Больше всего Тутуся любит воскресенья, когда не звенят на разные лады будильники, никто не долбится в закрытую дверь туалета и не чертыхается в прихожей в поисках ложки для обуви. По воскресеньям квартира похожа на аквариум – в ней спокойно, безопасно и можно неторопливо плавать туда-сюда до самого вечера. Пахнет вчерашним ужином, солнце лениво пробивается сквозь шторы, запуская новый день.

Обычно Тутуся спит в Санькиной комнате. Тот просыпается всегда рано, но с постели встает последним. Когда у него хорошее настроение, он любит скакать по кровати, размахивая джедайским мечом, а когда плохое – с угрюмым лицом долбит пальцами по телефону, пока Мама не позовет его завтракать. Сегодня у Саньки битва с клонами и осада Звезды Смерти, значит, день будет хорошим.

У Папы по воскресеньям длинный завтрак. В будни он уходит на работу рано, приходит поздно, перекусывает всякой гадостью, поэтому в единственный выходной подходит к еде со всей серьезностью. В девять утра он пьет кофе с шоколадкой, потом жарит себе глазунью из трех-четырех яиц или шакшуку. Под «Непутевые заметки» выпивает большую чашку сладкого чая с молоком, ест бутерброды с колбасой и сыром и только потом торжественно разрезает лимонный пирог, испеченный Мамой с вечера, и медленно, растягивая удовольствие, жует его, начиная с хрустящей, засахаренной корочки. В кухню в это время никому, кроме Тутуси, заходить нельзя, потому что он устал от разговоров на работе и хочет молчать. Тутуся любит забраться под стол, прижавшись мордой к его коленям, и гадать, какое же лакомство ей сейчас перепадет.

Часов в одиннадцать возвращается с прогулки Мама – каждое воскресенье она проходит четыре километра скандинавской ходьбой. Раньше Тутуся любила ее сопровождать, распугивая счастливым лаем голубей и маленьких собак, но с годами осела под столом у Папы. Мама убирает палки для ходьбы в кладовку и идет готовить завтрак для Саньки, чаще просто хлопья с молоком. Сама Мама к еде равнодушна и съедает только яблоко, рассеянно глядя в окно и похлопывая Папу по лысине.

Еще по воскресеньям приходит Козюлина – так называет Санька старшую сестру. Та давно живет отдельно. От Козюлины всегда вкусно пахнет духами, а обувь на таких высоких каблуках, что ей приходится нагибать голову, чтобы войти в квартиру. Потом она снимает свои ходули и надевает тапки с зайцами без ушей.

Уши Тутуся им давно отгрызла.

Так повелось, что Санька – Мамин сыночек, а Козюлина – Папина дочка, поэтому полдня Мама с Санькой мастерят Тысячелетний Сокол из картона, а Козюлина гладит стрелки на Папиных брюках, потому что никто в семье, кроме нее, даже сам Папа, этого делать не умеет. Стрелки у Козюлины получаются острые, как лезвия у коньков, и вечером Санька будет долго кривляться, изображая, как брючина отрезала ему руку.

Но в последнее время Тутусю больше тянет в маленькую комнатку, где живет Бабушка. Там нет воскресений, и все дни похожи друг на друга. С утра до вечера Бабушка смотрит в окно и беззвучно шевелит губами. Пахнет лекарствами и почему-то покоем. Вся эта комната – как одно сплошное воскресенье.

– А, Тутусенька, – радуется ей Бабушка, – пришла, моя хорошая?

Речь у Бабушки невнятная – ее зубы чаще красуются в стаканчике с водой, чем у нее во рту. Бабушка не знает, какой сейчас год, и часто забывает название города, в котором живет. Но Тутусе это даже нравится, и она блаженно дремлет возле старушки, паря в безвременье этой комнаты.

– Мама! – обращается к ней Мама, потому что та ее мама. – Ты опять забыла? Тутуси уже третий год нет.

– Нет? – удивляется Бабушка. – Значит, за мной она приходит…

– Ну что ты такое говоришь! – возмущается Мама и хочет сказать что-то еще, но пучина домашних дел засасывает ее, как пылесос, и она уходит. Жизнь берет свое.

А Тутуся и Бабушка, одинаково прикрыв глаза, остаются нежиться в солнечных лучах, качаясь в своем вечном воскресенье.

