, как звон…

– Это от тишины. Что хоть искали?

– Разве скажут?… А теперь думаю, искали то, что Ерема нашел. Вот и треплют… Сдать бы надо находки свои. Боюсь, посадят тебя…

– Как раз – сдать! – брат спрятал пистолет во внутренний карман. – Не ежовские времена, не посадят. Похлопочу. Завтра начальник этого Юлианова приезжает. Целый полковник. Мимо меня уж никак не пройдет…

* * *

На третьем году промысла, к исходу зимнего сезона, когда уже наст вставал по утрам, и пришло время спускать ловушки, вдруг средь белого дня в небе звезда загорелась. Крупная такая, с лиловым оттенком и дымным хвостом. Ерема сразу же понял – метеорит! Вошел в воздушную атмосферу, вспыхнул и теперь летит к земле по касательной, будто факел.

Над его угодьями, над всем белым пятном звездопады частенько случались, особенно по осени, так словно дождь, сыплются. Но так, чтобы днем, да еще с дымным шлейфом, такого еще не видывал. Идет медленно и землю освещает, вершины гор – светлое пятно бежит! Ерема непроизвольно сам следом за звездой потянулся, показалось от земли отрываться начал, и тут вдруг опять женский смех! Как всегда в самый неподходящий момент. И Ерема не то, чтобы загадал желание – скорее, ругнулся про себя:

– Да появись же ты когда-нибудь, мать твою..

Смех оборвался и почудилось, звезда сделала зигзаг или хвостом вильнула, в общем, изменила курс и стала приближаться к земле. Эх, жаль, далековато упадет, километрах в двадцати, и скорее всего, в тайгу рухнет, за гору. Вот если бы на плоскую и ровную, как стол, вершину, можно было бы скоро найти. Эти гигантские скальные выступы возвышались над лесом, как неприступные крепостные стены, иные до километра высотой, и каждый имел название, данное еще дедом Еремы. Для всех оно, конечно, белое пятно, а Лука Прокопьевич Ереме дал карту, сочиненную еще дедом, где каждый ключ и все промысловые избушки отмечены, каждый камень нарисован, и с точностью до сотни шагов. Соржинские казаки пришли сюда с Урала, поэтому горы называли камнями. Дед Прокопий рассказал, как однажды белые навалились на его партизанский отряд и чуть не порешили, однако он увел своих бойцов в недра кряжа, под камень с названием Шайка и там спрятался. А каппелевцы, что догоняли, заблудились в горах, месяц блукали по неведомым таежным просторам и только треть их назад вышла, да и то многие с ума посходили.

Так вот, показалось, метеорит упал где-то между Наковальней, по форме и впрямь похожей на кузнечную наковальню, и Шайкой – круглой горой с приподнятыми краями, откуда весной срывались водопады. Или на одну из них, поскольку камни стояли почти в линию, несколько перекрывая друг друга. Вершины их осветило, но точнее было не засечь из-за большого расстояния, и ни взрыва не последовало, ни даже отблеска – будто в воду ушел.

В том краю было два зимовья, но в этот год путика Ерема не нарезал, ловушек не настораживал и за зиму ни разу не бывал. Иногда промысловики держали части своего участка в запуске, если особенно раньше там было все обловлено – чтобы новый зверек отыскал тихое место, обжился и поуспокоился. А внутри Соржинского кряжа климат достаточно мягкий, кустарники, древесный подрост и прочая зелень в год дает метровые побеги. Так что приходится потом путики прорубать снова, по тамошней тайге к весне и так не пролезешь, столько деревьев наваляет, снегом нагнет – сплошные колодины да коромысла на пути.