Отец и сын, или Мир без границ

Но утром, открыв глаза с совершенно детским выражением, он тут же поднимался в кроватке, и надо было заполнить время до завтрака, потому что, спущенный на пол, Женя тут же отправлялся на кухню и требовал еды, а еда прибывала только в восемь часов. До вожделенного стука в дверь единственным делом было помыться и одеться. На первых порах хватало нехитрых развлечений. У меня были штаны, что-то вроде джинсов. Они назывались техасками и застегивались на молнию; на поясе их украшала большая круглая пуговица, напоминавшая бляху. Ею-то мы минут пятнадцать каждое утро и восхищались. Но и молния не пустяк: она замечательно ездила вверх и вниз, и Жене разрешалось за нее дергать. Все же два часа заполнить этой программой не удавалось. Тогда мы переходили к описанию тех блюд, которые вот-вот принесет дедушка.

Ни один шеф-повар не превзошел меня в восхвалении жидкой каши и технологии ее изготовления, тем более что существовало несколько разновидностей, среди них горячо любимый геркулес и вызывавшая протест, но, конечно, съедавшаяся «кашка толокно», за появлением которой следовал неизменный диалог: «Сегодня у нас кашка толокно». Раздраженное: «А-а-а». Дедушка (показывая на мисочку): «Так помыть?» Протестующее: «И-и-а!» Хотя рассказ о деятельности главного кашевара имел неизменный успех, к положенному сроку Женя увядал. Чтобы унять капризы, оставалось только наглядно растолковать, как дедушка, с трудом балансируя тремя огромными тарелками (их величина скрашивала банальность сюжета), поднимается по ступенькам, причем ступеньки изображались и пересчитывались. Обычно к этому времени завтрак и появлялся, а я убегал на работу.

Но однажды ступеньки были пересчитаны несколько раз, даже уточнено, что дедушка забыл запереть дверь, вернулся и начал восхождение по второму разу, а его все нет и нет, хоть бросайся в Зимнюю канавку. В обеих квартирах был телефон. «Идем звонить», – заявил я. Выяснилось, что каша подгорела и ее пришлось варить заново. Ждите, скоро будет готова. Легко сказать: ждите. Мы и к лифту выходили, проверяли, не застрял ли, и воздух нюхали (не пахнет ли завтраком?) – все без толку. Нет, эта страница летописи не для слабонервных.

«Техаски» с ослепительной бляхой и танталовы муки (предвкушение меню) понемногу отошли в прошлое: ребенок рос. Их заменило увлечение машинами, и на эту тему я должен сделать очередное длинное отступление. Три страсти определили Женино детство: автомобили, волосы и кошки (волосяной покров объединяет последние два фетиша). Они никуда и не ушли. В старших классах, описывая ту или иную девушку, он никогда не мог сказать, красивая ли она, умная ли, интересно ли с ней проводить время. Упоминались только ее волосы: чем длиннее и блондинистее, тем лучше (сам он брюнет, в мать, но там, где мы жили, до поры до времени преобладал нордический тип).

Если Ника была еще в постели, когда он, уже двухлетний, выходил на простор, он подбегал к ней и хватал ее за голову с криком: «Хвост!» (вариант: «Волоски!»). И белок, которых в Америке как мышей в Гамельне, он полюбил за пушистый хвост. Незадолго до окончания одного из старших классов ученикам в Жениной школе была предложена свободная тема для небольшого доклада. Женя, прочитавший и прослушавший десятки, если не сотни, книг, оценивший «Дэвида Копперфильда» и «Обломова», предложил рассказать, как правильно причесать кошку. К моему неописуемому удивлению, очень хорошая преподавательница литературы тему одобрила и в качестве наглядного пособия пообещала принести свою любимицу, но не принесла, так что пришлось на ходу сочинять доклад с иным уклоном.

Я наизусть знал «Дэвида Копперфильда», но не помнил, какой породы была собачка Джип, с которой в отсутствие мужа играла Дора. Оказалось, что спаниель. От «Детства, отрочества и юности» осталась только Сюзетка, помахивающая своим длинным хвостом. За неимением в мировой литературе кошек годились и собаки, но за кошкой он уже в возрасте двух лет готов был пройти любое расстояние. Я уверен, что психоаналитики сделают из этих фактов далеко идущие и совершенно бесполезные заключения.

Начав жить самостоятельно, Женя сразу завел себе кошку (у нас животных никогда не было). Впоследствии, когда он женился, кошек стало две, и описание их повадок и последних выходок предваряло любой разговор. Однажды, когда он уехал из города, я некоторое время жил в его нью-йоркской квартире, и мне вменялось в обязанность ухаживать за Скарлет, несомненно, самой отвратительной кошкой, которую я когда-либо встречал, а за долгие годы Женя представил меня многим.