Про вилки. Даша Берег

– Окей, окей, окей, – Лена всегда повторяла это слово, когда пыталась успокоиться, но оно всегда заводило ее еще больше, – окей. Давай просто представим, что этого сейчас не было. Отмотаем назад, на пять минут назад, на две минуты назад…

– У меня, блядь, вилка в руке, что тут отматывать? – цедил сквозь зубы Марк, то ли от боли, то ли от бешенства.

Из правой ладони у него действительно торчала столовая вилка.

– Надо таблетку сразу выпить, я сейчас дам. Выпиваешь и потом вытаскиваешь. Или давай я?

– Ты ее уже туда запихала, дальше я сам.

– Окей.

Лена начала судорожно рыться в аптечке. Она чувствовала себя отличницей, не успевающей решить все задания в контрольной.

– Вот, анальгин…

– Ты смеешься? – ехидно спросил Марк и, проигнорировав протянутую руку с таблеткой, резким движением вытащил вилку из ладони. Пошла кровь.

Лена заплакала. Даже странно – вот уже вроде бы и чужие, а больно от его боли до сих пор, словно они еще одно целое.

Марк промокнул ладонь салфеткой. На мгновение на ней показался забор из одинаковых лунок, а потом все снова окрасилось красным.

– Ты зачем это сделала?

– Я боялась, что ты сейчас уйдешь, – тихо проговорила Лена.

– Думаешь, вилка могла меня как-то удержать?..

– Прости…

– Может, лед приложить?

Лена сходила на кухню и с виноватым видом принесла замороженную курицу.

– У меня только – вот…

Марк вздохнул и положил ладонь курице на бедро.

– Хорошо смотритесь, – сказала Лена.

– Давай уедем, – шептала она ночью, пока Марк сжимал зубы от накатывающей боли и, не моргая, смотрел на люстру-вентилятор, шумно разбрасывающую воздух по комнате. Его ладонь пульсировала в ее ладони, словно вилка слепила их вместе, как канапе.

– Давай лучше анальгин, наверное.

– Может, еще курицу принести?

– Она уже растаяла, ее теперь только жарить… Куда ты хочешь уехать?

– Домой.

– Мы дома.

– Нет, совсем домой.

Марк усмехнулся в темноте.

– В нашу деревню?

– Не в деревню, а в маленький город. Помнишь, какими мы были, когда приехали сюда?

– Молодыми, – вздохнул Марк, – даже юными, вот и все.

– Нет, – возразила Лена, – дело не в этом. Мы любили друг друга. Я не била посуду, ты не орал, как резаный, если не мог отыскать свои носки. Мы не ссорились из-за денег и не ужинали по отдельности.

– Нам было по двадцать два года. Конечно, мы не ссорились из-за денег, у нас их просто не было.

– Послушать тебя, к тридцатнику все просто должны смириться с тем, что в отношениях наступает пиздец, и жить дальше, – начала заводиться Лена. – Окей, окей, окей.

– Послушать тебя, человека можно остановить, воткнув ему в руку вилку. Мы не сможем вернуться назад такими, какими были семь лет назад. Если что-то менять, то здесь. От смены декораций ничего не произойдет.

– Сколько мы уже пытались?

– Не помню. Помню, что сегодня должен был забрать от тебя вещи.

– Мне показалось, что, если ты уйдешь, я умру, – вдруг сказала Лена, – и я разозлилась оттого, что ты этого не понимаешь.

Она вспомнила те времена, когда казалось, что они сшиты вместе, так крепко – не разорвать. Когда даже минуты врозь были невыносимы. Когда от переизбытка чувств хотелось плакать. Когда от простого касания рукой нечем было дышать.

Куда все делось? Почему остались только горечь и упреки? И почему тогда – и это обиднее всего – боль в его руке до сих пор ее боль тоже?

– Я бы, наверное, тоже умер, если б ушел, – тихо проговорил Марк, – поэтому я остался.

– А я думала, из-за вилки.

– Дура.

Они помолчали. В приоткрытом окне шумела автострада.

– Если ты хочешь быть вместе, надо пробовать здесь, – сказал Марк, – мы не будем сбегать и не будем притворяться, что ничего плохого не было. Не будем начинать все заново.

– А как тогда?

– Будем продолжать. Не обнулять ничего. Не говорить «окей». Завтра запечем курицу, выбросим все вилки. Может, я даже схожу к врачу, потому что рука пиздец как болит…

– Я тебя люблю, – прервала его Лена, приподнявшись на локте и прислонившись лбом к его лбу, – и заткнись ты уже про эти вилки…

Революция. Даша Берег

Валек ногой толкнул дверь, для приличия присняв большие наушники, с которыми расставался разве что в душе.

