Неверная

Председатель презрительно сплюнул. Нася вспыхнула, отвернулась.

– Пусть подавится нашим Маркизом, – грозился Иван, уплетая утрешние щи из общего чугунка. – Я себе ещё на двух коней без него заработаю. Иван говорил, плотники в Федоровском конезаводе нужны. Туда пойдём.

– А может, к Николаю, в Сарану? Люди сказывали, там на заводе рабочие требуются.

Василиса скучала по добродушному Николаю и втайне мечтала помирить сыновей. От людей слыхала, что Николай в заводе работает, но сам он вестей о себе родным не посылал.

– Не, к Кольке не поеду. Без сопливых обойдёмся.

Иван поскрёб ложкой по дну опустевшего чугунка, вылизал ложку и аккуратно положил на стол. Нася убрала чугунок со стола, налила всем по кружке молока. Села напротив мужа. Ей было всё равно, куда идти, лишь бы с Иваном, лишь бы ему было хорошо. Садок не был ей родным, Ивана-старшого она единожды видела. Он бы Ване и за отца сгодился. Пожалуй, лучше к нему. Про Николая свекровь рассказывала, что сильно добрый он, уступчивый; но какой же уступчивый, если рассорился с Иваном? В любом вопросе Нася безоговорочно была на стороне мужа. Значит, пойдём в Федоровский. Хотя её согласия никто и не подумал спросить.

– Пчёл Фомке продадим. Он давно нашим пчёлам завидовал, всё секреты у меня выпытывал, тогда, до колхоза ещё. А дом… – Иван обвёл глазами давно почерневшие брёвна стен, икону Симеона Богоприимца в красном углу (Насино родительское благословение), так и не достроенный сруб отцовского дома за окном. Последний закатный луч, словно огнём, чиркнул по его стене и погас. – Дом пускай стоит. Бог даст, может, и пригодится ещё когда.

Фомка предложению обрадовался и торговаться даже не стал, взял за первую цену и перевёз все семь колод к себе этим же вечером.

Ночью Иван долго шептался с женой.

– Ничего, Нася, не боись. Вот разгонят окончательно эти колхозы – вернёмся, я дом отцовский у Кольки выкуплю. Оконные блоки сам выстругаю, поставлю. Плах на пол с Фомкой напилим. Я видал, как это делают, сумеем, справимся. Я всё выстругаю, отшлифую, будешь по полу, как по мягкой траве, ходить. И заживём мы с тобой не хуже твоего отца, вот увидишь. Я, сама знаешь, какой ловкий.

Утром, едва засветлело небо над рощей, быстро собрали манатки в узлы, что можно, погрузили на тележку, остальное перекинули через плечо, по два узла каждому. Нася взяла в руки большую корзину с курами, Иван покатил тележку, Василиса погнала перед собой корову да трёх овечек, и побрели они этим табором искать счастья прочь из Садка, прочь из колхоза «Верный путь».

И всё же Ване было жаль покидать Садок. Ведь как хорошо здесь всё начиналось. Какие были планы, мечты. Посулила советская власть хорошую жизнь трудовому крестьянину, да уж одним-то глазком и показала. Да скоро всё и отняла. Неверная, ох, неверная эта власть. Иван остановил свою тележку, дождался жену, снял с её плеч узлы и уложил их поверх своей поклажи. За недолгое время пути мешки с добром вроде как утряслись. Василисины два мешка теперь перевязали на четыре поменьше и повесили на свои плечи. Посидели, попили кваску из бутылки и пошли дальше.

Только в ложок спустились – Фомка, которому вчера пчёл продали, догоняет их на своей подводе.

– Здорово, Иван! Я в Старую Куеду, садитесь, коли по пути.

– Вот Бог-то тебя послал! – обрадовались путники. Побросали свои узлы в телегу, корову тоже к телеге привязали, Василису отправили с Фомкой, а Иван с тележкой да Нася с овцами побрели пёхом.

К обеду успели-таки к тётке Зинаиде. Там же, в Старой Куеде, продали овец и вечером были уже в Кармале.

Семён Васильевич гостям обрадовался, но, узнав, что зять со скандалом ушёл из колхоза, посуровел.

– Ох, с огнём, Иван, играешь. К ним ведь спиной не поворачивайся, быстро пулю затылком поймаешь. – Помнил Семён судьбу своего отца.

Василиса вступилась за сына:

– Да небось недолгая эта власть. Ещё пошатаются, помозгуют да и отпустят людей на вольную жизнь, обратно НЭП заведут или ещё что.

– Ну, жди, жди. Они теперь распробовали, как из мужика жилы тянуть, ни за что не отступятся.

Иван не сдавался:

– Так ведь сам товарищ Сталин…

Удар увесистого кулака тестя по столу заставил его замолчать.

– Товарищ? Ты что, пил-гулял с ним, девок за амбаром щупал? Фомка Белкин тебе товарищ, а Сталин… – Семён Васильевич опасливо глянул за окно – не стоит ли кто, не слушает – и продолжил громко, внятно, со всем уважением, какое только смог вложить в голос: – Сталин нам всем – отец родной. Отца слушать надо, а не рассуждать. Сказал – в колхоз, значит, в колхоз.

Семён Васильевич не спеша встал из-за стола, выглянул в окошко, аккуратно затворил его, задёрнул ситцевую занавеску, сел обратно на лавку и продолжил разговор теперь уже совсем тихо, горестно качая головой.

– А про головокружение в газетке – это, Ваня, для дураков. Чтоб обнаружить их всех, дураков этих несогласных, сосчитать – и к ногтю. Помяни моё слово. Хотя ваши, осиновские, перегнули, конечно, палку-то. Гли-ка, и последнюю корову в колхоз, и всё. Нам хоть одну корову на семью оставили. В деревне жить – и молока не видать?! Жди, когда они трудодни-то оплатят. Трудоднями ихими сыт не будешь, надо крутиться, как уж сумеешь. Ну да ведь ты, Ванюша, теперь сам с усам, тебе видней, как жить, а мне ещё сыновей поднимать, их в жизнь выводить.