Как я узнал, Скарлет перенесла много бед в котячестве и ранние травмы наложили отпечаток на ее характер. Ночью она каждые два часа прыгала ко мне в постель, призывно мяукала и не уходила, ожидая, что я буду ее гладить и рассуждать о превратностях ее судьбы. Все это я и делал и вставал совершенно разбитый. Никакая любовница не смогла бы отравить мне жизнь более успешно. В ответ на мой кислый отчет о пребывании в Нью-Йорке Женя сказал: «Ее так жалко. Она как…» (он назвал сына наших знакомых, страдавшего тяжелым недугом). «Если ее не приласкать, она разнервничается и не заснет». Ту же муку, остановившись в Нью-Йорке, испытала и Ника. Но, как сказано, кроме волос и кошек были машины.

Примерно с полутора лет игрушечные машинки вытеснили зверей, кубики и музыкальный ящик. Зная это, люди дарили нам только вездеходы, автобусы, грузовики, самосвалы, мотоциклы, троллейбусы, тепловозы, кареты скорой помощи, трейлеры с прицепом, целые поезда – что угодно, лишь бы на колесах. Рано утром напротив нашего дома кто-то по будним дням регулярно ставил свою машину. Была та машина горчичного цвета, но Женя называл ее горчичневой. Ни один день не начинался без того, чтобы он не подбежал к окну и не постоял там минут десять. Но любование машиной происходило после завтрака (у ее хозяина работа начиналась в девять часов), а до того надо было продержать дитя в хорошем настроении.

К эпохе увлечения транспортом, светофорами, знаками и прочим реквизитом автодорожного ведомства мы уже во всех подробностях изучили судьбу трех поросят. Они-то и пришли, вернее, приехали нам на помощь. Ломая фольклорную традицию, я установил, что у Ниф-Нифа был красный мотоцикл, у Наф-Нафа – синий, а у Нуф-Нуфа – оранжевый. Волк имел, естественно, серый мотороллер. По-английски волк называется большим и злым, а не серым, но Женя, разумеется, так же хорошо знал сказку и по-русски.

По счастливому стечению обстоятельств мотороллер у волка все время ломался: то мотор заглохнет, то колесо отвалится. Названия даже самых мелких частей машины Женя запоминал мгновенно, но в моем (британском) варианте; в Америке они называются по-другому, и после Ленинграда эти слова не пригодились. Я и сам уже с трудом вспоминаю их. Пока волк занимался починкой, поросята спасались в разных домах (при каждом имелся обширный гараж), а там, глядишь, и дедушка стучал с завтраком. (В другую эпоху другому мальчику шести лет от роду я рассказывал, что гулял по лесу и встретил там медведя, лису и даже лося. «А серого волка ты видел?» – поинтересовался он. «Нет, серый волк не попадался», – ответил я своему разочарованному собеседнику.)

На улице Женя, без малейших усилий освоивший набор тогдашних машин, каждую секунду выкрикивал (со мной, конечно, по-английски): «Желтые „Жигули“!», «Серый „Запорожец“!», «Зеленая „Волга“!», «„Победа“ шоколадного цвета!» В хорошие дни попадались «ЗИЛы» и даже «Чайки». (С чайками было много хлопот. Когда он познакомился с соответствующими птицами, он не мог понять, почему они по-английски называются не так, как машины.) Один раз он подбежал к красному «Москвичу» и, дергая меня за рукав, заорал: «Едя, едя», – то есть red (красная). «Едем, едем», – засмеялись стоявшие у открытой дверцы две молодые женщины. Не оценили они и возгласа опа (open: у машины была открыта дверца) и столь же снисходительно повторили: «Опа, опа!»

О многом переговорили мы с Женей по утрам. Наверно, беседы о пуговицах и поросятах пошли ему на пользу, но вот удивительное дело. Однажды я на неделю уехал на конференцию. Все это время на моей раскладушке ночевал дедушка. Как только Женя в свои шесть часов поднимал голову над кроваткой, раздавалось строгое: «Спи, спи немедленно!» Женя послушно ложился и засыпал еще чуть ли не на два часа. Вернувшись, я повторил грозное приказание, и результат был тем же. Так всегда: придумываешь хитроумные обходные манеры, а о прямом пути не догадываешься. Жаль, что мне не удалось доспать тех часов.

Знаменитый педиатр, изредка наносивший нам визиты, не скрывал возмущения: «Как, ему скоро полтора года, а он все еще не просится?» Было приказано завести два горшка: большой и маленький. Женя оценил новые игрушки и по вечерам охотно гулял по комнате, стукая горшками друг о друга, но никогда не используя их по назначению. «А вы его высаживаете?» У многих моих сотрудников были дети Жениного возраста, и у всех имелась строжайшая система: дети каждые полчаса садились на горшок, а те, кто постарше, – каждые сорок пять минут. Мне сообщили, что ночью особенно мальчиков надо высаживать непременно; в противном случае они станут «рыбаками» (приводился пример сына одной нашей сотрудницы). Об этом предсказании я уже писал. И мы приросли к горшку.