– Здрасьте. Я тут компьютеры все к сети подключаю. Побуду у вас пару часов.

В тесной каморке, совсем не похожей на другие кабинеты лаборатории, светили только яркие лампы над двумя небольшими парниками. На грязном столе стоял допотопный микроскоп, валялись пробирки и прочая химическая хрень. Возле всего этого хлама деловито терся лохматый дед. На вид ему было лет двести.

– Вы компьютером-то пользуетесь вообще? Интернет, чатики? – спросил Валек, сдувая пыль с монитора.

– Я занимаюсь селекцией колорадского жука, – важно сказал дед, – это произведет революцию в сельском хозяйстве.

– Класс. Люди придумывают лекарство от рака, но разводить жуков – тоже нормально, – хмыкнул Валек. Тут в каждом кабинете сидел чудик со странной миссией, но дед-революционер был просто Биг Боссом.

– А вы знаете, что колорадские жуки несъедобны для большинства птиц из-за скопления в их телах токсичных алкалоидов солонины, содержащихся в картофеле?

– Их никто не жрет?

– Да! – обрадовался дед. – Я пытаюсь вывести вид жуков, организм которых будет вырабатывать фермент, расщепляющий алкалоиды. Увеличив число естественных врагов жука, можно значительно снизить степень обработки растений пестицидами. Вы представляете, что это значит?!

– Слабо, – признался Валек. Он не выносил лишней информации и уже готов был надеть наушники, когда дед спросил:

– Что это за армянские песнопения доносятся из вашего магнитофона?

– Моя любимая группа, «System of a down», – ответил Валек, пропустив «магнитофон» мимо ушей, – а как вы догадались? Поют-то на английском.

– А вы знаете, что каждой этнической группе свойственны…

И тут Валек все же надел наушники.

Он приходил в каморку несколько дней подряд, настраивая не нужную ни жукам, ни их жучьему богу сеть. Деда он прозвал Троцким за его грандиозные планы.

– Получается, вы создаете этих жуков для того, чтобы их съели птицы? – спрашивал Валек.

– Ученый должен быть беспристрастным, – важничал Троцкий и продолжал нежно сюсюкаться со своими жуками. Особенно он любил личинок – ласково называл их желторотиками и желал приятного аппетита, высаживая в парник.

Наверное, ради великого дела он мог бы скормить им и самого Валька.

– А когда начнется ваша полевая революция?

– Как Леонид Ильич даст отмашку, так и начнется.

– Это директор лаборатории что ли?

Троцкий задумался:

– Можно и так сказать…

Валька снова вызвали через месяц – устранить неполадки сети. На входе его остановил охранник Митрич, обедающий прямо на посту.

– Тут деньги собирают на похороны Жука, можешь тоже дать, сколько не жалко.

Валек понял, что речь идет о Троцком.

– Прикольный был дед, – грустно сказал он, – картошку хотел спасти.

– Да кому нужна его картошка, – заявил Митрич, поедая что-то из макдачного пакета, – щас все эту, гранолу, едят.

– А что это?

– Да хрен его знает. Что-то полезное.

– А его исследования?

– Да какие исследования! У него ж кукушка давно поехала. Ему казалось, что он все еще при совке живет. Главный из жалости подыгрывал ему, разрешал сюда приходить да херней своей заниматься.

– Так вот какого Леонида Ильича он имел в виду… А жуки?

– Себе забери, – разозлился Митрич и рыгнул картошкой фри.

– Мне-то они на кой? – удивился Валек, но, доделав все дела, все же зашел в стариковскую каморку и собрал всех личинок в банку – жалко было несостоявшихся революционеров.

– А это моя любимая песня, – сказал он вечером, приговорив целую сковородку жареной картошки. Банка с личинками стояла тут же, на столе. – Называется «Lonely day». Она могла бы стать вашим гимном.

Личинки не подавали признаков жизни.

– И что мне с вами делать? – вздохнул Валек. – Вы, наверное, голодные! У бабки Мани с соседнего двора по-любому в огороде картошка растет. Но если Троцкий над вами реально поколдовал, вас сожрут птицы. А если нет, кирдык бабкиной картошке…

Личинки продолжали молчать. Валек задумался. У любой революции должен быть шанс.

– Была не была! Бабка все равно вредная. И гранола, говорят, полезнее картохи…

Валек встал и взял банку со стола.

– Вперед, желторотики!

Дверь в будущее. Даша Берег

Дома пахло жареными пельменями. Их запах она учуяла еще на лестничной площадке и, шагая до своей двери, молилась про себя: «Только бы не у нас, только бы не у нас». Ася любила жареные пельмени – кто их не любит? – но такое лакомство позволяла себе редко.

Она открыла дверь. Оказалось, у них. Виталик вышел встречать ее прямо со сковородкой – пельмени были жирные от масла, вонючие и, должно быть, безумно вкусные. Ася крепче сжала в руке питьевой йогурт и застонала. С утра ортодонт поменял ей дугу на брекетах, и к восьми вечера зубы вместе с Асиной челюстью уже выкручивались наизнанку от боли, какие тут пельмени.

Красивая улыбка была ее мечтой. Но сначала у родителей не было денег, потом – выпускной, поступление, поиск работы. Ася перестала улыбаться и научилась смеяться в ладошку, но деньги на лечение исправно откладывала. А когда нужная сумма была набрана, Виталик разбил машину. Сама Ася редко на ней ездила, но ему она нужна была для работы. «С кривыми зубами полмира ходит, – сказал Виталик, – а тебя я и такую люблю». Машину починили, а «такая» Ася психанула и взяла кредит на лечение. И теперь каждое посещение ортодонта было еще больнее от мысли, как же она этот долг будет выплачивать.

– Ты же знал, что у меня сегодня прием, – сказала Ася, – и мне больно будет грызть пельмени?

В кухне с характерным щелчком открылась пивная бутылка. Виталик крякнул от

удовольствия.

– Так ты не грызи, – добродушно ответил он, – пей свой йогурт. Я вообще только себе пожарил, полпачки.

Ася, не разуваясь, прошла в комнату и плюхнулась на диван. Из телевизора громко стендапили очередные несмешные резиденты. Виталик лопал пельмени прямо из сковородки, не обращая больше внимания на Асю.

Во вторник нужно внести минимальный платеж по кредитке, в пятницу – за кредит. Если на следующей неделе похолодает, то ей не в чем будет ходить. На работе она запорола месячный отчет, и сегодня ночью, скорей всего, спать ей не придется. По зубам словно кто-то невидимый бил бейсбольной битой. Раньше они были просто кривыми, а теперь еще в дурацких пыточных железках. Хотелось есть – шашлык, бигмак, эти несчастные пельмени. От Виталика мерзко пахло желтым полосатиком и не очень умным мужиком.

От бессилия Ася разревелась.

Она видела это все как будто со стороны, как Волк в «Ну, погоди», когда он оказался в телецентре и за каждой дверью был новый фильм, а дверей было много, и коридор длинный-предлинный. Потом Ася эту дверь закрыла и побежала дальше. Нужно было искать выход и просыпаться.

– Мама! – кричали ей и теребили за плечи с двух сторон. Солнце, тень от пляжного зонтика, шум волн, запах соли.

Близнецы поймали каких-то монстров в раковинах и трясли ими прямо перед ее лицом. Ася шикнула на них:

– Идите поиграйте с папой, я загораю! – и те с визгами унеслись прочь. Их папа помахал ей рукой, стоя у самой воды. Его зовут не Виталик, он не жарит пельмени только для себя, и пахнет от него счастьем и их детьми. Ася улыбнулась ему и снова закрыла глаза, оставшись в приятном одиночестве.

Странно, что ей привиделся тот дурацкий, беспросветный, как тогда казалось, день. И какое смешное во сне было сравнение – длинный коридор и много дверей, ведущих в разные дни ее прошлого. Сколько там было таких дней! И если бы можно было хоть раз сделать наоборот – из того момента с пельменями на минутку заглянуть на десять лет вперед! Чтобы поверить, нет, чтобы убедиться: что все получится, что песок будет хрустеть под ногами, солнце – наливаться красным и стекать в море, что будут смеяться дети – ее дети, и кто-то будет рядом, и будет ее любить, и что вообще все будет хорошо. Какая гора тогда бы свалилась с плеч! А может, надо просто верить в нее, в эту дверь? И в себя.

Ася, не открывая глаз, потянулась за яблоком и с удовольствием откусила большой кусок. И на яблочной мякоти, истекая соком, остались отпечатки ее ровных, красивых зубов.