Средней нашей нормой было шестнадцать выстрелов в ползунки за тринадцать часов. Один-два раза нам сопутствовала удача. А ночные высаживания не имели смысла: Женя не просыпался (будить же ребенка – себе дороже). Правда, мокрый он был себе неприятен и иногда (иногда!) призывно кричал. А днем: «Где лужа?» – спрашивал я. Женя радостно шлепал по луже рукой. Мы ее вытирали и переодевали сухие ползунки. Вдруг (в год и четыре месяца) он подошел ко мне и сам подал сухие ползунки. Какая сознательность! Больше это чудо не повторялось.

На горшок он садился, только если ему обещали печенье или какой-нибудь недоступный в обычное время предмет (еще спасибо, что брал). Мы презирали себя за развращение детской души, но так хотелось добыть победу. А еще через полтора месяца он согласился сесть на горшок и без посулов. Но с ребенком никогда не следует радоваться преждевременно: сегодня хорошо, а завтра опять будет плохо. Да вот еще беда: оказывается, надо было его приучать делать свои дела стоя! И в очередной раз нам грозили необратимыми последствиями.

Женя был не единственным двуязычным ребенком в моем окружении. Я работал в академическом институте языкознания. Сверстник нашего сына, русско-литовское дитя, вполне освоил теорию на обоих языках (где, что, куда), но не просился. И у нас происходило то же. На каком-то раннем этапе дедушка при виде мокрых штанов стал приговаривать: «Ай-я-яй». Женя это запомнил и, когда его спрашивали, что говорит дедушка в соответствующей ситуации, очень внятно и с удовольствием отвечал: «Ай-я-яй», – но своих привычек не менял. Потом он стал реагировать на каждый акт тем же возгласом. Поскольку его ни на секунду нельзя было оставить без присмотра (заберется на трюмо – непременно заберется – и упадет: один раз и упал), то и в уборную приходилось брать его с собой. Он наблюдал за происходящим с живейшим интересом и в нужный момент произносил с неизменной укоризной в голосе: «Ай-я-яй». А однажды, увидев тонкую струйку из-под крана, тоже пропел «Ай-я-яй». Подобная ассоциация универсальна у малышей. «Вставай! Что ты так долго делаешь на горшке?» – «Ай-я-яй».

Когда Женя научился говорить на двух языках, появились такие диалоги:

– Ты наделал в штаны?

– А-ха (или «есь», то есть yes).

– Хорошие мальчики разве так поступают?

– М-м(ы), – с отрицательной интонацией, а по-английски почти чистое no!

– Какой же ты мальчик?

– П'охой (бяд – bad).

Я ему сказал, что буду за такое безобразие бить (он и «бить», и beat произносил как «бить»), и даже чуть-чуть хлопнул несколько раз. Для вида он слегка заплакал, но включил и эту сцену в спектакль. Показывая мокрые штаны, он неизменно говорил: «Папа, бить». К концу второго года между Женей и дедушкой постоянно разыгрывалось такое действие: «Где мой маленький мальчик?» – и загадка: «Что мы сейчас будем делать?» (ответ: «Сядем на горшочек»). Женя обожал эту загадку, притворялся, что не знает, о чем идет речь, но, поощряемый криками: «Он угадает, он у нас молодец», – заявлял: «Молодец», – и под угодливый смех слушателей говорил: «На горшочек».

Он стал довольно устойчиво проситься к двум с половиной годам. В тот день, когда ему исполнилось два года и три месяца, он вдруг сказал мне в лесу, что хочет писать. Не веря своим ушам, я содрал с него колготки и завел разговор о наградах за хорошее поведение. Через час я стал рассуждать о том, что прекрасная вещь – сырник (да, да, именно сырник!), если его густо помазать вареньем. Женя снова попросился. Целый день я с непритворным вдохновением развивал эту тему, и мы продержались до вечера.

После ужина он ел оладью, и варенье текло у него по подбородку. Никина мама называла такие награды премиями. «Вкусная премия», – заметил Женя, унаследовавший от бабушки пристрастие к пирогам и прочим изделиям того же цеха. Возвраты к варварству были эпизодическими и кратковременными. Горшок перенесли в уборную и приучили пользоваться им только там. Так Женя преодолел еще один рубеж своего детства, не став «рыбаком» и усвоив стоячее положение. Поздновато? У других лучше? Как давно выяснено, твой ребенок всегда кому-то по плечо.

Женя проходил все положенные ему стадии, иногда опережая своих сверстников, чаще вроде бы отставая от них: начал проситься позже многих, а говорил к трем годам бойчее, чем другие, да еще на двух языках. И пристрастия его были, насколько я понимаю, типичными. Выше самых любимых игрушек котировались белый футляр от моих очков и Никина ночная сорочка. Но футляр ему изредка вручали только как награду за выдающиеся достижения (или предлагали в качестве взятки), а сорочка была всегда под рукой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.