Сад. Анна Полянская

Сашенька обожала цветы. Они были ее отдушиной. Муж пропадал на работе неделями, дети – подростки, и достучаться сейчас до них вообще не вариант: в ответ только агрессия и обиды.

То ли дело цветы, яркие, нарядные, благоухающие божественными ароматами. Ее цветник был идеальным, каждая травинка росла в соответствии с планировкой, каждый лепесток был идеален по форме и цвету.

Полив, прополка, удобрение – вкладываешься, получаешь отдачу. Совсем не так, как в семье или на работе. Там она вкалывала, а зарплата и не собиралась расти, она перерабатывала, а кроме лишней ответственности ничего не получала.

Дома мужа ждали выглаженные рубашки, отменный ужин… Но то цветом рубашка не вышла, то на ужин он не появлялся, ссылаясь на дела. Дети пропадали в компании сверстников, заботу о себе воспринимали в штыки, и она отступила.

Сад она выпестовала, слово «разбила», которое для этого употребляли, дико бесило. Разбить можно чашку, блюдце, а сад – создать. Она детально изучила сезонность цветения. Как только одни питомцы отцветали, уже раскрывались следующие бутоны, девять месяцев в году они радовали ее глаз. Цветы, кусты, декоративные травы всегда быстро приживались. Она знала, у нее легкая рука.

Увидев на выставке желтые розы «Керио», Саша застыла в благоговейном трепете. Она уже поняла, где их посадит. Но впервые в ее практике куст не зацвел. Бутоны формировались, но еще в зачатке засыхали и отваливались.

Каких только книг, форумов и сайтов не перелопатила Александра. С кем только не советовалась, все было тщетно. Не цвели.

Вырвать куст с корнем не позволяла гордость. Отступить?! В том, в чем она лучшая?! Ну уж нет!

Сыновья уехали жить по обмену за границу. Старший в Сорбонну, младший в Кембридж.

Михаил пришел домой. Поужинали в тишине, не проронив ни слова. Каждый думал о своем.

– Я ухожу от тебя.

Саша подняла глаза на мужа. Прислушалась к себе. Нет. Его заявление не вызвало никаких чувств.

– Хорошо, – ответила она кротко.

– Я оставлю дом за собой. Тебе придется переехать в город. У нас будет ребенок, и ему нужен будет воздух.

Саша замерла, медленно повернулась к мужу.

– Ты собираешься отобрать мой сад?! – брови взметнулись вверх, щеки залило румянцем, глаза сверкали ярче рубинов, что были вдеты в уши.

– Сделаешь себе эркер, засадишь цветочками, там солнечная сторона, – Михаил раздраженно отбросил салфетку и встал из-за стола. – Это решенный вопрос. Два дня тебе на сборы.

Утром его разбудил монотонный стук. Он спустился вниз. Саша работала на дорожке в садовом фартуке, в декоративной тачке аккуратно лежали ее инструменты. Жена разобрала уже более трех метров брусчатки, теперь она аккуратно была сложена на брезенте.

– Это что здесь происходит?! Прекрати сейчас же это безобразие!

– Твой кофе с кардамоном, дорогой, и горячие круассаны. После завтрака я тебе все объясню, – Александра продолжала методично заниматься дорожкой.

Михаил был педантом, отступать от своих правил не любил. А завтрак был как раз одним из таких незыблемых констант в его жизни. Круассаны пахли изумительно, кофе с кардамоном стоял на горячей плите. Его любимые груши порезанные лежали в вазочке.

Через пятнадцать минут Михаил попытался встать из-за стола. Но ноги его не слушались.

Он крикнул:

– Саша! Мне плохо!

Жена появилась в дверях:

– Миша, выйди на воздух, тебе станет полегче.

Он поднялся, но несколько раз облокачивался на стулья, чтобы дойти до двери.

Дойдя до крыльца, Михаил захрипел и свалился с лестницы. Прямо на раскопанную дорожку.

Саша вздохнула. Ей по секрету рассказали рецепт цветения роз сорта «Керио». Оказывается, они хищницы. И ей рекомендовали закопать под кустом, например, труп домашнего животного. Но питомцев дома они не держали: у мужа на шерсть аллергия. Была.

Ах, как в то лето цвели розы! Теперь желторотики – ее любимые цветы.

@polianskaia.ania

Сиропчик. Анна Полянская

– Сиропчик! – Лиза бросилась другу на шею, – где пропадал? Вы должны были еще в пятницу вернуться!

Парень наклонился над самым ухом и затараторил:

– По левому краю языка, там, где выступает ригель, надо подняться по боковой морене. Сверху увидишь край друмлина. Его надо обойти, и с южной стороны – копай! Там ищи!

Лиза непроизвольно схватилась за ухо, оно стало ледяным. Отстранившись, заглянула в лицо. Брови и ресницы были во льду, кожа заиндевела, губы потрескались, мочка правого уха уже явно обморожена.

– Си-сиропчик?! Славка?! Что происходит?!

В растерянности посмотрела вокруг. Девчонки на скамейке плели венок из одуванчиков, малышня в панамках катала котенка на карусели, чья-то бабушка сетовала, что июнь нынче жаркий, огурцы вот-вот пойдут, а без дождя будут горчить.

– Девушка! Вы, наверное, обознались!

Лиза отскочила от парня, которого только что обнимала. Парень пожал плечами и пошел своей дорогой. И он совсем не был похож на Славу Сиропина. Девушка потрогала плечо, за которое взялся Сиропчик, – это место было ледяным, как и ухо, в которое друг нашептал абракадабру.

Со Славкой они дружили с пеленок. У товарища было хобби – альпинизм, и Лизу он тоже пытался влюбить в горы. Но той не повезло, горная болезнь не позволила разделить эту страсть на двоих.

Голова раскалывалась от непонимания. Что это было?

⠀Набрала номер Славкиного отца. Сбросила. Не смогла представить, как объяснит, что ей привиделся замерзший Сиропчик посреди июньских тридцати градусов. Наверное, она и вправду перегрелась на солнцепеке.

⠀Прибежав домой, позвонила Тане Макаровой. С ее старшим братом Слава отправился в этот раз в горы.

– Танюш, а в какое место парни умотали?

– Тю, Лизка, та ты уже заскучала без Сиропа. Не сладка жизнь без лучшего друга?! Али там уже и не дружба, а любоф?!

– Таня, опять ты свою любимую шарманку затянула. Скажи, где они и когда вернуться должны?

Почувствовав в голосе подруги не обычное для этой темы раздражение, а неподдельную тревогу, Таня перестала хихикать.

– Ерыдаг. Это в Дагестане. На связь должны выйти сегодня вечером. Лиза, что случилось?!

– Сердце у меня не на месте. Подскажи, как связаться с лагерем?

– Пять минут, и я у тебя, – Таня бросила трубку.

Через двадцать минут они дозвонились до базового лагеря. Пригласили к телефону проводника, проводившего инструктаж новой группы. Лиза собралась с духом и сказала:

– Группа «Западный десант» потерялась. Их найдете по левому краю языка, там, где выступает ригель, надо подняться по боковой морене. Сверху увидишь край друмлина. Его надо обойти, и с южной стороны – копай! Там ищи!

– Вы кто?! Откуда звоните?! Вы вообще соображаете, что говорите?! Две группы сейчас на маршруте, связь в контрольное время была без сбоя. Я не поленюсь, выясню, кто вы, и надеру вам задницу!

На заднем фоне, заглушая крики проводника, раздался вой сирены. Сошла лавина.

– Пожалуйста! Услышьте меня! – теперь в трубку кричала Лиза.

– Повторите, – уже совсем другим голосом ответили оттуда.

В трубке раздались гудки. Лиза осела на пол. Таня смотрела на витиеватый узор обоев. Ее лицо было мокрым от слез, но она их не замечала. В голове билась мысль: «Почему я ничего не почувствовала, я же родная, я же сестра».

– Когда можно будет опять позвонить, что-то узнать? – Лиза первой нарушила молчание. Таня смогла только пожать плечами. Они так и просидели вдвоем до вечера, объединенные общим страхом неизвестности. Пытались звонить. Трубку там не брали. Когда стемнело, Лиза вдруг встрепенулась:

– Ухо! Мое ухо опять теплое!

Таня смотрела на подругу как на умалишенную.

Уснула девушка, сидя за столом, Лиза не стала ее будить, а просто накрыла пледом. Сама обняла колени в кресле, смотрела, как тополь подглядывает в форточку. Звонок раздался уже под утро.

– Привет, Лиза, мы все целые, нас быстро нашли. Я только ухо обморозить успел.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3

Другие книги автора

История Мари

Ирина Владимировна Бакулина